-=небыль=-
Помню, опускался я по жизни, крепко-накрепко зажмурив глаза с самого момента выхода из себя. Но, как ни странно, вопреки домыслам, слухам и даже неким фактам, собственная совесть даже и не думала напоминать о своём существовании. Вместо этого мне почему-то в самых ярких красках предстала жуткая история несчастного генерала Баркорова, которую мне представился уникальный случай наблюдать непосредственно в годы армейской службы. Мне удалось застать генерала в полном здравии, когда он специально приезжал вдохновлять нас, ещё зелёных и неопытных птенцов, на достойную службу. На рыжем в крапинку коне, бравый и гордый Баркоров держался молодцом и бесспорным победителем. Ещё бы! Он был молод и божественно красив. В его годы добиться генеральского звания дано далеко не каждому.
В те годы шла война, которая лично нас, простых солдат, к нашей же великой радости, не касалась. Это была так называемая Тренировочная Генеральская Война, в которой с нашей стороны участвовали лишь генералы, доказывая народу, а в первую очередь, друг дружке свою недюжинную храбрость и доблесть, а также оттачивая навыки ведения боя против беспомощного противника.
Противником они на этот раз избрали малочисленный гонимый народец смуглолицых Танкомордов. Доблестные генералы пытались доказать полное отсутствие перспективы и смысла существования избранного врага, и своей целью поставили его абсолютное истребление. Танкоморды, народец мирный и трусливый, никогда ни с кем не воевавший, готовы были сразу же сдаться и ретироваться за тридевять земель.
«Сожрём их как семерых Козлов и трёх Свиней!» – вопил срывающимся голосом Баркоров, но я, если честно, не совсем мог понять этот его боевой клич.
Но, совершенно неожиданно для всех, среди храбрых генералов нашлось три генерала-перебежчика, вставших на сторону врага и превративших, казалось бы, плёвое событие в достаточно серьёзное и жёстокое действо. Предательские генералы были опытны, хитры, коварны и расчётливы. Баркоров не один раз находился на волосок от гибели, выслеживая их, распутывая следы, разгадывая опасные ловушки, бросаясь в жестокие смертельные поединки. Но, всё-таки ему удалось одолеть всех троих предателей и безжалостно истребить их собственными руками.
После этого война приобрела должный облик, и доблестным генералам оставалось только добить отдельные жалкие кучки трусливых Танкомордов, а Баркоров вынужден был смириться с заслуженной славой героя.
* * *
В запасе войны оставалось всего лишь несколько так называемых боёв. Дрожащих Танкордов сгоняли на территории наспех сколоченных полигонов и заставляли хоть как-то сопротивляться, дабы доблесть генералов не пропадала впустую. Наотрез игнорировав любые предосторожности, Баркоров самолично бродил порой по опустевшим полигонам, выискивал по укромным уголкам и добивал последних представителей ненужного народа, в трусливой панике пытающихся хоть где-то неумело укрыться. Героический генерал громогласным хохотом отвергал применение какой-либо внешней защиты или сопровождение охраной. Он называл обречённых Танкомордов «вялыми мухами с оборванными крылышками».
«Они так беспомощны, – любил рассуждать Баркоров, – что грешно опасаться их, они так мерзки, что грешно оставлять их в живых».
Во время одной из таких прогулок, какой-то очередной истощённый и грязный парнишка на трясущихся тоненьких ножках выполз из-за одной из кривобоких насыпей. Но, пока генерал ехидно ухахатывался над явлением дистрофичного вражонка, тот, вместо того, чтобы изо всех чудом оставшихся сил удирать от доблестного врага, вдруг подошёл вплотную к Баркорову и выстрелил тому в шею из самодельного гвоздострела.
Так как война была чисто генеральской, то никто из наших, кроме генералов, не мог вступить в боевые действия. Но из генералов в тот день на полигоне был один только Баркоров. Потому тощеногий парнишка, не спеша, а даже как-то вперевалочку удалялся с поля боя нетронутым, наглым образом насвистывая какой-то весёлый мотивчик.
Как ни странно, но генерал не погиб от этого выстрела на поле боя. Добрый десяток побледневших под цвет своих свежестиранных халатов заботливых медиков моментально подхватил раненого на носилки. Он был доставлен в один из самых совершеннейших медицинских центров, который располагался как раз на территории нашей части. Я имел возможность быть свидетелем последних дней, часов, минут и секунд Баркорова, так как ходил в составе чрезвычайного срочного караула лаборатории где пытались излечить генерала. Злополучный гвоздь пробил генеральскую шею насквозь и наткнулся на препятствие позвоночника, которое без лишних колебаний подверг разрушению. У Баркорова отказало тело…, полностью отказало тело, послушными оставались только лицо, голова, сознание, разум, память, эмоции, чёрт возьми. И он всё понимал, всё помнил, абсолютно всё…, и рыдал, бесконечно рыдал до того самого момента, когда ему наконец-то отказала жизнь.
Он рыдал не от боли, не от мук и даже не от беспомощности. Он рыдал только лишь от обиды, от обиды на то, какая же сука-жизнь оказалась ещё более коварной и ироничной сволочью. Проведя героем по нереально опасным тропам без единой царапины, бросая в адское пламя и вытаскивая обратно живым и невредимым, она заставила его получить по шее от какого-то сопливого пацана, который являлся не то чтобы никем по жизни, а даже более, чем никем. Но получить-то пришлось от этого ничтожества, получить нелепо, случайно, но фатально. Она заставила обречённо склонить голову перед хилым червячком, перед пустышкой, но помнить, как он бесстрашно смотрел в глаза жестоким тиграми и безжалостным драконам. Потому и рыдал Баркоров, пока жизнь не покинула его тело полностью. А перед самым финалом генерал прошептал мне на ухо слова, смысл которых я тогда не понял:
«И всё-таки нету сказки, солдат…, и всё-таки сожрали меня козлы со свиньями…»
Почему я вспомнил об этом случае, пока летел вниз, я не понимал, хотя и догадывался. Быть может, как раз потому, что когда-то точно так же чувствовал себя подобным героем, человеком особенным. Был единственным, кто был выдернут из великого множества более достойных и уважаемых личностей, что таким вот единственным из всех встать перед лицом более, чем смертельной опасности, был единственным из всего человечества в ответе за это человечество. И вот теперь так же, как и Баркоров, оказался сломлен чем-то мелким, нелепым и слишком обыденным, оказался беспомощным перед этим, оказался выброшенным из жизни.
* * *
Когда Баркоров перестал рыдать, его жизнь стала растворяться в вечности, а сама вечность принялась сворачиваться в моей памяти. Когда рыдания генерала прекратились, безмолвный вопль ужаса пронёсся самой тонкой и самой высокой ноткой в его застывающих глазах, вопль пронёсся и сразу же покинул, а взгляд окаменел за мгновение до того, как его совсем не стало. Но генерал уже молчал, а вопль всё равно не прекращался, он лился из трепещущих стен лазарета, из распахнутых настежь окон, из разбросанных на полу ошмётков чьих-то тел и обломков врачебных инструментов, из текущего на меня неба, из тысяч ртов над этим небом и миллионов глоток – под ним.
От доблестного генерала Баркорова уже ничего не осталось, всё растворилось в пылающей как никогда памяти, а вопль становился всё громче и монотоннее. И я понял, что возвращается ко мне тот назойливый финальный аккорд, внезапно прерванный армейскими воспоминаниями. Возвращались трезвость и ясность в понимании происходящего, а вместе с ними запоздалое, уже совершенно неуместное отрицание.
Глаза мои, так и оставались зажмуренными, но сквозь плотно сомкнутые веки назойливо пробивались самые диковинные разноцветные блики, чудовищно яркие светила, несмелые сомнительные лучики и забавно игривые солнечные зайчики. Пробивались, чтобы наспех успеть поплясать перед моим зажмуренным взором и пронестись безвозвратно мимо. Как будто это сам свет во всём своём разнообразии прощался со мной. А, напротив, что-то глобально чёрное, пугающе бесцветное и бесконечно стабильное неуклонно приближалось ко мне, неслось со скоростью железнодорожного состава, которому никак невозможно пройти мимо, ибо сам путь его проложен прямо через меня.
И вдруг всё резко становилось, застыло. Оборвался финальный аккорд на самой чудовищно высокой ноте, солнышки потухли так резко, как будто разбитые фонарики. На меня обрушилась лавина тишины и тьмы с такой силой, что сразу заглушила всё, что было до этого.
Я подождал немного, а потом уверенно подумал, что я умер. Но потом я вдруг подумал, чем это я подумал, и вообще чем и как я могу думать, если я умер.
Я ещё немного подождал решительно открыл глаза.
Удивительно, но сразу же после этого в моей памяти вспыхнули все мысли о никчёмности моей жизни, обиды на мир, обрекший меня влачить жалкое существование, обиды на лошадок, на девочку Травку, на её всесильную маму, так легкомысленно игравших мною, в конце концов, обиды на всех родных и неродных, на всех людей, обиды и спасительные мысли о суициде, о скорейшем избавлении от всего. Вспыхнули костром, уничтожающим огнём и сгорели в этом огне дотла. Все мысли и обиды сгорели в этом огне.
Я вздохнул полной грудью и обхватил голову руками. Голова зверски гудела. Неудивительно, когда такой объём никчёмных размышлений, дум и решений всплывают в памяти в один момент, и вдруг самовозгораются и испепеляются в тот же момент, голова загудит поневоле. Но сквозь этот невыносимый гул, где-то очень-очень далеко, я чувствовал, несётся безумным галопом ко мне свобода, скачет семимильными шагами ошалевшая воля, наступает чудовищной волной безграничная воля.
Это были не твои мысли, – невозмутимо сказала мне моя тень.
* * *
Я опустил веки, взглянул себе под ноги и с изумлением обнаружил, что все растения, все цветы и травы перемещаются, причём весьма прытко и свободно.
Они принимали самые чудесные обличья, превращаясь то в паучков, то в многоножек, то в рыбок, то в совершенно незнакомых диковинных существ. Но эти превращения происходили постоянно и бесконечно. Ни одно из существ под моими ногами ни на секунду не сохраняло одинакового облика. Все они без остановки суетились, бегали, прыгали, кружились и даже танцевали, но всё же не теряли своих мест и через каждую секунду возвращались обратно. Я бы мог подумать, что это были насекомые, как знакомые, так и неизвестные мне виды, но я знал и понимал, что это были именно растения, цветы и травы. Вот ведь как! И я откуда-то уже понимал, что, оказывается, они живут ещё одной жизнью в другом направлении времени.
Огромные козлы и упитанные свиньи догладывали гладкие волчьи косточки...
Смешная шутка, будь я человеком, непременно бы рассмеялся, – равнодушно отозвалась моя тень, – поверь мне, мне очень хотелось бы того, чтобы я смог рассмеяться хоть когда-нибудь. А дело наше заключается в следующем. Видишь ли, любое событие в любом из миров, оставляет след на паутине, которая сплетена из всех вариантов и возможностей дальнейшего развития этих миров. И этот отпечаток преобразует паутину, сплетая эти варианты по-новому, вычленяя вполне определённые пути и дорожки для них. А твоему генералу, пока он был ребёнком, как и всем, читали сказки. Но он успевал погрузиться в мир сна, прежде чем мог бы услышать окончания этих сказок. Потому они и преобрели такие чудовищные продолжения в его сознаниях и воплотились в мирах его снов.
Прости, друг, ничего не понял, – признался я, мотая головой, — но я понимаю лишь одно. Чудесные истории найдут своё место, и они находили его в мирах других людей. Сказки уходили от генерала, потому что его разум пытался создавать миры, пропитанные до основания Правдой. Сказки намеренно уходили от генерала и я очень счастлив, что уходили они, в частности, ко мне. В моих историях справедливость торжествует, несмотря даже на то, что она слишком далека от Правды.
Вот оно как, – только и сумела произнести моя тень.
