Тип «С»
Я довольно смутно помню машину. Да это и неважно — машина была стандартная, вы можете увидеть такую на всех плакатах, повествующих о суровых буднях Службы Эпидемического Контроля, в окружении широкоплечих улыбчивых красавцев с эмблемой СЭК на форменных куртках; можете увидеть ее на улице, и, не дай Бог, у собственного дома. В последнем случае, вам остается только молиться, что бы звонок раздался в квартире соседа. Если же вам не повезло, и пришли за вами — максимум, что можно сделать, это посмотреть хорошенько на все, что было вам дорого и чего вы вообще раньше не замечали (я, например, в этот день заметил, что у зеркала в прихожей отбит уголок, а на вешалке до сих пор висит зимнее пальто, которое я собирался сдать в чистку еще месяца два назад). И запомнить. Запомнить так, что бы оторвать от вас эти воспоминания можно было только вместе с головой, ведь это — все что у вас теперь осталось.
И началось ведь все не так давно. Я еще помню время, когда белая машина с красной полосой и круглым синим фонарем на крыше внушала не только тревогу, но и надежду, а не ужас, заставляющий людей скулить по углам собственных квартир при звуке сирены. Еще каких-то шестьдесят лет назад все было по-другому. Да, люди болели, часто болели — насморк там, или бронхит. А от чего посерьезнее еще и умирали. Да, медицина не слишком-то продвинулась со времен древнего Египта, за исключением, возможно, эфирного наркоза и пенициллина. И в прорубях купались только «моржи», а с небоскребов прыгали с парашютами только самые отъявленные психи. А теперь что — валяйся в снегу неглиже хоть целый день, не кашлянешь даже; а если не раскроется парашют — была бы голова цела, остальное в местном отделении восстановления и так меняют каждые пару лет. Как в той вчерашней рекламе по радио: «Шлемы для экстремалов! Теперь с удобной ручкой — сделай жизнь парамедиков комфортнее, и приедешь домой уже к ужину!»
Только шлем не спасет от СЭК. Если вы подцепили вирус — вы их клиент. Приезжает машина, и вас больше никогда не увидят ни родные, ни друзья, и даже ваш дом через несколько часов будет стоять абсолютно пустым со стерильными белыми стенами в ожидании нового жильца.
И вот, я смотрю на эмблему СЭК не с той стороны стекла. Красный крест на фоне белой матовой мути. За мутью еще можно угадать какое-то движение, но разобрать проехали мы дерево, вышку линии электропередач или стелу с именами отцов-основателей уже вряд ли получится. Неважно. Меня вежливо выводят из машины. Ну, да, верно — я же не преступник, нет моей вины в том, что я заразился. Становится немного легче. Ровно настолько, что бы воспринять просторный двор с зеленым газоном и фонтаном. Газон разрезан мощеными дорожками с лавочками, чуть дальше виднеется небольшая лиственная роща. Санаторий какой-то! Нет, не санаторий — за высокой вечнозеленой живой изгородью просматривается серость бетона и, кое-где, колючая проволока. Страх накатывает с новой силой, но меня легонько подталкивают к широкой деревянной двери со стеклянными панелями, и я иду. Странно, но иду почти нормально, не спотыкаюсь, только ощущение такое, как будто иду по грудь в воде. Сосредотачиваюсь на том, что бы разрезать этот «водовоздух» на манер корабля. Помогает. Поднимаюсь по ступеням с гордо поднятой головой, как на плаху. И опять обманываюсь в своих подспудных ожиданиях — попадаю в пятизвездочный (как минимум) отель. Мрамор, ковры и лифты с замершими в ожидании латунными стрелками указателей этажей. В мягких велюровых креслах в глубине вестибюля сидят люди, двое мужчин и женщина. Очевидно, мое появление прервало их беседу, и они без всякого смущения разглядывают мою скромную персону. Интересно, кто они — персонал или товарищи по несчастью? В последнем случае мне, кажется, не стоит так волноваться: выглядят они вполне довольными жизнью.
Человек за стойкой регистратора мигом возвращает меня с небес на землю. На нем белый накрахмаленный халат поверх серого твидового пиджака. Все та же чертова эмблема с красным крестом на табличке с именем. Темные короткие усики, кажется, навечно припечатали верхнюю губу к нижней, а в стеклах очков отражаются подсвеченные настольной лампой бумаги, которые лежат на стойке. Вот, отражение бумаг сменяется отражением моего лица:
— Вы такой-то сякой-то, проживавший по такой-то улице,17?..
— Это я, сэр.
Боже, нежели это — мой голос? Я и не знал, что могу издавать такое замечательное блеянье! И почему — «проживавший»?!..
— Какую палату предпочитаете— одноместный «люкс» или так, что бы можно было с кем-нибудь поговорить? Хочу обратить ваше внимание на то, что условия в двухместных палатах — ничуть не хуже.
Смысл сказанного ускользает от меня, а еще точнее, я и не пытаюсь его уловить. Я крайне занят сразу двумя вещами — смакую слово «проживавший» и, одновременно, пытаюсь понять: как такой тонкой верхней губе удается двигаться под гнетом таких жестких усиков? Или в разговоре он пользуется только нижней губой?.. Пауза затягивается, и решение принимают за меня — одноместный «люкс» до завтра с правом обжалования, как только я приду в себя. Только теперь замечаю, что перед стойкой я остался один — парни из машины давно испарились. Понимая, что разговор окончен, и нужно куда-то идти, беспомощно шарю глазами вокруг в поисках багажа. И снова неприятно екает в груди, когда вспоминаю, что багажа у меня нет. И не будет, наверное, уже никогда.
— Идемте, я провожу вас.—Из-за спины выплывает белый халат, над ним — черная густая шевелюра. Усиков не видно — они с другой стороны. И все же, как она двигается под …?..
— Я — ваш лечащий доктор. Если что-нибудь будет вас беспокоить, смело обращайтесь в любое время. У нас вахтовый метод, так что на работе я еще около полугода.
Заходим в лифт, доктор нажимает латунный кругляшек с цифрой «13»— вот уж, повезло, так повезло. Проходим по коридору мимо зеркал в тяжелых багетных рамах в окружении бра цветочно-лиственных форм, огромных ваз на полированных пьедесталах, и останавливаемся перед тяжелой дверью оснащенной круглой блестящей ручкой. Номер шикарен, я за всю жизнь не видал такого воочию. Но меня сейчас интересует только кровать. Я только сейчас понял, насколько устал за последний час. И черт с ними, с размерами, главное — одеяло и подушка вполне соответствуют человеческому росту. Со всем остальным можно разобраться завтра.
— Если не сможете уснуть, выпейте…
Я уже не слышу, что именно. Я сплю. И мне снится старая, знакомая до последней скрипящей паркетины, квартира по такой-то улице,17.
Просыпаюсь и тупо изучаю кремовый потолок с лакированными балками. Из динамика радиолы красного дерева звучит какой-то веселенький мотивчик. Ее желтый ламповый глаз неодобрительно смотрит в мою сторону, и вскоре мне становится неуютно в постели. Но я не спешу выбираться из-под одеяла, восстанавливаю в памяти события вчерашнего дня. Хоть бы меня посетила амнезия или какая-нибудь болезнь Альцгеймера, на худой конец! Становится еще более неуютно, но теперь я, по крайней мере, понимаю, где я и что со мной. После этого, изучение потолка теряет остатки смысла, и я встаю. Моей одежды нет ни на стуле, ни в шкафу, ни на стоячей деревянной вешалке у входной двери. Зато весь шкаф завешан разного рода костюмами, рубашками и теннисками моего размера, на обувных полках — туфли на все случаи жизни. Есть даже пара для игры в боулинг, и, хотя в боулинг я не играю, это заметно поднимает мне настроение. Как только застегиваю последнюю пуговицу (подглядывают они, что ли?), распахивается дверь и задом в нее протискивается полная женщина в головном уборе медсестры. Она тащит за собой тележку на роликах, и, не спеша поворачиваться, тягуче говорит:
— Петушок пропел давноо-о!.. А, так вы уже не спите? — в выражении ее лица нет и намека на удивление — точно подглядывают! — Вот и замечательно, а я вам завтрак привезла.
— Спасибо, э-ээ?..
— Почти угадали — меня зовут Энн. — Широкое лицо расплывается в такой искренней улыбке, что я уже не хочу обвинять кого-то в подглядывании. В конце концов, это мое первое утро здесь, а выводы можно будет сделать только на основании какой-то статистики.
— После завтрака, доктор Альцгеймер просил вас зайти к нему. Это на четвертом этаже.
— Доктор как?!..
Ох, рановато я набросился на еду, так ведь и подавиться недолго. А учитывая ситуацию, делать этого ну никак нельзя.
На этот раз, улыбка была такая, что ее можно было бы увидеть даже со спины.
— Доктор не будет против, если вы станете обращаться к нему просто «док».
А, если не побьете с ним горшки, вскоре сможете называть его Энтони. Доктор крайне либерален касательно личного общения.
Ну, вот! Наконец-то мои ожидания хоть немного оправдались. Клетчатый кафельный пол, простые белые двери с табличками на непрозрачном стекле, люди в халатах, снующие по коридору и беседующие между собой с кр-р-райне умным видом. Наверное, в медицинском колледже должна быть отдельная дисциплина по изучению всевозможных «умных лиц», иначе я просто не понимаю, как пять человек могут смотреть на черный квадрат со светлыми разводами на нем с совершенно одинаковым выражением!
Вот и моя дверь. Вхожу без стука — наверное, захотелось немного отомстить за столь бесцеремонное вторжение Энн сегодня утром. Даже учитывая способ, которым она прошла в дверь, я мог быть, как минимум, не одет. А лихорадочно искать хоть что-нибудь из одежды в незнакомой комнате—то еще удовольствие.
Док сидит ровно в той же позе и в таком же пиджаке и халате, что и вчера, и меня посещает легкое ощущение дежа вю. Так же, как и вчера, я вижу в стеклах его очков смену отражения бумаг на отражение своего лица. Если он и недоволен тем, как я вошел, то не подает виду, и меня начинает мучить совесть напополам с раздражением. Это же надо — какой невозмутимый типчик! Нацепил очки с тем самым «умным лицом», и все ему нипочем!
Док приветливо улыбается и указывает мне на стул. Эта улыбка возводит мое раздражение почти к степени бешенства, и я отодвигаю стул, не поднимая его над полом. Раздается жуткий скрежет дерева по кафелю. Усаживаюсь и, что бы закрепить эффект, придвигаюсь поближе к столу. На этот раз вижу, как Док слегка морщится. Один-ноль, я доволен.
— Ну, давайте знакомится. Как я уже говорил вчера, я — ваш лечащий доктор, Энтони Альцгеймер. Энн рассказала мне о вашей реакции на мою фамилию, да и сам я уже устал от шуток на эту тему, поэтому зовите меня Док.
Ух, ты! Между тем, как мы распрощались с Энн и поздоровались с Доком, прошло минут десять, не больше… Оперативненько. Как там было, «верить нельзя никому. Мне— можно.»? Причем «мне»— это мне. И никому больше.
Между тем, Док продолжал:
— А как мне обращаться к вам? Алексей? Или, может быть, Алексей Петрович?
— Алекс. Я уже лет сорок живу здесь, привык. Кроме того, по отчеству — как-то официально, а мне, наоборот, нужно расслабиться.
— Понимаю. — без тени улыбки говорит Док. — Сегодня у нас с вами запланирована экскурсия по комплексу, однако, сперва я хотел бы прояснить некоторые моменты относительно вашего статуса. Вы — не узник, не преступник и не подопытный кролик. Вы — человек, попавший в беду, и наша задача — помочь вам. При этом, будете ли вы помогать нам — ваше личное дело.
Как показывает практика, далеко не все наши пациенты могут похвастаться хорошим знанием истории, поэтому позвольте мне напомнить вам некоторые факты. Так нам будет много легче разговаривать в дальнейшем более конкретно. Вы, должно быть, помните, с чего все началось: изобретение процесса матричного восстановления в 1956 году. Группа ученых (у меня всегда была отвратительная память на имена!) из частного исследовательского центра в Торонто вела разработки по считыванию энергетической матрицы высших млекопитающих. Не знаю, были ли они все поголовно гениями, или вмешался случай, но одновременно с первым удачным считыванием, произошла и первая удачная «запись». Более того, подопытным был старый шимпанзе, и результат был виден буквально невооруженным глазом. Когда руководство компании узнало об успехе эксперимента, была предпринята попытка засекретить данные. Но было уже поздно: руководитель группы, посоветовавшись с коллегами, успел обнародовать основные тезисы разработки во всех печатных изданиях, о которых смог вспомнить. Так началась эра неболеющих и нестареющих людей. — Док вещает все более и более увлеченно. Его артистизм растет по экспоненте, и вскоре он сможет, наверное, дать фору любому из греческих философов, римских трибунов и профессоров всех, когда-либо существовавших, университетов. Как бы дотянуться до графина на столе, что бы не прервать, ненароком, его замечательную речь? Эта жидкость глубокого орехового цвета интересует меня сейчас гораздо больше всем известных фактов.
— Но за все нужно платить, — продолжает вещать Док —и, после тридцати лет успешных рециклов, население Земли заняло каждый пригодный для жизни участок. Дома уходили вверх на десятки этажей и закапывались вглубь земли, обзаводились сваями, и даже понтонами, если находился достаточно спокойный морской залив для застройки...— Ага, вот и пара стаканов, значит Док — не жадина, угощает иногда коллег, а то и пациентов.
— …на предприятиях решено было отказаться от большей части автоматики, дабы обеспечить людей достаточным количеством рабочих мест. Кроме того, отделения восстановления свели к минимуму перечень правил по технике безопасности, а о проф. вредности речь теперь и вовсе не шла. Однако, этого оказалось недостаточно. Тогда был установлен жесткий контроль рождаемости, с такими мерами наказания в масштабах страны, что даже Индия выделила очень значительную часть своего бюджета на развитие проекта.
— Могу я?.. — Док на полсекунды выходит из астрала и утвердительно кивает, подкрепляя кивок благодушным взмахом руки. Я расслабленно откидываюсь на спинку стула, держа в руках круглый массивный стакан. Хм, бурбон. Не худший вариант. Уже не спрашивая, тянусь за сигаретой. Док, который к этому времени вскочил из-за стола и успел отшагать по кабинету не меньше пары километров, чиркает зажигалкой, не снижая скорости ни шага, ни своих словоизлияний. Блаженно затягиваюсь и продолжаю в пол-уха слушать Дока. Не потому, что не интересно, просто я отношусь к большей части человечества—к тем, кто родился до начала «эпохи неболеющих и нестареющих», как выразился Док. По этому, я и сам многое помню. Помню огромные очереди под первыми отделениями восстановления, когда люди еще не могли поверить, что хватит всем. И навсегда. Помню репортажи из Индии о тысячах пухнущих с голоду нищих, восстановивших отличную физическую форму, что лишило их заработка. Сотни людей кончали жизнь самоубийством, но их восстанавливали с упорством Сизифа, толкающего в гору камень. И они продолжали пухнуть с голоду. Пока вновь не попадали в отделение восстановления. Но, как сейчас рассказывает Док, проблему удалось почти полностью устранить. На много лет человечество забыло о болезнях и увечьях. А когда решили проблему голода, счастливый смех стал звучать и в богатых домах, и в самых бедных лачугах. Мы входили в Золотой Век.
А потом появился вирус. Нет, вы не умирали, не становились зеленого цвета и не покрывались пятнами, не начинали чихать или странно себя вести. Напротив — все было отлично, как всегда. До следующего посещения отделения восстановления. И когда, после процедуры восстановления, однорукие остались однорукими, и даже посетившие накануне встречу выпускников сохранили густоту перегара и взгляд усталого кролика, вот тогда- то человечество запаниковало. Запаниковало так, что свершилось неслыханное ранее: всего за полтора года была создана первая действительно всемирная организация, СЭК.
Поначалу функции ее сводились к поиску и изоляции вирусоносителей, для чего в авральном порядке при всех отделениях восстановления были созданы экспресс-лаборатории, которые обязаны были посещать не реже раза в месяц все граждане, планирующие и в дальнейшем проходить рециклы. Да-да! Мерой наказания за несвоевременную явку в лабораторию был запрет на следующие три рецикла, а, в случае повторного нарушения, рассматривался вопрос о пожизненном запрете! Сейчас-то об этом мало кто вспоминает — все как будь-то само собой….
Довольно скоро организация обросла исследовательскими лабораториями и управленческим аппаратом, соперничающим с государственным, а финансирование достигло такого уровня, что, фактически, позволило за несколько лет создать структуру, способную выполнять функцию мирового правительства. Чем, собственно, и воспользовался нынешний, уж лет пятьдесят как бессменный, председатель правления.
— …ну, вот собственно, и все.— Док переводит дыхание, и его глаза постепенно обретают осмысленное выражение. Однако энергия бьет ключом, и Док устремляется к двери. Мне остается только вскочить и бежать за ним.
Я попал в Рай! Вы когда-нибудь видели круизный лайнер с бассейнами, танц-полами, барами, кинотеатрами и черт-его-знает-чем-еще-по-всем-палубам? Ну, хотябы в кино? А теперь, представьте все это на земле и в десятикратном размере! И везде, куда бы я ни смотрел — улыбающиеся, спокойные лица. А, если не спокойные, так ржущие до слез над какой-нибудь шуткой товарищей по «несчастью». Мой шеф бы обе руки отдал за неделю в таком месте! Да, а потом отрастил бы себе новые… Настроение мгновенно портится. И, одновременно с этим, возвращаются подозрения.
— А в чем подвох? — спрашиваю Дока напрямую, у меня нет настроения играть в шпионские игры.
— Да, ни в чем. — Мне кажется, или Док старается не смотреть мне в глаза?— Считайте это компенсацией за то, что вы оказались здесь. Кроме того, у наших пациентов очень насыщенный график, и людям требуется полноценный отдых. Вы будете ежедневно проходить серии тестов, комплексы физических упражнений и психологических тренингов, будете… э-ээ, если, конечно, согласитесь… это — совсем необязательно для доступа в какую-либо часть комплекса.
— Я подумаю.
— Большего я не вправе требовать. А что бы получше подготовить вас к принятию такого решения, я расскажу о нашей исследовательской программе подробнее. Пойдемте, присядем.— И Док указывает мне на широкую двустворчатую деревянную дверь под вывеской «У Кракена». Бар оформлен под корабельный трюм со столами-бочками и картинами на морскую тему в рамах-иллюминаторах, а на потолке, обвив щупальцами балки, висит самый настоящий кракен! От неожиданности я пячусь к двери. И лишь логика подсказывает мне, что на потолке бара не может быть настоящего осьминога таких огромных размеров, да и вообще каких бы то ни было. Мы успеваем присесть и взять в руки меню с печатями красного сургуча, когда со стороны барной стойки раздается совершенно невообразимый рык. Рык набирает силу, и я с удивлением разбираю свое имя:
— А-аалекс! Алекс, дружище, ты ли это?!!— в нашу сторону, расплескивая на ходу пиво, мчится косматое нечто в расстегнутой почти до пупа рубахе. Когда нечто приближается на расстояние вытянутой руки, и чуть не заливает пивом с ног до головы меня и Дока, я, наконец, узнаю Донни.
Док откланялся в тот же момент, как только убедился, что я знаю Донни так же хорошо, как и он меня. Он сослался на множество неотложных дел и извинился. Сугубо формально, как мне кажется. С момента его ухода прошло уже больше часа, а Донни все трещит и трещит. А я все улыбаюсь и улыбаюсь. Так уж у нас с Донни сложилось за много лет — он рассказывает, а я поддерживаю беседу. По всему, выходит так, что он оказался здесь за полгода до меня, и я стараюсь не пропустить ни единого слова. Несмотря даже на пиво и некоторую сумбурность рассказа моего старого приятеля.
Мы познакомились лет пять тому назад в одном кабачке недалеко от моего дома. И с тех пор не было ни одного пятничного вечера, что бы нас не видели там вдвоем за кружкой пива. За исключением нечастых отлучек Донни к родственникам, которые жили где-то на юге континента. И всех пятниц, начиная с октября прошлого года, когда его забрали. Да, толстячок Донни умел поднять настроение. Мы говорили, пожалуй, обо всем, кроме работы: ведь там-то точно ничего интересного не происходит. Вот новый фильм это — да, или перспективы терраформации Марса, на которую вот уже сотню лет транжирят деньги честных налогоплательщиков.
А теперь, я слушаю, как Донни увлеченно рассказывает о своей жизни здесь, о программе по изучению вируса, о том, что вирус уже смогли как-то классифицировать и разбить на типы, и типы эти мутируют с такой скоростью, что вакцину пока сделать не удается, но надежда есть…
Есть надежда на то, что за те семьдесят-восемьдесят лет, которые человек может прожить без восстановления, ученым удастся-таки синтезировать лекарство. И можно будет вернуться домой. Домой… на всех людей это слово имеет какое-то гипнотическое воздействие. От него веет прохладой в летний день и дымком камина в стужу; и где бы ни был ты, и каким бы ни был твой дом, хочется туда вернуться. Домой…
— Ты … помнишь … о чем мы мечтали в детстве? — Мы бежим уже седьмой круг, и, несмотря даже на наши ежедневные тренировки, Донни основательно запыхался. — Спасти весь мир, неважно от кого … Или, на худой конец, изобрести что-нибудь, что осчастливит все человечество. Не знаю… межзвездную ракету, там… или еще чего. Но обязательно великое… такое, чтоб в веках звенело!.. Как… часто ты об этом вспоминаешь?.. Раз в неделю? В месяц? В десяток лет? Уф-ф… — Донни останавливается и опирается ладонями о колени. — Пора передохнуть, а то так недолго и дух испустить…
— Так, что скажешь?— Мы усаживаемся на трибунах стадиона и лениво наблюдаем за теми, кто еще не «сдох», и продолжает мотать круги.
— В последнее время— почти каждый день.— выдавливаю из себя смущенную улыбку. Я не очень люблю рассказывать кому бы то ни было о детских мечтах, и вообще о той жизни, которая была «до того как…». Донни смотрит на меня исподлобья, наверное, думает: я лгу, что бы сделать ему приятное. Но я не лгу. Я действительно каждый день вспоминаю о том, что я всегда хотел сделать что-нибудь стоящее. Правда, не для всего человечества, как Донни; мои мечты были скромнее. Но теперь, хоть и поневоле, я почти стал тем самым героем, от которого зависит судьба миллиардов людей. Я уже год ношусь как угорелый по всяческим беговым дорожкам и пересеченным местностям, сайгаком прыгаю по полосам препятствий, еженедельно подставляю вены острым иглам и посапываю на кушетках у психологов с одной лишь только целью: дать еще хоть крупицу информации о вирусе нашим великомудрым докторам. Нет, я не жалуюсь. Здесь действительно хорошо: все обходительны, милы и веселы, а о доступных развлечениях можно слагать гимны. И пусть кто-то попробует мне сказать, что нельзя построить коммунизм в одном отдельно взятом учреждении! Но, на самом деле, поддерживают меня только детские мечты в сочетании с моим нынешним героическим статусом. Ведь, если я перестану думать о важности того, что я делаю (пусть, частенько, и не без удовольствия), мне не избежать мыслей о том, что наши светила могут не успеть. А это уже страшно…
Погрузившись в свои мысли, я не замечаю, как мы оказываемся в раздевалке. Как сквозь сон, вижу свой шкафчик. Я слышал когда-то истории об африканских зомби; наверное, сейчас меня можно было бы перепутать с одним из них. Ничего не могу с собой поделать, воспоминания полностью овладели мной. Даже странно: ведь вспоминать почти нечего—тренировки-анализы-обследования-отдых, тренировки-анализы-обследования-отдых. И так день за днем. Во благо человечества. Я надеюсь. И еще я надеюсь, что они успеют…. Но, пока что, выглядит все не слишком утешительно. Что касается меня, я узнал только тип вируса… и все… На прямые вопросы Док со товарищи только пожимают плечами, а от намеков отшучиваются… Неожиданно для самого себя, я оборачиваюсь к Донни и говорю:
— У меня — тип «С»…— как будто он может сообщить мне что-то новое.
— А у меня— нож!..— И , пока я стараюсь понять, верно ли я расслышал, Донни уже летит на меня, занося над головой руку с куском блестящей стали. Еще долю секунды стараюсь убедить себя в том, что это неудачная шутка, но выражение лица моего товарища не оставляет больше сомнений: меня хотят убить! Мысль о том, что это — Донни, толстячок Донни, мой старый приятель успевает оставить в сознании лишь неясный след, и верх берет инстинкт самосохранения. Яростное желание жить вытесняет все сомнения, даже сталь армейского ножа (где он только взял такой?) уже не пугает, а служит ориентиром для просчета траектории удара. Так, наверное, чувствовал себя мамонт перед саблезубым тигром.
Я выбрасываю вперед кулак, и Донни со всхлипом падает навзничь. Нет, не расслабляться! Никакие сентиментальные сопли не заставят меня ослабить хватку на его горле! Будь у меня хоть тип «С», хоть «В», хоть все, вместе взятые, я никому не позволю отнять у меня остатки жизни! Это — мое! Мое!!!
— А-але-екс…— хрипы Донни чередуются с глухими ударами его затылка о пол. Тяжеловато, наверное, произнести нечто членораздельное, когда тебя душат, да еще стучат твоей головой о кафель! И тут я понимаю, что Донни почти не сопротивляется. Все, что он делает—старается не дать мне удушить себя окончательно, или раскроить себе череп. Это немного охлаждает мой пыл, и я даю Донни сделать пару глотков воздуха. Странно, но лицо, только что пылавшее жаждой убийства, теперь спокойно. А еще через несколько секунд на нем появляется самая настоящая улыбка!
— П-поздравляю!..— хрипит Донни.
— С чем?!..— хриплю ничуть не хуже, сказывается выброс адреналина.
— Ты действительно тип «С»…— помимо моей воли, руки на его горле начинают сжиматься.
— Да, послушай же!.. — в глазах Донни теперь читается испуг, грозящий перерасти в страх. Очевидно, он подумал, что если не убедит меня с первого раза, то второго может и не быть. И, клянусь Богом, он недалек от истины.
— Ведь… кто ты есть? Контора-дом-контора-пиво-дом-контора… ты сам-то… хотя бы знаешь… зачем… ты работаешь?.. живеш?.. Что полезного ты сделал за последний … десяток лет?..— этот бред парализует мои пальцы не хуже полного отсутствия объяснений, и Донни хлопает губами, как выброшенная на берег рыба. Но я продолжаю слушать. Сам не знаю зачем; наверное, стоит оглушить моего старого приятеля чем-нибудь увесистым и сдать его психиатру. Но что-то меня останавливает, а Донни продолжает нести свою чушь, перемежая слова судорожными хриплыми вдохами:
— Алекс, посмотри на себя… на всех нас, на человечество! Мы — практически бессмертны, нас много… очень много. И у нас почти нет детей… у нас просто нет места для них… на целой планете!... А нет детей — некому передавать опыт и знания… а некому передавать… опыт…— я, пожалуй, слишком сильно сдавил Донни горло и он зашелся в приступе кашля. Ослабив хватку, жду продолжения, как ждут следующий номер литературного журнала с заключительной частью какой-нибудь страшилки. Его ждут, даже если заранее ясно, что ничего хорошего в конце не будет — как минимум, все умрут. Но страсть, как хочется покончить уже с мрачной историей, что бы забыть о ней после нескольких ночных кошмаров. Наверное, по этой причине жду и я: узнать все и забыть… если получится.
— …опыт…да…некому передать, а нам-то достаточно и уже накопленного. Мы остановились, Алекс! А на Марсе — леса, луга, дикие животные, Алекс! Представляешь, там есть дикие звери! И люди! Терраформация Марса закончилась шестьдесят лет назад, Алекс! А ты — тип «С»! Понимаешь, Алекс!
Глаза Донни начинают вращаться и немного выкатываются из орбит. Когда он начинает тараторить совсем уж бессвязными фразами, я немного встряхиваю его. Я уже не сжимаю его горло, вообще не держу. Но он лежит на полу в той же позе и строчит, как пулемет… А я сижу, привалившись к стене, и холодный пот струится между моими лопатками…
— Тип «С», Алекс! Ты будешь зубами держаться за жизнь в любой ситуации, какой бы безнадежной она ни казалась, а на Марсе как раз такие и нужны! Нам будет, кому передать наш опыт, Алекс! Представь: леса, звери, города и ни одного отделения восстановления! И дети, Алекс, дети!..
Я поднимаю глаза на Донни, а сам лихорадочно пытаюсь проснуться. На несколько секунд он замолкает. А потом, вспомнив о чем то, улыбается и подмигивает мне:
— Разве ты еще не понял? Вируса нет, и никогда не было!..
Последний кусок головоломки становится на место со щелчком, способным оторвать голову. Я смотрю на потное лицо Донни со счастливой улыбкой идиота на нем, и начинаю кричать. Так самозабвенно я не орал никогда в жизни. Потому, что никогда в жизни я не испытывал такого ужаса. Никогда, за все свои неполные четыреста пятьдесят лет…
