Ловец Видений.
Пролог.
Это — я.
Нет, нет, не этот! Человек в силовой броне “Серафим”, идущий по обгорелому тротуару — мой крестный. Лица у него не видно, но я думаю, что оно потное, красное и злое. Какое еще лицо будет у имперского десантника, которому дали приказ отступать?
В руках у крестного полизарядный интеллектуальник, на руке — активированный “Страж”. На этой маленькой тихой улочке, среди уютных домиков и цветников, под ласковым зеленым светом местного солнца, он выглядит очень неуместно.
А вот это — я.
Я сижу в песочнице, и занимаюсь тремя очень важными делами одновременно: реву, тру кулачком глаза и пытаюсь выкопать в песке ямку. Реву я, наверное, оттого, что у меня ничего не получается — недавно по песочнице скользнул луч веерного лазера, и песок сверху покрылся красивой блестящей сеточкой. Лопатка соскальзывает, бьет меня по коленке, и я реву еще энергичнее.
А мой крестный — будущий крестный — останавливается, и растерянно смотрит на меня. Он-то прекрасно понимает, что значит приказ к отступлению. Империя не уходит с мятежной планеты, она лишь меняет тактику. Когда последний десантник покинет город, над ним зависнет крейсер планетарного подавления… и стеклянная корочка на песочнице станет толще.
Тут я поднимаю голову, и вижу большого-пребольшого человека в белой броне. Человек отступает на шаг. Наверное, думает, что я испугаюсь и заплачу еще громче.
Но хотя мне всего три года, я очень люблю мультики из цикла “Звездная стража”. Я их и сейчас люблю…
Поэтому я отбрасываю лопатку, встаю на ноги, и бегу к своему будущему крестному. Я ведь столько раз видел на экране больших людей в сверкающей броне.
А вот это — тоже я. Только старше на полтора месяца. И одет не в веселенький детский комбинезончик, а почти что в настоящую, хотя и маленькую, форму семнадцатого особого десантного полка Третьего Флота. Вид у меня очень довольный, плакать и звать маму я давно перестал, потому что друзей у меня теперь — пятьсот человек военных и еще сто человек вольнонаемных из экипажа космического корабля “Неугомонный”.
Единственное, чем я сейчас недоволен — это хмурые лица моих друзей. Раньше они ссорились разве что обсуждая, как меня воспитывать: чтобы я не слишком грустил по родной планете, но при этом не вырос слюнтяем и неженкой. И старый суровый полковник, отводит глаза в сторону, очередной раз объясняя солдатам: детям на боевом корабле делать нечего, спасение ребенка было благим делом, но теперь ему надо расти на планете, в хороших условиях... и лишь в военное время в штатное расписание вводится понятие “сын полка”.
Так что сейчас мои шестьсот пап (те, кто не смог прийти, наблюдают за собранием по корабельной связи) решают мою судьбу. В общем-то — никаких колебаний нет. Даже самые прижимистые готовы скинуться ради моего будущего.
Меня ждет дорогой и очень уважаемый центр воспитания, но когда я об этом узнаю, то снова буду долго плакать…
А это — снова я.
Нет, не удивляйтесь, что я такой большой. Прошло пять лет, я ведь должен был подрасти?
А мальчишку, которого я колочу, жалеть вовсе не стоит. Он плохо себя вел. Обзывал меня по-всякому, устраивал всякие пакости…
Ничего, вот сейчас я ему разобью нос до крови, он заплачет, и тогда мы помиримся. Я вообще очень отходчивый, это все учителя признают! И когда через месяц мой крестный заедет меня навестить (вообще-то, в первый и последний раз, но он ведь на службе, у него много дел), то мы с Ростиком оба выбежим его встречать. И я даже скажу, что Ростик мой лучший друг, и это будет правда.
Во, я ему разбил нос в кровь! Неплохо для восьмилетнего мальчика, правда?
Теперь вы меня точно не узнали! Мне ведь уже четырнадцать лет. Я высокий, со строгим серьезным лицом, в нашей форменной школьной одежде. А напротив меня сидит наш священник, отец Виталий. Трет лоб, укоризненно смотрит на меня. Он и вправду расстроен.
Хотя мне кажется, что профессия киллера — ничуть не хуже любой другой. Конечно, если работать честно, в профсоюзе, не жульничать с налогами, и соблюдать все положенные правила.
Но отец Виталий все-таки грустит. Это оттого, что он не с Терры, а с какой-то маленькой планеты. У них там все по-другому. И чтобы утешить отца Виталия, я обещаю еще раз хорошенько подумать над выбором жизненного пути.
Ну, а это было совсем недавно. Видите, какой я стал? Мне восемнадцать лет, я рослый и красивый парень. Совсем не похож на малыша из песочницы. Я стою на крыше, с тонким и изящным лазерным ружьем “Махаон”. А мой клиент, мой первый настоящий клиент, шествует по улице, двадцать метрами ниже меня. У него аТан, так что убью я его не насовсем. Это немножко обидно, но с другой стороны — я рад. В первый раз стрелять в живого человека — трудно.
Вот мой клиент поравнялся со мной, и я поднимаю ружье. Он даже телохранителя не имеет, растяпа…
А стреляет “Махаон” красиво! Будто два радужных крыла распахнулись над улицей! Это похоже на шатер, который накрывает собой клиента — а потом схлопывается…
Зато смотреть на результат совсем неприятно. Я отшатываюсь от края крыши, меня тошнит. Я кидаю ружье, поверх него набрасываю термосетку, активирую зажигание, и сбегаю по лесенке на цокольный этаж. По пути перекрашиваю куртку, волосы и кожу.
То, что сейчас моего клиента готовят к оживлению, немного успокаивает. Все-таки легче работать, когда знаешь, что не совершил ничего необратимого.
1
Будильник заскулил — жалобно, словно голодный щенок. Фай оторвал голову от подушки, с ненавистью посмотрел на гнусный прибор. Выполненный из прозрачной пластмассы, обычно идущей на иллюминаторы космических кораблей, он был абсолютно неуязвим. Можно швырять его в угол — не сломается. Можно накрыть подушкой — автоматически увеличит громкость. Можно притерпеться к невыносимому звуку — простенькая микросхема поищет в памяти что-нибудь другое. Рев скутера с разлаженной подвеской, или радостные детские вопли, или интимный женский голос, или грубую ругань, или банальную сирену.
Впрочем, ничто не мешало сменить ненавистный инструмент на более сговорчивый будильник. По утрам это желание становилось почти нестерпимым — чтобы к вечеру бесследно исчезнуть.
Едва Фай спустил ноги с кровати, как будильник замолчал. Впрочем, настороженный огонек в следящих линзах не погас. Придется просыпаться.
— Доброе утро, Фай, — негромко сказал психотерапевт, закрепленный на спинке кровати. Антенны аппарат уже втянул, и походил теперь на обыкновенный бра, разве что со слишком причудливым абажуром. — Вы удовлетворены сеансом терапии?
— Не знаю, — Фай потер щеку, окончательно просыпаясь. Посмотрел на столик у двери — рядом с щелью принтера лежало письмо. Ладно, это подождет… — Насколько реальны сегодняшние воспоминания?
— Какого периода?
— Начальные. Из самого раннего детства.
— Они полностью согласуются с вашей биографией, а также с остаточными воспоминаниями. Достоверность их на уровне восьмидесяти — восьмидесяти двух процентов.
— Это высокий процент?
— Да, для воспоминаний раннего детства.
По крайней мере, медицинская аппаратура была любезна. Фай кивнул, еще раз прокручивая в памяти сон. Сказал:
— А Ростик, все-таки, был большой пакостник. Мы дружили, конечно, но…
— Согласно данным обследования, — убежденно возразил психотерапевт, — он был вашим лучшим другом за весь известный период. Если вы возобновите с ним общение — хотя бы в минимальной степени, это послужит целям социальной адаптации.
Фай пожал плечами. Встал с кровати, но все-таки не удержался от последнего замечания:
— И я точно помню, что не рассказывал отцу Виталию свои планы на будущее!
— Да, — легко согласился психотерапевт. — Но подсознательно вы стремились поделиться со священником своими наклонностями и получить совет.
— Я знаю, что бы произошло. Он бы потом с меня глаз не спускал! Никогда бы не позволил стать киллером.
— Да, но ложное воспоминание вводится в сеанс именно с целью продемонстрировать основную развилку вашей судьбы. Поделившись с отцом Виталием своим желанием работать на грани законности, вы, скорее всего, получили бы ряд сеансов психотерапии еще в подростковом возрасте.
— И ты считаешь это правильным? — Фай даже не заметил момента, когда обратился к автомату словно к разумному существу. Но психотерапевт поддержал игру:
— Нет, поскольку выбор социальной роли принадлежит исключительно индивидууму. Однако, в таком случае не возникло бы большинства ваших нынешних проблем.
— Спасибо, — буркнул Фай. — Что сегодня на вечер?
— Анализ вашей сексуальности. Мы постараемся выяснить, не стали ли вы в бессознательном возрасте объектом насилия, кто являлся инициатором вашего первого сексуального контакта, а также последствия отсутствия эмоционального и духовного контакта с матерью в раннем детстве.
— Нас ожидает интересная ночка… — пробормотал Фай.
— О, да! — с энтузиазмом откликнулся психотерапевт.
Фай секунду с подозрением смотрел на машину, но та больше не проронила ни звука.
— Отключись до вечера, — приказал он. — Последствия отсутствия… наличие присутствия…
Иронизировать не стоило. Психотерапевт был совершенен настолько, насколько это вообще возможно без подключения к крупным госпитальным компьютерам. Но позволять копаться в своих мозгах полуразумным электронным монстрам Фай не собирался.
Он принял душ, позавтракал — пара бледно-зеленых безхолестериновых яиц, тост с сыром, стакан яблочного сока. Инфотерминал бормотал со стены, рассказывая о валютных котировках, происшествиях, преступлениях, политических перестановках. Империя жила обычной жизнью.
Лишь потом Фай оделся и взял со столика письмо.
Заказ был почти стандартным. “Уважаемый господин Фай Ольсен! Мне порекомендовали Вас как опытного и виртуозного специалиста. Те, кого я представляю, хотели бы предложить Вам крайне любопытную, хотя и сложную, работу. Если Вы в данный момент свободны, и сможете приехать в кафе “Е¹МС²” сегодня, к полудню по восточноевропейскому времени, мы сможем встретиться.”
Фай задумчиво повертел листок, как будто ожидал увидеть на обороте отпечатанного собственным принтером письма какую-то приписку. И приписка нашлась:
“Если Вы не сможете подъехать, то я прошу прощения за беспокойство.”
Вот это и было главное отличие от стандартного заказа. Фай мог не ночевать дома. Он мог проснуться после полудня “по восточноевропейскому”… кстати, насколько оно отличается от московского времени? У него могли быть дела — какие угодно, начиная от визита в бордель и кончая другим заказом. Никто и никогда не делает предложений о деловой встрече, не выяснив, сумеет ли партнер на нее прибыть.
Ну, разве что заказчик прекрасно знает: кто такой Фай, где живет, и каков его распорядок дня…
— “Е” не равно “эм-цэ квадрат”, — произнес Фай, смакуя название. Смахивало на название какого-нибудь кабака при космопорте. Этакая насмешка над тенью Эйзенштейна… нет, Эйнштейна, это он был физик, а Эйзенштейн актер… нет, режиссер, снял какой-то революционный фильм о восставшем крейсере… нет, броненосце... Фай поморщился, как всегда, когда принудительно вложенный общекультурный минимум начинал раскручиваться в голове. Порой ему хотелось избавиться от багажа ненужных знаний не менее сильно, чем уничтожить сверхпрочный будильник. Лицей, в котором прошло его детство, был одним из лучших в Империи, и использовал самые передовые методы обучения. Но технология записи информации — крошка со стола корпорации “аТан”, перепавшая в широкое пользование, тогда была не слишком-то отработана. Вот сынишка Ростика — что бы ни говорил психотерапевт, а иногда Фай встречался с одноклассником за кружкой пива — пользовался “багажником” куда более ловко.
