Сообщений в теме: 64

[Правительство]

Дык вот моя каюта =)

обязательно загляну)

[Учебная Тревога]

Не скажу, что нравится, нравится такое не может, но нервы дёргает , а для меня это важно. Такое ощущение, что смотришь фильм. Только одна нестыковка: в рассказе Рождество 1999 сочетание милиции шаурмы и иностранных имён поднапрягло.) Допустим шаурма в иностранщине есть, но вот милиция? Или так задумано- не догнала.

Сообщение отредактировал Учебная Тревога: 21:25:56 - 15.04.2013

[Правительство]

переношу сюда любимый чем-то рассказ)

Альковные супы.
---------------------------------------------------------------
1.
Альковные супы - это то, что занесёт тебя в самую глухую бездну в твоих поисках. Здесь ты потеряешь контроль, а потом умрешь. Говард умирал в истошных муках., кричал и не мог образумиться.
Альковные супы - это дрожь. Под бешеный топот слоновьих стоп, - и точно так же трясется вся твоя судьба. Говард всегда был никем и до этого момента не боялся превратиться в полное ничтожество. Он всегда напоминал побитого жизнью Микки-Мауса.
Здесь так темно, что ты ничего не можешь различить вокруг себя, и так глухо, что слышно только скрежет почвы под собой, по которой ты идешь вниз. По очень крутой горе посреди сельской дороги. Говард спускался по своеобразной лестнице в ад. Никто не мог сказать как долго это длилось и как Говарду было страшно, - он уже давно побледнел от ужаса, став похожим на злобного перепуганного вампира. Откуда-то появилась ненависть. Хотя, впрочем, - чувства не появляются из ниоткуда. Ненависть вышла из своей комнаты и захлестнула мысли Говарда. Я уверен, что никто не привыкает к тому, как быть собой. И это неважно.
Говард. Говард падал так давно, скатывался на дно столько, сколько себя знал. Почти с самого рождения. И почти с самого рождения он осознавал всё, что с ним происходит. Его уносило в ад, потому что Бог разгневан, да даже - его нет! Совсем нет! Все
попадают ад. И он так же. Своими путями,
но - не подумайте, что я здесь проповедую - все попадают в ад. Чтобы визжать от горящей кожи, отрезать куски мяса от своего тела, а главное - вонять и дряхлеть, и превращаться в огородное пугало Генриха Геббельса.
И - все вы практически всю свою сознательную жизнь готовитесь стать гнилым пугалом в огороде какой-нибудь жестокой и едва ли справедливой власти, почти с младенчества, - лет через четырнадцать, может быть, через шестнадцать, вы начинаете подгнивать, обрекая себя на ужасный путь в царство мертвых. Если бы Говард не знал всего этого, вряд ли бы он сейчас был в рассудке.
Такова плата за поиски на самой большой и слепой глубине ада. Это плата за альковный суп.
Говард не знал куда идти, - полные лужи и камни все время попадались под ноги, и Говард то и дело падал в грязь, от которой шел резкий запах. Запах поднимался из глубины луж и пробирал насквозь.
До кончиков пальцев -
от такой вони, - как будто насекомые два месяца размножались в выключенном холодильнике и за это время образовали огромную цивиллизацию всех ползающих и летающих тварей, каких только возможно, - от такой вони, - и от страха, - женщины обычно впадают в истерику.
Говард тоже хотел закричать, но вместо этого вставал и двигался к альковным супам. Он и до этого был уверен, что вокруг альковных супов всегда много гнили, и повсюду черви, тараканы, мотыльки,
все вши света! Клопы, пауки и гусеницы различных мастей рыщут по нему в кромешной тьме и очень часто попадаются в руки.
Где-то вдалеке уже можно было заметить свет. Говард наглотался воды из луж и его тошнило. Чем ближе был свет, тем больше глубоких гниющих луж возникало у него на пути. Пройдя чуть больше мили (или получаса), Говард понял, что по плечи стоит в болоте.
Адские болота, - это когда все насекомые мира, которых ты только можешь представить, гниют в одном месте. И этих насекомых так много, что они занимают целый океан, - яблоку негде упасть. Ему туда точно лучше не падать.
Говарду повезло ухватиться за плывущее дерево, - тоже гнилое и кишащее короедами с личинками и толстыми червяками. Насекомые пытались сожрать Говарда, словно для них он был свежим куском дерева, но свет разрастался и подходил ближе. Глаза уже привыкали его видеть. Значит, в скромном аду, где большинство дорог ведет в огромную яму для гниения на заднем дворе какой-нибудь жестокой и едва ли справедливой власти, он вышел на более ужасную и болезненную дорогу. Вскоре Говард собственными червивыми затекшими глазами увидел, что плывет к пышному острову.

Под ногами сочилась мягкая почва, а насекомых - хоть и столько же, но их скрыла яркая зеленая листва. По всей тропической жаре (находиться здесь все равно, что в запертой теплице во время солнцепека) мелькали небольшие звери и новые насекомые. Говард отгонял от себя огромных комаров и жирных мух, которые выглядели больше любого петербургского воробья.
Кроме всего Говарда мучило одиночество, - во всем, что с ним происходило, он отчетливо его чувствовал. Это самая долгая и злая пытка человечества. В любом мужчине и любой женщине живет этот тихий и неприметный спутник в ад.И многие пытаются его перебороть, но Говард был спокойным человеком. Как бы ему ни была омерзительна мысль, что себя - не победить, он все равно принял ее во внимание. К тому же Говар знал точно, что он не одинок. Никто не одинок.
Жара ушла прочь. С потемневшим небом уснула половина насекомых. Говард слышал вдали шум пьяной гниющей преисподней и шел навстречу через крепкие ветки деревьев и острые кусты. Никто не одинок, - подумал Говард. Весь искусанный великим множеством насекомых, воняющий самой жуткой чумой на Земле, покрытый толстыми кусками ядовитой грязи и как следует запеченный на Солнце Говард потерял свои последние силы и упал.
---------------------------------------------------------------
2.
Вот он ад, - единственное место, где ты можешь кричать о любви. И ты знаешь, и чувствуешь вкус альковного супа сухими губами и ртом. Он греет твое горло, твой живот и согревает тебя изнутри во сне.
Говард терзался, когда наступило утро. Он проснулся в царапинах и укусах, с забинтованной ногой. Сквозь брешь в соломенной крыше он видел убивающее солнце., рядом с кроватью сидела испанская женщина. Она мочила его тряпки в алюминиевом тазу, и Говард явно не доставлял ей удовольствия. Когда в сокромах ада женщина окатывает тебя разозленным взглядом, любому станет не по себе. Говард
смотрел на измученную испанку, уже давным давно запекшуюся в печи преисподней, на ее ветхое от морщин лицо, на котором под толстой коркой застыли все испытанные этим человеком страдания, и полное отсуствие жизни в пустом взгляде. Она словно по приказу заботилась о Говарде, а он захлебывался отчаянием от ее ненависти и мук и своей беспомощности. Теперь ему хотелось исчезнуть. Раз и навсегда, чтобы никому не доставлять неудобств. Особенно тем, кто когда-то о нем заботился. Просто взять и пропасть, превратившись почти в ничто, словно стать карандашной линией на бумаге, затертой ластиком. А женщина все сидела и полоскала его вещи.
На следующее утро Говард нашел среди медицинских средств местных аборигенов вязкую мазь от укусов и смылся. Нельзя объяснить сколько диких мыслей пронеслось у него в голове за все это время, но отчаяние это хороший знак, - бульон для альковного супа распространяет вокруг терпкое чувство отчаяния. Как будто стирает людей с лица земли. Самая ядовитая жидкость в аду находится в широком награжденном изысканной природной красотой озере, образовавшемся в кратере спящего еще с начала кайнозойской эры вулкана. И заставляет людей убиваться горем.
Местное племя тупело от паров ядовитого бульона, но обычно они и так сутки напролет сидели в питейных заведениях или выпивали в гостях. Говарду было нелегко шагать, - их тротуары оказались очень извилистыми, но он добрался до городской площади.
Любому из местных аборигенов заблудшие могли продать свою душу. Суровые дьяволы напоминали провинциальных алкоголиков. После припадков отчаяния, вечной разрывающей боли, отвращения и усталости почти любой человек был готов продать душу (то, о чем имеет слабое представление, самого себя) за поллитровую бутылку бульона для альковного супа. Досмерти пьяные дьяволы к середине дня уже все выстроились на площади и торговали бульоном. Любой, кто подолгу молчал при разговоре с ними, рисковал отдать душу за просто так.
Среди душ был обычай - они использовали полученный от дьявола бульон в качестве валюты. Так повелось задолго до строительства Эйфелевой башни и даже задолго до первой пирамиды в Египте. Расплачиваться между собой бульоном для альковного супа - это, наверно, самое первое, что начали делать люди в аду. Точно так же первым негласным законом сигареты стали считаться деньгами в немецких концлагерях.
Говард сторонился от продающих себя душ. Они представляли ужасное зрелище, когда раболепствовали в смоге отчаяния перед пьяными облезлыми дьяволами. У Говарда не было денег, но он был умыт, хоть и поцарапан. Люди, продававшие свою душу, напоминали тех, кто соглашается уехать из аэропорта с первым попавшимся таксистом. Страшно было видеть, как внутри них в жалких судорогах еще билась жизнь. Глотая всю глубину бездны.
К вечеру, когда осело палящее солнце, а горячий воздух перестал сыпаться на песок, Говард стоял возле главной городской площади с пятилитровой бутылкой бульона. Еще две такие же бутылки он спрятал в кустах. В полночь Говард уже курил сигарету и с самодовольным выражением лица предлагал продать душу очередному прохожему. Говард отлично понимал, что души - это самая отвратительная валюта во всем мире, под землей и на адской глубине. Это торговля людьми между собой. Правда, эти люди
так сильно увязли в зловонной грязи, от них разило мерзостью и они давно почернели от отчаяния, стали преждевременно седыми донельзя уставшими существами, прислугой у безумных дьяволов. Все эти забитые несчастные измученными шагами проваливались в бездну, где становились похожими на гигантские сухие водоросли - доллары преисподней.
Говард набрал достаточно полуживых душ, чтобы снять себе комнату, купить новую одежду и заказать еду. Альковный бульон закипал в огромной желтой кастрюле на газовой плите. Говард сломил в руках все оставшиеся у него души (мелочь). Они затрещали сухим сеном, и от этого звука у Говарда появилось хорошее настроение. Он прекрасно знал как отвратительно все то, что он сейчас сделал, и сейчас больше всего походил своим обликом на злобного вампира. Говард высыпал крошки душ в бульон, когда тот закипел, и туда же добавил волчью шкуру и прокисшее молоко.
Альковные супы - это самое прекрасное, что только можно попробовать. Любовь не будет страдать, отчаяние - захлестывать, ложь - впиваться в глаза. Не будет вообще никакой лжи!
Суп уже остужался на плитке, в раковине царил бардак, а Говард отскребал грязь от своей кожи, когда в комнату постучали. В дверь вошел пожилой мужчина в сером пальто. Он поглаживал бороду.
- Может, угостишь меня пивом? Раз уж я здесь, то могу позволить себе выпить.
Говард уже привык разговаривать с незнакомцами в городе больниц с соломенными крышами и величественными высокими домами мертвецки пьяных дьяволов. Он отдал незнакомцу бутылку.
- Какими всё-таки страшными могут быть люди. Под скорлупой. - Сказал мужчина.
- Самим себе противны. Да, все такие. - Согласился Говард. - Вниз по высохшему руслу Ахерона, сидя в упряжке псов преисподней. Почти с самого рождения.
- Твой альковный суп очень приятно пахнет. Это, пожалуй, что талант. Я ангел, - местный дипломатический посол. И, раз уж мы оба встретились, то предлагаю отправить тебя назад. - Мужчина снял пальто после того как представился и сел в дешевое кресло.
Даже в гнилом аду можно исповедоваться ангелу, чтобы последний вернул тебя на поверхность Земли. Правда, такой шанс выпадает очень редким людям. Ангелы заранее знают историю, которую ты захочешь им рассказать. И они привередливы к историям.
- Я знаю легенду про этот суп. - Сказал Говард.
Воду в этом вулкане отравили влюбленные. Они огромные - величиной с Богов, - настолько огромные. А
их любовь - это то, что вызывает грозу, ураганы, землятресения и вообще любые бедствия на Земле. Она теплится на огромных камнях по дороге в рай и обдувается легким свежим ветром, когда ей жарко. Это та сила, которая управляет красотой и создает всё прекрасное на Земле. Однажды влюбленные спустились сюда и отравили воду в озере. Они хотели поделиться своим благом, но именно здесь первый человек довел себя до отчаяния. И все, кто пил из озера, вслед за ним тоже теряли любую надежду. Очень скоро это место с отравленным озером покрылось толстым слоем кошмаров и стало называться адом. Преисподней, в которую так или иначе сейчас скатывается гнить всё человечество. Но до всего этого (даже до того момента, когда здесь впервые побывал человек - тогда это уже было адом) местная женщина-волчица смогла приготовить нежный суп на основе альковного бульона.
Мардагайл впервые приготовила суп для самых нежных и добрых чувств. И она же сохранила его рецепт в своей поваренной книге, когда создала нашу галактику.
- Можно приготовить сотни альковных супов, и у всех будет разный вкус., потому что приготовить воду из отравленного источника пытались многие, мы даже не можем представить этих существ, потому что они жили задолго до появления на Земле человека. Их суп получался кислым и либо сразу выводил людей из себя, обрекая на вечный психоз, либо до смертных мук травил колючей ревностью. Эта вода всегда приносила несчастья. Только Мардагайл смогла приготовить суп так, чтобы можно было почувствовать все те легкие чувства, которые хотели нам передать влюбленные, и у меня это тоже получилось. Правда - по моему мнению - такой суп - все равно отрава. Потому что пускает дым в голову, влияет на мозги. В аду ли не знать, что это может пагубно на тебе сказаться. Или нет - все-таки альковный суп по её рецепту не ведет к полному краху. Я отдам бутылку, а дальше: либо небеса пропоют Марсельезу - вот уж не знаю, что произойдет, - либо все останется на своих местах. Люди вокруг продолжат гнить и с неуверенностью шагать в ад. Практически все, - так задумала Мардагайл, - она не случайно оставила влюбленное озеро в кратере вулкана преисподней, когда расплескала нашу галактику по пространству. И исключением правилу станет любой человек, приготовивший альковный суп, - он никогда не сгниет в аду. Всего лишь легенда, конечно, но я это уже чувствую. Побывать в аду было очень неприятно, вот что скажу. От этого даже тебе никогда не отделаться.
- Лишь единицы праведников не попадают в ад. - Сказал ангел. - Да и оказавшись среди них, я все равно здесь. На работе.
- Себя не победить. - Сказал Говард с улыбкой.
- Я знаю, что ты не веришь в религиозную мораль.
- По крайней мере по Библии.
- Ты прав. - Ангел посмотрел в глаза Говарду. - Люди втаптывают себя в ад. Самыми дешевыми способами находят как раздавить себя об обстоятельства и больше уже никогда не спастись. Почти у всех сразу закипает кровь под головой. Человека распнет время и пространство, а потом собаки унесут в ад еще один зловонный труп.
Ангел щелкнул пальцами. Говард очнулся в запущенном беспорядке своей комнаты. В доме отключили горячую воду и свет, Говард мыл голову в потемках ванной, набирая в железный ковш холодную ржавую воду из-под крана и смешивая ее с кипятком из чайника. Банка с альковным супом стояла возле растрепанных книг и блокнотов на письменном столе.
Все люди катятся вниз своими путями. - Говард долго наблюдал в окно. После всех переживаний было вполне естественно наслаждаться обыденностью дьявольских пыток.
Ангел, выпив вторую кружку чая без сахара, сказал:
- Мы живем в обреченном мире.
Говарду понадобилось много времени, чтобы преодолеть в себе впечатления от ада.
- Это всё из-за власти. - Сказал он. - Только самая жестокая и несправедливая власть может позволить хорошенько разгореться концлагерным печам.
- Вы - словно ни в чем не виноватые дети, посреди созданной человечеством помойки. - Ангел скзал это с легкой злобой в голосе.
- Когда-нибудь люди смогут здесь прибраться.
- Ты все равно похож на побитого Микки-Мауса.
Ангел исчез. Говард наспех собрался и вышел.
---------------------------------------------------------------
3.
- Эй, Говард!
Говард подарил банку альковного супа своей возлюбленной. Они поставили банку на антресоли и остались заворожены собой. Говард сдирал загустевшую пленку с царапин.
- Я просто очередной безумно влюбленный человек, Марина. - Сказал Говард.
- Я тоже тебя люблю. Еще сильнее.

Мир осыпался яркими бабочками, - люди не знают, каково это, потому что Гоголь сжёг свой второй том "Мёртвых душ", так и не сумев дописать. Потому что никто не может описать рай дословно. Это похоже на высокоскоростные шоссе в Америке, возле гор. На итальянские улицы в середине девятнадцатого века. Веселье праздника разносится по всем отголоскам вселенной, что сама Мардагайл произнесла слово. Бейте в бубны, когда взойдет солнце, и издавайте радостные крики. Наконец станет всё про очевидно. Луны овал лица провалится с небес! Костры загораются на всех площадях, самозванцы пляшут и веселятся.
Может это и есть одна из причин, по которой Гоголь не смог написать второй том до конца, - у человечества мрачный рай. Но праздник набирает ход, он ровно за сутки охватит города вспышками фотоаппаратов и мерцанием разноцветных ламп в гирляндах. По Земле пронесутся массовые гуляния - это и есть рай.
Новый Год, в который ты скучал, - это оставшийся без внимания Эдем постылых людей. Чувство единства и самый настоящий коммунизм. Гоголь сжег второй том "Мертвых душ", потому что рай - это мрачное место., темные фонари с перебитыми стеклами. И если бы Говард вел праведную жизнь, он был бы там счастлив. Святые лица утрачивают свои черты, когда тебе хочется спокойной обстановки. Лос-Анжелес 1970-х, каким его тогда знал Буковски. Рай - это праздничная речь любого влиятельного политика. Для тебя это закрытый доступ и вечное назойливое напоминание о самом первом несдержанном обещании.

Первая ночь на Земле перед праздником, встретила обычной пустотой из окна. Где-то звенели ветхие душонки - многие влюбленные танцевали как проклятые, потому что выпили альковный суп и потеряли свое моральное состояние. Красота фиалок в дорожной пыли. Об этом писал Хемингуэй. И о блеске в глазах.
Говард, как всегда, бесконечно влюблен в Марину, она хранила на антресолях банку альковного супа и бесконечно любила его в ответ. Спящий на дне ада вулкан грозил никогда не разверзнуться пеплом.
- Тоже тебя люблю. - Сказал кто-то из них.
Солнце ослепило Говарда.
Настоящий рай - это латиноамериканские писатели. И ты никогда не сможешь понять, что это такое.

Сообщение отредактировал godsCoins: 00:12:30 - 20.06.2013

[Правительство]

Слово, которым можно подтереться

удивительно насколько люди способны отгородиться от самих себя в сущности и вещать вести дела разговаривать и оглашать мысли словно прикрывая лицо толстым куском картонки, чтобы в случае чего - они боятся в страхе передергивает их лица и плечи от неприятных мыслей - и всю блажь выдуманной картонки будто есть слой между ними настоящими и окружающим миром тем местом где они находятся будто могут они отгородиться и существовать изнутри всю блажь они вкладывают в эту возможность в случае чего отстраненным взглядом потупиться и озариться, убрать надоевшую заклейменную картонку сказать нет - удивительно насколько способны люди ОТНЕКИВАТЬСЯ я в своей ярости их сметаю на двпшное дно ящика письменного стола. Меня нисколько не поражает неспособность людей размышлять иначе как ОБЩЕСТВО не стараясь от него огородиться сутуло сгорбленными стоять каждый за своей выдуманной картонкой на которой сотни кривых старых дряхлых безумных рук готовы уже выставить локти для удобства чтобы запечатлеть клеймом все их псевдокартонные оболочки защиту от расплескивающейся повседневно бочки с говном никого не может удивить так как не может удивить меня неспособность более конкретизировано осознать себя так как осознают люди обычно думая, что могут в любой момент отказаться от картонки когда та насквозь просочится дерьмом и станет обтекать они выкинут прочь и взмятежно возьмут новый картонный лист якобы. картонки не существует. удивительно насколько люди не могут понять что они ведут свои дела оглашают мысли и давятся дерьмом открыто и общественно, нисколько не в силах - так как это невозможно - оградить свой кусок души от окружающего мира. отнекиваться нельзя, в слезах и стенаниях бабушка благодарит за что-то господа.
а эти женщины пишут что-то от первого лица мужского рода. а эти мужчины пишут от первого лица женского рода. туда-сюда. пытаются представить что думают женщины. и обсуждают сотню не касающихся их законопроектов. насколько же старательно все они хотят отдалиться. как будто по чьему-то приказу, повинуясь пропаганде давным давно запущенной заботливой доброй рукой.

- кошка барахтается в длительном падении и все равно приземляется на спину (затем её обязательно прижмет) Пока все не стало скомкано.

Волк из "Ну, Погоди" раскрыв рот с сигареткой во рту положив серые ладошки на колени сидит склоняясь с гашено-белой печи в избушке деревни Простоквашино, слева от его ноги-лапы на трехлетней веревке сушится носок и валенок.
От его первого крика до первой моей страницы разошлась пропасть в тридцать миллиардов американских гранд-каньонов оставленная светом сотни тысяч триллионов всех самых ярких звезд этой вселенной, тугая натянута нить. Я знаю,
читал, что ученые обнаружили во вселенной громадный пузырь пустоты - сплошной вакуум, объемом больше трех млечных путей, и вот в такой-то глуши мы и должны - наше племя - в пустоте втрое шире нашей галактики таким людям бы и сидеть, чалить ноги и пить крепкий чай.
с такого племени можно по крошке собирать - никого. все расстерялись выброшенными котятами по свету бродят и натыкаются обласканные случайными добрыми прохожими злыми языками да кулаками среди ночи на пустой дороге. остались крохи, вот уж действительно. слева зазывая блестят огни золотой лихорадки, справа чей-то твердый упрек говорит: нужно оробеть. Вот и крутись как можешь, а если можешь крутиться, то и это тебя не спасет, все на кочках спотыкаются - только время и нужно. А без дисциплины и воли так сразу ложись помирать, смерть никогда мгновенной не бывает, если только не случайная - сначала мир исчерпает, один-одинешенек будешь, может и не один, так внутри точно один останешься, голоса некому будет сказать, чтобы слушали, но ерунда все это, словом - не привыкать. Затем надежда, свободная ото всех дурочка, а сдвинуться никуда не сможет, будто в цепях сидит, что горькая истина, тебе ли, старая, не знать?, старая тоскливая жалоба, смерть даже тебя иссушит и запрет. А вот потом хрустнет что-то, что-то чему покоя не давали на протяжении целой вечности, уже готовое сдаться любому первому встречному, наконец-то отступит назад да сломается. Вот и несут тебя в гроб. Вот и считай, что судный день твой стал вечером.
Некомпанейский ты человек. Так вот, - желание жить безумно и нет ничего его сильнее. ДМного что будет вспомнить, - любить весело. Но хоть до крышки гроба, пусть это наводнение стоячее всех донесет. А потом бы поставить черную точку.
Веселитесь, Норма, пока не занесло.

Сообщение отредактировал godsCoins: 14:39:38 - 20.06.2013

[Резкая]

Наличие ошибок, очепяток и прочего сильно выбивает. Это, как я поняла, это больше "крик души", чем рассказ?

[Правительство]

Наличие ошибок, очепяток и прочего сильно выбивает. Это, как я поняла, это больше "крик души", чем рассказ?

эээ, да я крики души уже давно не пишу. здесь поигрался с формой и содержанием, а так возникла идея на каждую конкурсную тему написать по рассказу

[Резкая]

О, как =) Повторов много, скорее выглядит как сетования на глупость человеческую.

[Правительство]

О, как =) Повторов много, скорее выглядит как сетования на глупость человеческую.

бессюжетненькая миниатюра, вот и выглядит как сетование)

[Правительство]

Мы с Мариной

Мы с Мариной надираемся в ирландском баре, в подвальном помещении которого из-под потолка торчат трубы. Там накурено. Официантки-леприконы подносят светлое пиво в больших кружках, телевизоры выдирают на своих плазменных экранах спортивные зрелища, - это не очень интересно. Марина швыряет пепельницу в широколицего радушного бармена., мы вдребезги,
выметаемся на улицу.
- Надеюсь, он сильно пострадал.
- Надеюсь с ним не случилось ничего плохого. - Сказала Марина.
Свежий свежий воздух, еще две недели, а уже
повсюду новый год. У меня было одно обстоятельство, которое позволяло говорить о Марине
всё
что угодно. Ведь в определенном смысле мы с ней даже не знакомы. И она такая... очаровательная.
Пестрые девочки-попугайчики щелкали клювами, щебетали о чем-то.

Посреди ночи люди выходили на палубу неуклюжего бело-синего катера, который плыл по Неве, и смотрели на яркие огни разводных мостов. На Троицкий мост в первую очередь, потому что, по мнению самоуверенной экскурсоводши, он красивее всех остальных. Фотографировали, говорили всем вокруг, что это
//то, что они видели
великолепно. Хоть и до ужаса холодно. Влад млел от нежных мыслей про Машу, называл ее богиней и в лоскуты раздирал лицо жирного адыга ножом-бабочкой. Тот полез на него первым и был отвратительным отвратительным.
- Сдохни, ***ный выродок! - Влад полоснул ножиком по смуглой жирной шее. Адыг верещал несуразицу на своем гнусном языке и истекал кровью, а Влад продолжал, - Маша такая чудесная, у меня к ней платоническая любовь!
Ближе к утру катер высадил людей с экскурсии около Зимнего дворца, и они пошли гулять. Парашютист не сломал ноги, когда приземлился на Марсовом поле. Марина покрутилась на одной ноге, получила. свои. милые. герберы. поправила. мой. синий. клетчатый. шарф. И я двинул ей в висок, а
после пинал по пальто в левый бок, пока она лежала на тротуаре, улыбалась, притворяясь, что ничего не чувствует. Уже наступило утро, пальцы в морозной хватке. Влад тает, когда Маша делает его мечтания
сладкими. А Марина такая хорошая, что мне нравится ее доставать, а иногда хочется сделать больше. Типа - придушить. Типа - ты великолепна, и я тебя очень люблю. Надеюсь, в будущем мне не удастся ко всему остыть и стать кретином. И все будет хорошо. Седой парашютист после удачного приземления бежал к веселой молодежи, которая поджаривала на вечном огне сосиски, и кричал о какой-то атаке.

Война в воздухе. Марина сказала: "Ты лучше всех". Урр-ру-рру. У меня уже неделю сопли. И в животе противные бабочки, от которых тошнит, хотя нет
- это я в очередной раз отравился.
- Вы с Алиной хорошо бы смотрелись вместе. - Сказал Влад.
- Не угадал.
Густое небо, ветер.
Ветер целовал людей в зябкие шеи, чтобы потом у всех болело горло.
Голоса в голове пытались что-то обсуждать, но. всё. бесполезно. Им никто не отвечал. В комнате Outkast. Они звучат так, будто полуголая женщина жмётся красивым телом в мягкую обивку белого дивана. Я стянул с подушки розовую наволочку и отключился. А
утром с отличным настроением чистил зубы и сплевывал пасту в третий от окна умывальник. Марина хорошая.,
может, стоило бы быть осторожнее со всеми этими уютными мыслями? Ай,
дааа ладно, я уверен, что шестнадцатый святейший московский патриарх не допустит ничего плохого!, хочу видеть его истекающим кровью, а ещё - помочиться на его нелепое лицо. Он, кстати, в Ленинграде родился. И это здесь ни при чём. Влад бы тоже пнул его по голове.

Сообщение отредактировал godsCoins: 11:15:20 - 21.06.2013

[Учебная Тревога]

Мама, мы все тяжело больны...
Мама, я знаю, мы все сошли с ума...

В. Цой.

[Правительство]

Мама, мы все тяжело больны...
Мама, я знаю, мы все сошли с ума...

В. Цой.

мнимы границы и будет петь Цой в безумном цирке у двери стоя (ц) Мутант Ъхвлам

Сообщение отредактировал godsCoins: 07:09:40 - 21.06.2013

[Правительство]

М... Любопытно: что строчки скачут - это спец. организация текста?

разве может возникнуть такой вопрос? хм)

[Правительство]

ох божечки, сколько же навязанных штампов я углядел в твоей манере усваивать (равно - анализировать) текст. - тут все проще, я собственно никогда не настаивал на том, чтобы читатели вникали в текст, наоборот лучше всего здесь абстрагироваться. То что не нравится, кажется укором, будто я заствил человека съесть что-то невкусное из веганской столовой. А то что цепляет - приятно.
В общем, конкретно сейчас грудью защищаю свою миниатюрку от разбора текста "по учебнику") потом, если подвернется случай, найду слова одного хорошего человека, который объясняет, почему следует не подвергаться подробному анализу)

[Правительство]

я может немного вспылил, но часто сталкиваюсь с такими комментариями, а затем упорно от них отстаиваюсь. я вообще против рецензирования, подобного комментариям к фильмам на кинопоиске (т.к. это неоправдывающийся и толком бесполезный труд для читателя) и меня коробит (уже как автора) когда промалывают по косточке такое малюсенькое произведение, - сразу кажется, будто из камня хотят выжать каплю воды. но это все неважно.
читать и плыть по течению мне кажется самым оптимальным вариантом, потому что я всегда так и делаю. но следует (на мой взгляд) делать так, как более комфортно и привычно - а это каждому читателю по своему. Хотя я верю что фундаментальный разбор текста не может быть "в удовольствие".
короче говоря, меня не смущают короткие комментарии из разряда "понравилось - не понравилось", а длинные разборы полетов только смущают. Извини, если слишком резко выразил свои мысли

[Putnic]

я считаю подобные прочтения-отзывы невежественными, собственно по определению слова .

[Правительство]

думаю что ко всему относится. будь то комментирование миниатюры или романа-эпопеи,
если автор живой человек ))

[Учебная Тревога]

А некоторые авторы наоборот, жаждут развёрнутых комментариев.))) Вот кстати некоторые моменты этой миниатюры, напомнили Стогова.)) ( не в обиду автору, Стогова периодически читаю не без удовольствия.)

[Правительство]

А некоторые авторы наоборот, жаждут развёрнутых комментариев.))) Вот кстати некоторые моменты этой миниатюры, напомнили Стогова.)) ( не в обиду автору, Стогова периодически читаю не без удовольствия.)

развернутые комментарии можно писать и без выяснения причинно-следственных связей) Стогова не знаю, пойду гуглить

[Правительство]

Шабат Руин

Есть вещи поважнее, а так это какой-то вечный бардак, который кажется нет смысла приводить в порядок. Нуу, это прям очевидная слабость. Я не помню когда я писал в последний раз и что это было, было давно, да и вообще, но кароче — дело не во всех этих послабонах.
Сначала нужно сказать дикое множество всяких слов, а только потом выкупать, что слова не нужны. Сколько таких, которым слова надоели, сказать невозможно. Но иногда на них можно наткнуться. И вы выпиваете вместе и можете много говорить или молчать, потому что это неважно. Твое дыхание в каждом порыве ветра, запах зубного налета на озоновом слое.
Остальные как правило ничего не выкупают. Одни застряли на том или ином уровне повествования своих мыслей, о чем можно рассуждать определенно, если узнать степень впечатлительности конретного человека. Другие так вообще пробки, потому что я не знаю зачем что-то говорить о людях, которые и двух слов связать не могут. Разве что - их поразительно много.
И воздуха у нас хватает на строгое число вдохов. То есть - вы же понимаете? Механизмы изнашиваются задолго до того, как кончается гарантия, и ломаются сразу после. И это не фантазии. Я путешествовал от одного города к другому через пустыню со своим другом, которого знал еще тогда, когда все пустыни не срослись в одну.
У меня сегодня юбилей. Сказал он. Моему другу исполнилось две тысячи лет. И сразу после его слов в ноздри ударил едкий запах гнили и отвалилась его нога, а чуть позже прекратилось дыхание. А
мне стало не по себе, ведь я на несколько лет старше. Даже не знаю, что я делал и почему мне повезло больше со своим сроком. Ничего страшного. В возрасте редко чего боишься. Тогда в пустыне я напрочь заблудился и всё бродил всё вокруг да около и всё наворачивал круги вокруг миражей оазисов в поисках любого проклятого спасения. И напоследок я стал очень завидовать своему другу, который прекратился, осознавая реальность, потому что я в конце концов потерял ее практически без остатка заместив слепой жаждой и всем прочим понемногу.
Так брел я в долгом бесконечном бреду, пока меня тошнило каждый раз, когда появлялось солнце, когда пустыня каждый раз превращалась в раскаленное пекло, каждый раз выживая в душегубном песке, я тащился, пока не споткнулся о старый толстый судовой журнал. В нем хватало с избытком пустых страниц, а под коркой обложки была спрятана ручка.
Я агонизирующий радовался своей находке, для меня она значила, что город рядом. И я взял журнал с собой и записал в него ручкой пару слов, чтобы проверить ручку - в ней еще оставались чернила. И вскоре я вышел в город, готовый миг назад выкрутить реле на максимум и стереть себя всего подчистую. Как раз начинался день и вместо до пятой стадии принятия приевшейся жары я попал в поток городского ветра и тень домов и деревьев и впервые за долгое время увидел людей. И было классно ощутить прохладу во рту. Я побрел вперед в поисках любого магазина.
Мне попалась пустая улица, без заведений, которую я прошел почти до самого конца, прежде чем свернуть. Я прошел по свежему скверу, затем сквозь парк и дворы местных пятиэтажных кварталов окраин, оказавшись на более широкой и оживленной улице. В ста метрах впереди я заметил желто-голубую вывеску супермаркета и самое настоящее столпотворение. Подходя, я разглядывал этих людей - мужчины в светлых рубашках и женщины в платьях. Как же много людей там было, а на левой груди у всех был нацеплен бейджик. И практически все они несли в руке мороженое, а некоторые вели за руку детей, на груди которых тоже висел бейдж.
Я открыл дверь супермаркета и увидел двух кассирш, обслуживающих бесконечную очередь мужчин и женщин, тех самых, с бейджами. Очередь была настолько огромна, что несмотря на мою сильную жажду, я не стал заходить, а побрел во дворы в надежде найти другой магазин, более тихий. И по пути мне не прекратили попадаться эти мужчины и женщины, старые и молодые, с детьми и мороженым, с проклятыми бейджами, на которых я не мог различить что написано, они куда-то брели, наполняя целиком дворы и тротуары на улицах, а я без понятия, почему они здесь оказались, но пока я все время шел против их течения, мне попался еще один очень просторный супермаркет, в котором я взял себе бутылку воды.
И пошел со своим счастливым судовым журналом под мышкой дальше, сквозь нескончаемую толпу навстречу, в которой я даже если бы не хотел, все равно бы потерялся.
И тут — во весь рост — новенькая церковь, прямо напротив. Совершенно новая, буквально только что открытая. И вокруг нее людей словно мошкары ночью на люстре. В толпе ходили дружелюбные священники и читали проповеди, народ был воодушевлен так же, как и те прохожие на улице. И теперь я узнал причину, я задрал голову вверх, чтобы полюбоваться золотым крестом. Как он сиял золотом! Переливался и резал глаза, но я все стоял, застыв на месте. Что-то дернуло меня приложить руку ко лбу - боже, каким горячим он был! Все стало происходить будто в сильном помутнении, хотя, наверняка, так оно и было. Сверкающий образ креста расплылся в моей голове, став огненным диском солнца, голоса людей вокруг померкли и превратились в раскаленный песок, а в чтении священика я различил "отходную".
Вокруг меня все та же пустыня, шелест песка, дюны и дикое ясное небо, которое никогда никуда не пропадало. Я более чем растерянн и держу в руках полупустой судовой журнал. Мои ноги распухли и сочатся белым гноем и я вдруг понимаю, что больше не могу на них стоять и даже дыхание, как в приступе астмы, дается мне тесно, с большим трудом.

[Правительство]

Владивосток—Арсеньев—Хабаровск.

Без причин и следствий дьяволы косят урожай на проросших со старых костей просторах, а мы молчим маразмом и идем по этому полю до бытовки с кучей всякого хлама и громким смехом освещаем початое утро.
Мой приятель без волос и ногтей, скалит зубами, он полуслеп и редко видит меня, говорит только когда нервничает, один-два, говорит только когда его сознание больше не видит, куда деваться.
Я же с истомой свободы привил ему когда-то эту идеологию, идея Здесь и Тут, это все посторонние прелести жизни для многих, но вот у нас в карманах наберется немного подлинной жизни, чтобы замутиться сегодня. В наших карманах опилки, листья, камни и грязь. Я подношу спичку к газовой плите, ставлю на проросшее синее пламя тускло-желтую кастрюлю. Мой друг стругает картофель ножиком с волнистым лезвием. Картофелины получаются ребристыми, будто целые чипсы, и блестят на солнце в тазу у наших вонючих ног, пока закипает вода. Свободы хватит, чтобы протянуть очередной день. Я выпиваю стакан воды, а остальное человечество лопается под давлением, целой структурой на скатерти этого мира.
Мы сидим ровно и смирно в бытовке, за окном смеркается от улыбок.
Вода вскипела, кидаем картофелины, им тесно. За окном раскидистая ива остается сторожить наш вечер, за окном реальность раком ебет и детей и взрослых и стариков.
Я не знаю почему, но по полу скачут блохи. Их едва ли возможно отследить, вспышка,
прыжок, что это было? Блоха. Прыжок. Снова. Мой приятель волнуется. Мы оба знаем, что все хуево. Сложно оценить насколько конкретно и, наверно, оба мы представляем это себе по-разному.
- Ты держишь это внутри и потом это собирает те и тех и то и это тоже собирает, настолько всё, что когда-то нельзя уже удержать и то и тех и вообще всё прорывается на вот них, и на них, на них тоже, откуда всё и пошло, только теперь потоком, таким блядь, что да — ДАВАЙ да ДАВАЙ НУ ДАВАЙ же и эти рассыпаются их лица их эти их те, а ты просто уже не держишь, смотришь на них грубо, будто им с этого хоть какой-то толк будет, дырявые мозги их дырявить, а ты уже хуже не будешь и вообще больше не будешь, меньше не будешь, никак не будешь, но почему, сам не знаю, держишь это всё еще внутри, ведь кажется больше некуда да и нечем это держать?? Не знаю. Не то. Всё не то.
Я включил музыку в полуразваленной магнитоле, чтобы товарищ успокоился. Я сказал: "Давай, закурим". И протянул сигарету.
- Горбатого исправит апокалипсис. - Сказал я.
Мы курим. У моего товарища свои причуды, у меня обхоженное биполярное расстройство и может что-то ещё с головой, она вся, наверно, в помехах, если довериться врачу и таблеткам. Но мы наперекор всему жадно хапаем свою свободу.
И Чиерт его знает успею ли я поесть до того как меня прибьет, уже привыкший рушиться навзничь и надолго, я понятия не имею, как и мой товарищ, когда демон вырвется наружу и парализует меня, когда это произойдет, без разницы. Я стараюсь отвлечься, я говорю:
- В моей голове живут пауки, без понятия, как я позволил им завестись, но теперь уже весь мой мозг в белой паутине, каждая моя мысль опутана этим. Неделя за неделей засасывает в тень. А пауки ждут в укрытиях или мостят новые сети или просто слоняются без дела, я ничего с этим сделать уже не могу. И отличить обман от сна невозможно, они приручили меня почти полностью и что я могу делать среди других чистых голов, без пауков? Сидеть ровно и смирно? Спасибо.
Из тюбика космоса выдавлен мир, в котором сварился наш картофель. Товарищ сливает воду и ставит кастрюлю на стол. Течение в бездну внутри меня практически непреодолимо, я креплюсь, пауки осаждают вымыслами и боязнями, и им все равно не хватит дерзко семафорить руками. Я ковыряю картофель, пока его ест мой друг. Незыблемо до талого до дна я проваливаюсь в мрак.
Я ощущаю себя обнявшим колени, прижавшим колени к груди, забившимся в углу под кроватью. Я вижу полоску света между половицами и приспущенным покрывалом, никого не хочу видеть и слышать и говорить и, если бы можно было отодвинуть от себя целый мир, хотя бы на сотню метров, я так бы и сделал. Слышу нервный голос моего соседа.
- Веселье, празднования, мероприятия взять бы всю эту радость, сжать в один большой огромный плотный ком, и то веселье, и от алкоголя, и от сигарет, и от шуток, и от всего остального сплести это в вот здесь, огромное, а потом отправить туда, разбив окно и стены с воздухом в небо, туда. Это туда, чтобы оно было там.
Я выпрямляю ноги, но остаюсь лежать вдоль плинтуса.
- За что нам обоим это, если я даже не знаю, кто мы? - Вопрошает он.
Было бы славно ему ответить, но меня обламывало.
- От вечера и до утра что-то происходит, как всегда. - Продолжает он. - А у тебя особенно. Особенно у тебя, да и у меня почему-то тоже. Эх...
Не волнуйся. - Я молчу.
Как-то всё равно, сколько городов люди построили за пределами нашей бытовки и о чем они сейчас любят поговорить, пользуясь средствами массовой информации, какие предпочитают вещи и о ком следят с наибольшим интересом, только бы не за нами. Земля, окраина космоса, солнце как огонек зажженной сигареты у меня под кроватью. Я анализирую жизнь в попытке заметить тот самый момент, когда нас всех обманули, а как результат лишь выдыхаю дым. От прошлого к будущему, от размеров напившегося комара до соцветий мультивселенных. И не могу. Я не могу.
Завтра опять день. Свободы хватит, чтобы протянуть очередной день. И не только. Как сказал бы мой друг - опять и тоже снова одно и то же. Мы проживем его, а потом отмотаем касету назад, и проживем его снова. Может что-то
и произойдет, но скорее всего нет, ведь нам так хорошо здесь быть отмазанными
от всего остального мира, что вряд ли Вселенная сможет в ближайшее время нас

побеспокоить.
Я выполз из-под кровати. Расстройство отступило
неожиданно быстро.
Я продолжу вещание позже, это только задел.