Сообщений в теме: 668

[Abver]

ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ.

Яга сидела за столом, подперев узловатой рукой обвисшую щеку, и с грустью смотрела на красивого молодца, развалившегося напротив нее на крепком стуле.
- Короче, бабуля, - вещал молодец, загиная толстые пальцы, - накорми меня, напои, баньку натопи, спать уложи. Девку не забудь. Я не привередливый: можно с рыбьим хвостом, можно и с другими чудесами, лишь бы на лицо ничего была. А про то, что с ухватом обращаться не умеешь - ты это брось, уловки твои я знаю, не вчера родился. Задание есть - приступай к выполнению. А то не сносить тебе головы: тебе ее снесу я.
И для наглядности молодец выложил на стол длинный, хорошо отточенный кинжал.
Старуха покосилась на внушительный клинок и вздохнула.
- Вот витязь пошел, - прошамкала она, - не витязь, а рекетир какой-то.
Красавец лишь улыбался.
- Старая я стала, больная вся. Кости все ломит... Тяжко мне будет все твои пожелания выполнить. Сжалься, добрый молодец. Уважь старость, Иван-царевич.
Иван-царевич отмахнулся:
- Кости ломит, поясница болит... Я вот намедни с Горыной рубился, так плечо потянул. И ничего. Сегодня утречком с тремя придурками бился, и всех разогнал, а одного даже зарубил. Так недалеко это было: верстах в трех от твоей избы.
Яга грустно смотрела в сторону.
- Внучки это мои были...
- Может и внучки... Да ты, старая, не куксись, я ж только одного пришиб: маленького такого.
- Младшенького... Он самый ласковый был.
- Ладно киснуть, мать. Давай, поднимайся да на стол готовь и что там еще по списку.
Старуха с унылым видом встала и начала выполнять поручения наглого гостя.
Через некоторое время освобожденный от доспехов и до хруста вымытый молодец сидел за столом и перед ним дымилась полная каши с мясом миска. Юноша с удовольствием вдохнул ароматный пар.
- Не поверю, что на охоту ходила, - сказал он, - а скотины вроде не держишь. Признавайся, кем кашу заправляла?
Старуха, попеременно хватаясь за поясницу, чистила порядком грязные латы.
- Малец это один, - тихо ответила она, - заплутал... Чтож добру то пропадать?
Витязь уже за обе щеки уплетал угощение.
- И то верно, - пробубнил он с набитым ртом, - молодняк - он на вкус нежнее. А я не брезгливый: на войне как на войне.
Наевшись, царевич отвалился на жалко скрипнувшем стуле и стал потирать раздувшийся живот.
- Уф, - сообщил он и рыгнул, - хорош малец, коль не врешь... Ты доспехи дочищай, а с русалками да виренеями погоди: что-то мне не до женской ласки сегодня, совсем устал. Спать лягу... Ты уж, смотрю, постель застелила. А говоришь, совсем сил нет...
Засыпая на ходу и от того заговариваясь, Иван уже почти улегся... но тут спохватился.
- Что это я, - сказал он, задумчиво изучаю замершую с щеткой в руках старуху, - я ж совсем забыл, что по всем нормам ТБ тебя, бабулька, мне надо связать. А то что тебе в голову взбредет ночью со мной учинить...
Баба Яга восприняла новость с покорным безразличием.
Иван-царевич думал долго: и на печь бабку мысленно уложил, и рядом с ней.
- Нет, на печи то я лежать буду. И рядом нельзя: вдруг по малой нужде надо будет, наступлю...
На стол примостил, и под стол тоже.
- А куда же я кувшин ставить буду? А табуреткам негде стоять: не посреди же комнаты...
Долго ли, коротко ли, но решил, что самое место Яге у порога.
- Смилуйся, Иванушка, - причетала старуха, когда молодец сноровисто вязал морские узлы, - там же дует, а у меня ревматизм, и гайморит, и...
- Ни че, - отвечал Иванушка, потуже затягивая веревки, ты женщина крепкая, даром что древняя. Выдюжишь.
Бабка плакала, стонала, о чем-то просила. Витязю слишком хотелось спать, и он лишь для тепла накрыл Ягу своим тяжелым щитом, потому что ничего подходящего не нашел. Старушка только жалко пискнула...
... Проснулся Иван в отличном настроении. Он зевнул, сладко, до хруста, потянулся, и с воплем "Бабка Ежка, готовь свою картошку" спрыгнул с печки. Бабка не ответила, потому что уже несколько часов, как была мертва, в чем добрый молодец убедился, откинув щит в сторону.
- Тьфу ты, - в сердцах бросил он, - вечно от тебя одни пакости.
Копать могилу желания не было, и не долго думая, витязь засунул тщедушное тельце в заново растопленную печь. Наскоро позавтракав, облачившись в начищенные до блеска доспехи и покинув осиротевшую куреногую избу, Иван-царевич бодрым шагом направился к замку Кащея Бессмертного. Впереди был новый день, полный подвигов и свершений...
...А за этим всем через волшебный шар наблюдал тощий старик и вытерал мокрые щеки.
- Бабулечка Ягулечка моя, - тихо прошептал он, и слезы хлынули новым потоком. Старик протянул руку к стене и выдернул из игольной подушечку единственную иглу - длинную и заржавевшую. А потом он долго бродил по своему огромному замку и искал плоскогубцы, приговаривая:
- Лучше уж самому, чем такому извергу достаться...



ВИНОВНИК ВСЕГО.

Шериф был на редкость честный. Потому что был на редкость молодой для этой должности и для такого крупного города в целую тысячу душ. Он сидел в кабинете и делал то, что ни один шериф не будет делать в здравом уме: заполнял какие-то бумаги. Он настолько увлекся своим занятием, что не заметил появившегося перед его столом посетителя.
Мужчина был невысок и вобщем-то обычен на вид. И одет не бедно, но просто. И хотя его костюм был явно не для путешествий, впрочем, как и его туфли, видно было, что он только что с дороги, так он был словно припорошен пылью.
Посетитель кашлянул, чем подбросил шерифа на месте. Но последний быстро опомнился, нахлобучил на голову неизменную шляпу и выжидательно уставился на визитера.
- Внимательно вас слушаю, сэр.
Пыльный мистер присел на самый краешек стула, как то обреченно вздохнул и сказал, обнаружив совсем не идущий к его телосложению бас:
- Уважаемый сэр, я пришел сюда сознаться в том, что виновен во всем.
И замолчал. Шериф сидел с внимательным видом и ждал продолжения, которого не следовало.
- В чем - во всем?
- Абсолютно во всем.
Странный посетитель замолчал, показывая видом, что сообщил все необходимое. Замолчал и служитель закона, потому что задумался. А думал шериф, что помошник сегодня не вышел на работу, сославшись на болезнь дочки, и, значит, послать за мистером Пибоди - психиатром - некого. А еще он думал, что, вполне может быть, Пибоди уехал в Глидберг. Присутствовали в голове шерифа и другие мысли, но все они сводились к единственному выводу: девать посетителя, явно сумасшедшего (а ведь и не скажешь сразу) было некуда. Ну не садить же его за решетку за ВСЕ?
- И что же вы конкретно совершили, сэр? - осведомился шериф, все-таки решив пораспросить винящегося.
- Все. Все пригрешения мира на моей совести, и мне от этого очень тяжело.
Законник начал что-то понимать.
- Уж не к пресвитеру ли вам надо, сэр? По-моему, это по его части.
- По-вашему, - резко отрезал посетитель, на миг изменившись в лице. - А по-моему, за преступления отвечает шериф, а не служитель церкви. - При том последние два слова он произнес с заметным отвращением.
- Но позвольте, - сказал шериф, - как же я могу арестовать вас, если вы, конечно, хотите этого, за все. Такой формулировки нет...
Пыльный посетитель грустно вздохнул и поднялся.
- И так везде, - словно сам себе сказал он. - Мне никто не верит, и я остаюсь без наказания. А многие остаются без отмщения и без удовлетворения.
Он начал пятиться к двери, и шериф за этим наблюдал с облегчением: короткий разговор с незнакомцем порядком его утомил и почему то испортил настроение.
- Что ж, пойду искать справедливости в другом городе, - сказал виновник всего и вышел из кабинета, а шериф сидел и тер глаза: ему показалось, и очень явно, что из штанов посетителя, когда тот развернулся в двери, выглядывал длинный хвост с кисточкой. Закончив с глазами, молодой законник подумал, что стоит сегодня контору закрыть и самому проверить, в городе ли мистер Пибоди.



РАЗОЧАРОВАНИЕ МИСТЕРА БЕЛЛА.

Телефон звонил. И в этом диком, сводящем с ума, дребезжании сейчас для одного человека заключалось все, в этот проклятый звук свернулось все мироздание.
Человек сидел в большом, не дешево обставленном, кабинете, сжимал в правой руке револьвер, и с испугом смотрел на незамолкающий аппарат. Не просто с испугом - с животным, абсолютным ужасом. Он уже много раз подносил револьвер дулом к виску, по долго жмурился, пыхтел и кривлялся, и столько же раз пистолет опускал. Телефон надрывался, а человек безрезультатно пытался покончить с собой.
Выжигающий душу зуммер оборвался, и нерешительный самоубийца облегченно вздохнул. Он бросил оружие на стол, уронил лицо в ладони и захныкал. Жалко себя было до одури.
Телефон опять задребежал, и мужчина схватил пистолет так, словно это была последняя спасительная соломинка. И опять повторилась виденная нами сцена: стоны, гримасы и поднимание-опускание руки с оружием. И снова выстрела не последовало.
На этот раз трезвонили долго, и человек порядком утомился кончать с собой. В конце концов, он не выдержал и резко поднял трубку, ударив себя по уху.
- Да, - рявкнул он, иллюстрируя, как крайний испуг может привратиться в крайнюю агрессивность. Впрочем, эта агрессия сразу же потухла, и человек испугался еще больше своего тона. - Да, - тихо и с нотками мольбы сказал он.
В трубке некоторое время царила тишина. А потом хриплый голос ровно произнес:
- Ну что же ты, стреляйся.
Револьвер выпал из разжавшейся руки.
- К-кто вы? - пролепетал мужчина.
- Это не имеет никакого значения. Так что же ты не стреляешься, милейший?
- А откуда вы знаете?..
- Уже битый час наблюдаю, как ты тычешь себе в череп стволом. Надоело...
Человек заозирался, в его сознании всплыли все те сцены секса с секретаршей, которые этот кабинет видел, а, может быть, и не только он... Непотребства вылазили из недр памяти одно за другим, и хозяин кабинета натурально покраснел.
- Ну так что, стреляться будем?
Несчастный всхлипнул:
- Я так не могу...
- Ну а как можешь? - участливо спросили из трубки.
- Когда телефон звонит громко, и долго... Я его боюсь.
- А что так?
И тут страдальца прорвало, он разрыдался и заплетающимся языком, частя и сбиваясь, поведал всю историю своих несчастий, приведших к необходимости самостоятельного ухода из жизни и к дикому страху перед всем и вся, и, почему то, в особенности, перед телефоном.
- Они меня найдут, - рыдал в трубку бедолага, - и на куски порежут.
В трубке долго молчали.
- Да, - наконец, сказал хриплый голос, - твое дело - труба. И я готов тебе помочь: клади трубку, а я буду звонить, так долго, как тебе надо.
Он не соврал, и минут через тридцать в кабинете громыхнул выстрел... А после него наступила тишина, даже телефон перестал звонить.
...К ночи труп убрали и кабинет истоптали десятки ног полицейских, судмедэкспертов, журналистов... и личностей не вполне определенных занятий. Здесь же почти целый день бродила шокированная секретарша и повторяла: "Никто не виноват, никто." Она была не права: косвенный виновник самоубийства мирно стоял на письменном столе. А между ним и таким же аппаратом в соседней комнате путешествовали электронные импульсы, и если бы кто-то ночью поднял трубку, он мог бы услышать прелюбопытный диалог.
- Сволочь ты, - говорили из соседней комнаты, хотя у телефона никого не было. - И зачем ты это сделал?
- Надоел он мне, - отвечал кабинет, хотя, опять же заметьте, и тут было пусто. - Говорил много и трубку часто кидал. Такое неуважение...
- М-да... Жесток ты братец. Что бы сказал мистер Белл?
- Он бы разочаровался. Но неужели ты думаешь, что человеческий Бог до сих пор в людей верит? Недолго это длилось после их создания.
- Мы слишком долго жили бок о бок с людьми...
- И слишком стали на них похожи...



АТАВИЗМ.

Девушка рожала тяжело: она кричала, громко стонала, голова с растрепанными волосами металась по подушке.
- Тужься, тужься, дорогая! - советовали акушерки. - Уже головка появилась!
Роженица старалась, закусывая до крови полную губу. Она даже не почувствовала, когда наступило долгожданное облегчение, и потеряла сознание.
А через минуту над верещащим ребенком склонилась одна из нянечек. Это была очень набожная женщина, и она, закрыв глаза, часто-часто крестилась. И было от чего: все в ребенке было нормально, разве что на головке можно было заметить два крохотных бугорка, очень смахивающих на рога, а из-под попки выглядывал кончик коротенького хвостика.
- Господи, господи... - шептала нянечка молитву, когда рядом оказался доктор. Он осмотрел младенца, похмыкал и изрек:
- Атавизмы. Ничего страшного. Бывает. А его бы обмыть не мешало и запеленать.
И ушел. А акушерка упрямо продолжала молиться, стараясь прикасаться к младенцу как можно реже...

Толпа неистовствовала, принимая нового оратора. Это был высокий красивый мужчина лет тридцати. Он поднялся на трибуну, озарив полную людей площадь голливудской улыбкой, занял позу, особенно подчеркивающую безупречно сидящий костюм, и хорошо поставленным баритоном начал свою речь:
- Атавизмы... Атавизмы государственного мышления...
Спич был не долгим, но сильным, и после него толпа ревела, не желая отпускать молодого оратора.
Наконец, он сошел с трибуны, освободив место для следующего выступающего, и уселся за длинный стол. Сосед тут же начал что-то нашептывать на ухо, но оратор его не слушал. Он думал, поглаживая волосы и изредка задевая пальцами костяной пятачок, прикрытый грамотно сделанной прической.
"Почему я? - спрашивал себя, а может и кого другого, молодой человек, - Что я такого говорю? И почему мне все верят?" Он еще долго вопрошал неизвестно кого, и закончил все одним отчаянным воплем мысли: "Я НЕ ПОНИМАЮ!" и возвел глаза к небу, безрезультатно надеясь получить ответ...

А там, на небесах, за много-много миль над облаками, сидели двое, пили чай и беседовали.
- Атавизм, - говорил первый. - Не кажется ли тебе, что отправлять на землю своего сына - пережиток прошлого?
- Почему же? - отвечал второй. - Кому мы можем доверять, как не родственникам? А тут такое дело, что требует большой ответственности... Я амбициозен и по праву считаю, что с Апокалипсисом не справится никто, кроме моего сына.
- А на спасение мира годен только мой?
- История доказала, что это не так.
- Учился бы ты лучше на чужих ошибках...
- И учусь.
- Не видно.
- Знаешь в чем разница между твоим сынком, пусть земля ему будет пухом, и моим? Мой не знает, кто он, и к цели он прийдет сам, уже во много раз более сильным, чем был бы с моей помощью. Твой лишь был полубогом, или богочеловеком... А мой будет и тем, и другим...
Впрочем, слушать этот разговор полностью - нет никакого смысла, хотя бы потому что он длиться от начала времен и протянется до их окончания.



ДОЖДАЛИСЬ.

Старик улыбался беззубым ртом. Лицо его напоминало печеное яблоко.
- Дедешка рад визиту старых друзей. Он приветствует вас от имени всего племени.
Черт, до чего же красивая девчонка. Только и хотелось, что ей любоваться. Этим мы, собственно, с Джеком и занимались. Старый вождь, конечно, все это видел, и улыбался еще шире.
- Этот год вышел тяжелым...
Я рассмаоривал тонкую шею, нежную кожу, две милые каждому мужчине выпуклости под совсем не пуританским платьем с солидным декольте. И удивлялся двум вещем: тому, что здешняя земля рождает таких красавиц; и что эти красавицы совсем не смущаются от определенно двусмысленных взглядов бывалых космических волков. Ни тебе опущенных глазок, ни трогательного румянца.
- Группа охотников ушла на север, но вернулась лишь половина...
- Я не могу больше! - прорычал Джек и выскочил из вигвама под каркающий смех старика. Я последовал за ним, тихо извиняясь. Джек стоял и трясущимися пальцами пытался совладать с непокорной зажигалкой. - Я чуть не сорвался, - сказал он, закуривая. - Хороши бы были старые друзья.
- Или новые враги.
Джек посмотрел на меня и улыбнулся.
- Ну и сволочь же ты...

Я вышел из шлюза последним, и сразу же попал в лапы замполита, верещащего что-то невразумительное и размахивавшего перед каменной физиономией Джека тоненькой папочкой.
- Разжалую... - разобрал я. - В дисбат... В рядовые...
Мы стояли по стойке смирно и пытались не расхохотаться.

А потом мы предстали пред светлы очи капитана, и смеяться нам совсем не хотелось.
Капитан устало сидел в кресле и смотрел куда-то вниз и влево.
- И что там произошло? - тихо спросил он.
Мы молчали. Говорить нам было нечего.
- Мда... Я воюю уже тридцать пять лет. И начал заниматься этим, когда вас обоих еще на свете не было, - на нас поднялись два водянистых глаза. - За это время я лично убил сто шестьдесят человек, еще сотни в бою. Скольких отправил на смерть - и не счесть. А еще уничтожил три планеты с общим населением миллионов в пять... А еще я насиловал, замучивал до смерти, грабил, мародерствовал...
Я вглядывался в безумное лицо капитана... не сильно отличающееся от моего.
- А еще я...
Мы покидали кабинет, и за спиной у нас раздавались всхлипы.
- Неужели и нас такое ждет? - спросил Джек, когда мы вышли. Я не ответил, понимая, что чего то мы уже дождались.

Старик улыбался, когда мы зашли обратно в вигвам. Улыбалась и его внучка.
- Дедушка просит прощение за меня и за то, что моя красота заставила гостей волноваться.
Ох уж этот индейский этикет, в котором любой светский лев ногу сломит.
- А мы просим у вас прощение, - начал Джек, - за то что убьем старика, а тебя, крошка, научим любви...



УБЕГАЯ ОТ СЛОВ.

А в тот год урожай не удался, и я долго смотрел в след повозке, увозящей двух моих сестер. Рядом стояли родители... те, кого я когда-то считал отцом и матерью, и плакали.
- Че ревете, - грубо бросил я, не поворачиваясь к ним, - ничего с вашими девочками не станется, на проституток выучатся и лет через пять их придушит какой-то маньяк.
Мать всхлипывает, с испугом на меня глядя.
- Сынок, ты чего? Это же твои сестрички...
- А вы - мои родители, но мне от этого не легче.
Отец молчал. Что ему было говорить? Что он только что продал в рабство одних своих детей, чтобы прокормить других? И что это было первый раз, но далеко не последний?
- Аиду в следующий раз возьмите, - сказал я, - она симпатичная, за нее дадут хорошую цену.
Мать бьется в истерике, а отец крепко берет меня за руку и заглядывает в глаза.
- Эшт, ты ведь взрослый...
- Слишком взрослый весь в вас.
Он хочет сказать что-то еще, но я его оттталкиваю и ухожу в дом. За спиной - вой, плач, стоны. А мне противно, когда представлю, как будут кричать Элен и Мия там...
Ночью я решил уйти...
- Ты куда, сын?
Лицо отца словно из воска: бледное и неподвижное.
- Не знаю, но...
- Подальше?
Я выхожу во двор и иду к калитке, а отец сименит сзади: жалко так, что-то причитая, в чем-то меня убеждая. Глупый слабый папа.
Выхожу на дорогу. А отец стоит в калитке и с мольбой на меня смотрит: я этого не вижу, но спиной чувствую этот взгляд.
- Не уходи!... - как то странно тянет родитель, и я слышу звук падающего тела...
Он уже не дышит, и мне жить не хочется. Но, почему то, ни о чем не жалею.
- Сам... виноват... - выдавливаю я из себя. Как будто это что-то изменит и он меня услышит.
Иду по дороге, стараясь не оглядываться. К утру я буду далеко, но и там я буду слышать причитания матери и вопли моих братишек и сестренок. И где бы я ни был, я всегда буду слышать последние слова отца: "Не уходи..." И где бы я ни был, я всегда буду от этих слов убегать...

[Abver]

Недавно вышел из непродолжительного творческого кризиса и в голове куча идей. Ознаменовал это новыми рассказами, приведеными выше. Так что поздравьте меня с этим. А еще поздравьте меня с юбилеем: мне исполнился ровно 101 рассказ! Для меня это огромное достижение, черт побери!

[Чесобакин]

Вобщем, неплохо. Хоть и слишком много. Наряду с вполне содержательными рассказами много воды. Попробуй написать что-нибудь побольше.
А с юбилеем - поздравляю. Пиши продуктивно.

[Abver]

ВСЕ КАК У КОРОЛЕЙ.

Топор взлетел и опустился, и в это мгновение уложилась вся его жизнь.
Дворцовое детство, часто голодное, нередко холодное. Но дворцовое. Другого у него не было, да и не хотелось ему другого. Да, те годы многому его научили: врать, прятаться, бить из-за угла, и , конечно, интриговать. Как без этого? Начальная школа жизни для будущего монарха. Впрочем, тогда вопрос о его воцарении стоял очень остро. Настолько остро, что на это острие юный принц вполне мог напороться и безвременно скончаться.
И седельное отрочество. Именно седельное. Потому что жесткое конское седло было одной из немногих вещей, четко отпечатавшихся в памяти. Были битвы... Но после пятой они слились во что-то кроваво-грязное и шумно-орущее... И, конечно, ночевки под открытым небом. О опять холод, и опять голод... Все не как у королей...
И монашеская юность. С постоянным страхом быть убитым. Это чувство настолько вьелось в плоть, что больше его не покинуло никогда.
И, наконец, зрелость. Чего только в ней не было. И дворцы, и монастыри, и конская попона... Холод и голод... Теперь все как у королей.
И очень много крови. В этой жидкости коронованные особы купаются, ее же пьют, на ней же для них варят супы. Да и коронуют их не елеем. Это всеобщее заблуждение.
А еще родственные связи, которых никогда не было. У него были сотни кузенов и кузин, несколько десятков дядей и тетей, родители... Кузенов и кузин он видел часто и столь же часто хотел каждого из них убить. А дяди и тети очень хотели смерти его самого. Замкнутый круг. Родители... У короля нет ни отца, ни матери. Есть король, и есть королева, которые преграждают тебе путь к трону...
Их кровь... Была и она.
Войны... Предательство... Убийства... И прочая, и прочая, и прочая... Все как у королей.



ДУРАЧОК.

В кабинете директора школы, помимо самого директора, двое - женщина и ее десятилетний сын. В глазах мамы фанатичный блеск много страдавшего, но не сломленного человека. В глазах сына... В них не видно ничего. Он просто стоит и смотрит в стену, не реагируя на происходящее вокруг.
- Дурачок он у меня, - говорит меж тем мама, с любовью глядя на сына. - Не совсем, конечно... Но ведь и ему учиться надо? Может, возьмеие его? Нам так много отказывали...
Солидный на вид мужчина - директор - скептически разглядывает абсолютно индифферентного подростка.
- Он где-нибудь до этого учился? - спрашивает он.
- Дурачок он у меня...
- Ему на вид не меньше десяти.
- Ему двенадцать... Я же говорю, дурачок он у меня...
... В кабинете ректора большого университета два посетителя: маленькая хрупкая женщина и длинный нескладный парень.
- Возьмите его, - просительно говорит женщина, судя по всему мама высокого парня. - Дурачок он у меня. Еле как в школе его выучила... Куда ж теперь без образования?
Ректор удивлен, и с некоторым интересом разглядывает "дурочка".
Парень действительно ведет себя очень странно: он стоит и смотрит в стену, больше ни на что не обращая внимания и не проявляя ни малейшего интереса к касающемуся его персоны разговору.
- Дурачок он у меня, - вздыхае мать, ловя взгляд ректора...
...В кабинете директора крупной фирмы двое - крепкая старушка и молодой красивый парень. Старушка с мольбой смотрит на пожилого главу фирмы.
- Дурачок он у меня, - причитает она. - Не совсем, конечно. Он и в школе учился. И диплом в институте получил. Не сразу... Но получил... Возьмите его. Он дурачок, но что-то делать сможет...
Директор хмурит брови, силясь понять - что от него нужно? Не отошел он еще от последней налоговой проверки.
- Дурочок он у меня, - ноет настырная матушка, - дурачок...
А "дурачок" стоит и созерцае жидкие обои офисной стены. До поры до времени. После двадцатой фразы "Он у меня дурачок" парень не выдерживает.
- Мама! - вскрикивает он, вводя родительноцу в ступор. - Да сколько же можно!
- Дурачок он у меня... - по инерции лопочет старушка.
- Сами вы дура, маменька! - и "дурачок" идет к столу, снимает с уже совершенно ничего не соображающего директора галстук, берет тяжелое пресс-папье, вытряхивает из органайзера всякие канцелярские мелочи и из всего этого начинае что-то мастерить. Через несколько минут на столе лежит что-то. - Прощайте, мама. Как же вы мне надоели...
Парень дергает за галстук и исчезает. С ним же пропадает сам галстук, пресс-папье и ручки-карандаши, ставшие теперь очень простым, до действующим телепортом, созданным простым, затюканным мамой, гением.

[Флора]

Abver, прикольно. Оба рассказа эти мне на порядок больше всего тобой ранее написанного

[Abver]

МИЛОСЕРДИЕ И БОГИ.

- Брат, зачем ты строишь козни моему сыну?
- Не кажется ли тебе, что сыновей у тебя неприлично много?
- Хм... Геракл... А больше и не помню.
- Хорош отец... Великого громовержца одолел склероз...
- Вот кто плох, так это наш водоплавающий.
- Я водяной, я водяной!
- Что это он поет?
- Подземный житель не в курсе? Что-то из будущего. Сходил к оракулу и с того времени только это и поет.
- Мне стоит петь: "Я землянной, я земляной!" А тебе...
- Я небесный, я небесный! Не дождешься. Не каждого сына своего, может, я знаю. Но умом еще не тронулся.
- Я водяной, я водяной!
- Вот ведь горлопан: из-за океана слыхать. Так что ты там про Геру говорил?
- Чудищь плодишь и на героев эллинских натравливаешь? Зачем?
- Еще скажи, что плохо делаю.
- Да нет. Хоть какая-то развлекаловка между метанием громов и молний.
- Каков... А о людях ты не беспокоишься?
- А что о них волноваться? Люди и люди. До меня жили долго, и после меня никуда не денутся. Да и что с ними станется?
- И то верно. Так что с Герой?
- Новую серию хочу.
- Тринадцатую? Как хочешь. Только женушка у него ревнивая не в меру. Вразумил бы невестку.
- Не в моих правилах людей вразумлять. Сами разберутся.
- Как бы до смертоубийства не дошло.
- А тебе только того и нужно.
- Отчсати.
- Ты тоже еще тот жук...
Огромный мускулистый мужчина сидит на камне, уронив курчавую голову на изрезанные руки. Перед ним, наполовину погрузившись в грязную воду, лежит труп многоголовой змеи. Вокруг, насколько видит глаз, раскинулась топь: плеши темной земли и болото между ними. Впрочем, о цвете тверди можно лишь догадываться: опять же, сколько видит глаз - кости. Неисчислимое число белых, обглоданных до блеска, скелетов. Большие и маленькие, свежие и почти рассыпавшиеся... А в нескольких метрах от сидящего мужчины, на возвышенности, лежат три девочки. Как живые... Как... Последние жертвы мерзкой твари.
- У богов нет милосердия, - сам себе говорит мужчина, поднимая голову и глядя на ночное небо. - И никогда не было.
Он смотрит туда, куда когда-то сам попадет. И в его словах нет ни зла, ни ненависти, ни упрека. Нет ничего подобного и в его взгляде. Он просто знает, что боги - это боги, а люди - это люди. И когда небожители развлекаются, в землю впитывается на амброзия, а совсем другая жидкость.

- Если ты такой всемогущий, почему же ты это допустил?
- Не будь глупее, чем есть на самом деле. Ты не псевдонаивный еретик, а я не псевдовсезнающий священник.
- В том то и дело, что я искренне наивен, а ты по-настоящему...
- Чего ты хочешь?
- Обьяснения, оправдания, раскаяния...
- Я обьяснился, оправдался и раскаялся... Доволен?
- Пять секунд и три слова... Этого стоит жизнь тысяч людей и здоровье миллионов? Что бы они сказали о тебе, услышь эти слова?
- Неисповедимы пути господни.
- Несправедливо.
- Конечно. Но ведь пути мои неисповедимы. И на все воля моя.
- И тебе на жалко людей?
- Жалко... Что это ты жалобить меня решил? Я, что ли, причина всех злодеяний?
- Ты - равнодушен. И с твоего позволения...
- ...в мире существует зло. Тот, кто это сказал - говорил о людях. Но не обо мне.
- Тот, кто это сказал - был прав. И с тобой он не сильно ошибся...
Махиро обжигает руки, ворочая тлеющие брена. По грязным, покрытым волдырями, щекам текут слезы, но лицо неподвижно и ничего не выражает, походит на плохо сработанную маску.
Первой он находит жену. И узнает ее лишь по кускам красного кимоно. Потом он находит тело сына. Потом - дочь.
Он сидит у руин сгоревшего дома и пытается сразу обнять тех, ради кого все это время жил. У него не получаетсяь, и он приподает то к одному, то к другому обгоревшему телу.
Лицо все так же бесстрастно.
А в пяти метрах стоит человек и яростно щелкает фотоаппаратом. Из горла его рвется вопль...
И за много тысяч километров фотографии обыкновенной трагедии ложатся на письменный стол. Солидный мужчина долго их рассматривает, что-то пишет на верхней, и убирает снимки в ящик. Оттуда же достает маленький пистолет, кладет перед собой и поднимает глаза к потолку.
- Где твое милосердие? - говорит он. - И где наше...
Холодное дуло касается виска.
- Ты слишком стал похож на нас... Или мы на тебя...
Выстрел.
Человек застрелился. Он прожил долгую насыщенную жизнь. Любил, дружил, воевал, убивал... Творил добро и зло... Много ли добра? Кто знает. А зла хватило бы на десятерых. И людей, и богов. Первых он не признавал, вторым - молился.
Он молился по утрам, перед едой и перед сном. Каждое воскресенье он ходил в церковь. И очень часто крестился. И не отваливались у него пальцы, и не шли язвами язык и губы...
Почему же он не воздал молитву создателю перед смертью? Наверное, он просто решил, что там, на верху, никому его слова не нужны. А, может, догадался, что адресат отсутсвует...

- Плохой хороший бог.
- Плохие хорошие боги.
- Да, мы такие, на радость предкам, им же в горесть, и всем нам в позор...
- Ты прям поэт.
- Пушкина перечитал.
- Кого?
- Жил такой гениальный поэт много тысяч лет назад... Тебе то что? Одно слово за жизнь прочитал, и то - твое имя.
- Культурно просвящаюсь... А ты что это вдруг про плохих-хороших заговорил?
- Да так... Подумал, что, наверное, при Пушкине боги были добрые.
- Почему это?
- У него так много светлого... Удивительно.
- Дружба, любовь, гуманизм, добро, светлые чувства...
- И прочая, и прочая...
- А с чем же сравнивать? Так и не разберешь, что где.
- Наверное, жилось им всем хреново.
- Может и так. А может, наши предшественники добротой чувств не отличались...
- Как заговорил... Бревна в своем глазу не видишь?
- И не слышу. И на языке не ощущаю.
- Нет у тебя совести.
- Ее мне заменяешь ты... Лицемерить нет привычки.
- Ни у кого нет. Богам это вообще не свойственно. Так любят делать только люди.
- Поставь еще им это в вину.
- А ты их позащищай.
- Не боги ли определяют людей и их поведение?
- А кто определяет богов? Не люди ли?
- Замкнутый круг...
А дети корчились в огне. Его дети, его плоть и кровь.
Урожай погиб, с ним погибла и семья... Много семей и миллионы людей. Почти все население планеты.
Это статистика.
Первого они похоронили месяц назад. Это был Вилли - младшенький. Потом был еще кто-то. И еще. Затем хоронить перестали и начали есть. А неделю назад покончила с собой совсем обессилевшая от голода жена. И он понял, что пора уходить.
И вот он приносил в жертву Великому богу своих оставшихся в живых детей. С ними ему не выбраться. Без него они протянули бы не долго. А живая жертва, тем более несколько, уж точно не пройдут зря и помогут ему устроиться на новом месте.
- Будь к ним милосерден, - просит он бога и уходит.
Услышат ли на небесах его просьбу? Может быть. ТАМ к погибшим будут добры. Но лучше бы так к ним отнеслись ЗДЕСЬ.

На самом деле боги милосердны. Настолько же, насколько милосердны люди. А люди милосердны настолько, на сколько это чувство свойственно небожителям.
И стоило бы эти слова выбить на могиле нерожденного ребенка, имя которому "Милосердие". А может быть и на других надгробных камнях, под которыми погребены Любовь, Дружба, Добро и другие несчастные, которым так и не суждено было увидеть мир людей и их богов.

[Yuta]

Наконец-то дочитала.
Хорошие рассказы. Что-то напрягло, конечно, но в целом очень хорошо. На подробный анализ меня точно не хватит. Уж очень много ты выкладываешь. Только чтобы прочесть куча времени нужна. А последний рассказ напомнил мне мифы древней греции. Про жирных богов бездельников,которых бы лучше не было вовсе, чем такие. И как только люди могли в них верить? Может потому-что в плохое верить проще?

[Vanger]

ПРочитал пока что начиная с "Доброго молодца" и заканчивая "Убегая от слов". В целом интересно.
Но рассказ "Дождались" я как-то не понял. То ли он у тебя не доработан, то ли мысль выразить правильно не смог.

А ещё создаётся впечатления, что в этом направлении рассказы делают свой последний рывок. Не только твои. Большинство ведь фантастических рассказов - они чем-то да похожи. Написаны в одном направлении. Так вот я и думаю, что направление скоро сменится. А это - последний рывок...

[Флора]

Но ведь хороший рывок? А там кто знает что будет... Может качественный скачок и переход на новый уровень?
Рассказы оч хороши... Но много их... Читаешь все сразу, в голове сумбур получается. Может стоит их по одному выкладывать? Я в таком случае по каждому более развернутый отзыв обещаю... По крайней мере постараюсь написать

[Abver]

На рассказы как-то уж и не тянет.

[Флора]

На рассказы как-то уж и не тянет.

Значит будут стихи?

[Abver]

НАШЕ ВРЕМЯ.

Золотой Век... Миф, сказка, легенда... Очень красивые и миф, и сказка, и легенда. И время было действительно потрясающее.
А вы не знали? Золотой Век был, и был настолько же реален, насколько реально то убожество, что нас сейчас окружает.
Убожество... Нам кажется, что мы достигли могущества. И мы в своем заблуждении думаем, что живем в комфорте и достатке. Впрочем, мы не виноваты в своем ошибочном представлении собственного незавидного положения. Потому что не помним, чего лишились. Возможно, это и к лучшему.

А тогда, много тысячелетий назад каждый человек мог сравняться с богами. Мог, но этого не делал, да и незачем ему было заниматься такими глупостями. Ведь люди были счастливы, по настоящему, искренне... Да и подумайте сами, если бы вы жили почти вечно, не зная страха смерти и боли, не болели, вам были доступны все радости жизни, развлечения и любая роскошь...
Человек был красив, умен и талантлив во всем, и исключения этому правилу не было...
Но это было время богов, и люди это знали. Каждый человек, если хотел, мог поговорить с божеством. И это не было бы привычной молитвой, это был бы диалог, в котором небожители часто общались с жителями земли на равных.
И счастье было... А человек был этого достоин по определению, потому что он - человек...
Что же произошло? Легенды и мифы говорят, что человек разозлил богов своей гордыней, своим желанием сравняться с ними... Ерунда. Пища для человеческого самомнения. Недостоин человек этого, никогда не был и никогда не будет. Недостоин в силу... а точнее в бессилие свое перед небожителями. Да и другая у людей природа: им место на земле, а не на небесах.
Просто однажды божества спустились к людям и сказали:
- Наступило ваше время, люди. А мы уходим.
И они действительно покинули Землю, оставив людей один на один с собой.
А то, что мы видим вокруг - и есть наш мир. Мы слабы, больны и скорбны умом... Кто в этом виноват? Часто мы виним в этом богов, одних и тех же, только именуем их по разному. И не получаем ответа. И грешим на их равнодушие еще больше. Умно ли ломиться в гости без приглашения и ругаться на то, что не открывают, когда хозяев нет дома? Тем же занимаются молящиеся. Ведь богов нет - они ушли, уступив Землю людям. Наверное, они хотели освободить место для человека... И вероятно, что мы пока их надежд не оправдали.
Ничего, время покажет. Наше время покажет.



ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ.

Я откинулся на спинку кресла и облегченно вздохнул. На-ко-нец! Не-писателю трудно понять, что такое закончить творение. Именно так. И никак иначе. Написать можно все, что угодно, но сотворить - только творение. Я не льщу себе, но передо мной лежал шедевр, не мировой может, но мой личный - безусловно. Сколько я в него вложил...
- Ай да я, ай да сукин сын...
Я аккуратно взял пухлую стопку листков и взвесил их в руках. Сокровище. Я радовался, просто радовался, и причина моего счастья состояла их двухсот страниц рукописного текста.
И тут зазвонил телефон.
- Слушаю...
Увы, говорил не слон.
- Привет.
Я вздохнул.
- Привет.
И мы оба замолчали. Я слышал лишь ее дыхание, неестественно громкое. Значит, опять напилась.
- Я. Тебя. Не. Люблю.
Сказала и бросила трубку. В этом она вся. И в этом ее ни капельки. Вот такая она противоречивая натура. И любил я ее притиворечиво. Как и она меня. Как мы оба болели чувством под названием любовь. Болели долго, тяжело... Неизлечимо для нее. Для меня...
Опять звонок.
- Я тебя тоже не люблю! - заорал я в трубку.
- А я был уверен в обратном, - получил я ответ.
Макс, мой лучший друг, превый же мой читатель, корректор и цензор. Но слава богу, крепче дружбы нас ничего не связывает.
- А, это ты... Извини, Ольга названивает...
- Понятно... Ну что, дописал?
- Дописал, дописал...
- Вечером буду...
Вечером он, конечно, был. Большой и шумный, он лишь на час умолк: когда читал мою писанину. И еще на пару минут: когда ее осмысливал.
- Гениально, - наконец, сообщил он, укладывая листки на столик. - Шедевриально... Как на самом деле и есть... Не ожидал...
Прирожденный оратор, Макс начинал говорить отрывисто и бессвязно лишь в состоянии шока, в данном случае - литературного (его собственный термин).
- И как решил назвать?
- Просто: "Повесть о любви".
- Иначе не назовешь... - Макс уже отошел от моей гениальности и теперь энергично размахивал рукописью, прихлебывая коньяк. - Если честно: это о вас с Ольгой?
Я кивнул.
- Отчасти.
- Черт... Вдвойне гениально. Я видел ваши африканские страсти, но не предполагал, что они... такие. Принеси лучше еще бутылочку...
Я пошел на кухню, обдумывая реакцию Макса. Такую реакцию, которую я и ожидал... До чего же здорово, оказывается, жить и особенно писать.
В зале затрезвонил телефон. Сегодня прямо Смольный.
- Возьми трубку! - крикнул я, нарезая лимон.
- Кто звонил? - спросил я через минуту, появляясь в зале с очень аппетитным подносом. Макс сидел в кресле, как то неестественно ссутулившись. Что-то не так, понял я. И убедился в этом, когда он на меня посмотрел.
- Звонили из милиции... - просипел он, взял рукопись и засунул ее под мышку...
...В морге рядом с нами стоял усталого вида капитан.
- Она, видимо, хотела отравиться... Мы нашли много таблеток снотворного. Но потом передумала. Повесилась. На самом деле это редкость. Женщины вешаются крайне редко.
Я смотрел на бледный профиль. Она была так же красива, как и при жизни. Только неестественно тонкая шея отталкивала от себя взгляд.
- Это... она... Лирина... Ольга... Ивановна...
...Мы долго молча сидели в машине Макса.
- Где повесть?.. - спросил я.
Макс тяжело вздохнул.
- Пусть она побудет у меня, - тихо сказал он.
- Отдай.
Макс повернулся ко мне.
- Нет, не отдам. Я знаю, что ты с ней сделаешь. У вас, писателей, один ответ: в топку. А ты - гений. И я в этом убедился. Ты создал настоящий шедевр о любви... О вашей с Ольгой любви... Она погибла... Но не умерла. Она будет жить, в твоей повести... Пусть это будет памятник...
Он говорил еще долго. А мне не хотелось спорить. Хотя бы потому, что я понял одну истину: хорошо написать о любви может только тот, кто не любил, потому что познавший это чувство никогда не сможет вразумительно об этом рассказать, как бредивший не сможет рассказать о деталях своего бреда.
Увы, я никогда не бредил любовью... А "Повесть о любви" была всего лишь творением... И только.



ТРАКТОРНЫЙ КОНЕЦ СВЕТА.

На кромке кратера стояли два мужчины и смотрели вниз, на серую почву с бьющими струями горячего газа.
- Вы думаете, это неизбежно? - спросил первый - высокий и холеный - в котором можно было узнать Джима Хендрикса - удачливого дельца с Уолл-стрит.
- Вы читали мой доклад. Двух вариантов быть не может: через год наша планета погибнет... Люди, по крайней мере, не переживут катаклизма.
Второй был тоже высок, но при этом очень худ, нескладен и на носу носил нелепые очки. Не многие бы в нем узнали светило сейсмологии профессора Ирбиша хотя бы потому, что ученые вообще народ малоузнаваемый.
- Все проверено тысячу раз, - продолжал профессор, - людьми и компьютерами. Увы, жить нам осталось не больше года.
Хендрикс молчал.
- Но как? - наконец, сказал он. - Всего одно извержение... Их были миллионы за историю Земли... Но конец света...
Ирбиш невесело усмехнулся одними губами.
- Вы не геолог и понять будет трудно... Это как детонатор: всего одно извержение, в нужном месте, - еще одна невеселая усмешка, - точнее в ненужном месте, и в состояние активности приходят все крупные вулканы тихоокеанского вулканического пояса. А с ними - и все остальные... - Взгляд профессора стал совсем тоскливым. - Земля расколется как гнилой орех. А человечество погибнет в страшных мучениях.
Хендрикс поежился не столько от слов, сколько от тона ученого.
- Это можно как то остановить?
- Мы не в дешевом боевике... Нет, это судьба. Наслаждайтесь жизнью, мистер Хендрикс. У вас достаточно денег, чтобы этот год провести в радостях жизни...
...И вот прошел год. В небольшой захламленной квартирке, у письменного стола, сидел человек. Он был высок, худ и сутул. На кончике носа безвольно болтались нелепые очки. На вид - самый настоящий ученый. Коим этот человек и был.
А на столе перед ученым лежали листок бумаги, ручка и пистолет. На листе было что-то написано, мелко и неразборчиво.
- Зачем? - сам себя спросил профессор Ирбиш, скомкал бумагу и закинул ее подальше. - Все-равно никого не останется.
Расчеты показывали, что конец света должен начаться с минуты на минуту...
Профессор взял пистолет и приставил дуло к подбородку. Умирать было страшно, но то, что должно было сгубить человечество пугало ученого во сто крат больше.
Он зажмурился, указательный палец напрягся... И тут дом тряхнуло, еле ощутимо, но все же чувствительно. И Ирбиш выстрелил... Но перед этим все-таки улыбнулся, потому что, как бы то ни было, его прогноз оказался верным. Это была предсмертная радость победившего ученого...
...Или предсмертное заблужение проигравшего... Впрочем, пусть погибший профессор будет уверен в первом. Ведь то легкое сотрясение вызвало не апокалиптическое извержение, а простой, разве что очень мощный, трактор, проезжавший рядом с его домом.
Тело сейсмолога нашли, увезли в морг, провели вскрытие, потом похоронили... И при этом земная твердь оставалась на месте, совсем даже не собираясь раскалываться.
В чем же секрет? Да не в чем. Просто ученый ошибся. Всего лишь навсего. В науке это бывает сплошь и рядом. И, как оказывается, иногда эти ошибки фатальны.
Ну а на Уолл-стрит ничего особо не изменилось. По крайней мере, Джим Хендрикс свои неплохие позиции держал. А все потому, что в бизнесе ошибаться нельзя, и финансист этого правила всегда придерживался. Не нарушил он его и в этот раз.

[Abver]

Много у меня задумок. И стихи, и повести, и пьесы с поэмами... Да и роман пылится. Короче, планы наполеоновские. Времени только не хватает.

[Флора]

Абвер, респект. Мне нравиться.
Теперь подробно.
Чувствуется,что тебе времени не хватает, многое сыровато, не хватает редактуры, шлифовки фраз.
НАШЕ ВРЕМЯ. Мне вот начало прям так и хотелось отредактировать <!--emo&--><img src='http://forum.lukiane...DIR#>/smile.gif' border='0' style='vertical-align:middle' alt='smile.gif' /><!--endemo--> Чтоб более плавным было, не таким рубленым что ли <!--emo&--><img src='style_emoticons/<#EMO_DIR#>/smile.gif' border='0' style='vertical-align:middle' alt='smile.gif' /><!--endemo-->
Повесть про любовь. Отлично. Но опять... Диалоги, особенно в начале, ну, не верю я героям, которые так говорят . Потом вроде зачитаешься и ничего, но в начале прям тяжело воспринимаеться.
И ещё Абвер, такой вопрос... Оно тебе надо? Ну, подробные отзывы?
Просто все по разному к этому относяться. Я вот люблю. Даже если отрицательные. Видимо просто внимание к моим рассказам душу греет <!--emo&--><img src='style_emoticons/<#EMO_DIR#>/smile.gif' border='0' style='vertical-align:middle' alt='smile.gif' /><!--endemo-->

[Yuta]

А мне вроде все гладко показалось. И понравилось.

[Abver]

Критика дает возможность совершенствоваться.
А насчет редактуры верно. Жутко меня это дело утомляет - читать собственные творения.

[Vanger]

Abver, что-то тут неправильно. А свои старые рассказы ты не пробовал читать? Всё-таки если твоё творение не нравится даже тебе, то что уж говорить о нас?

[Abver]

Кто сказал что они мне не нравятся? Просто перечитывать я их не очень люблю.

[Abver]

ПОРТРЕТ СОЛНЦА.

- Господи, - шептал художник, - господи, спасибо. Спасибо!
Он стоял и смотрел на холст. А по щекам его текли слезы.
- Спасибо тебе, боженька! Я б расцеловал тебя, увидь воочию!
Теперь он прыгал и кричал. Он радовался словно ребенок. Большой и счастливый ребенок. По щекам текли слезы, а из груди рвался вопль безудержного счастья и такой же безудержной радости.
А за этим всем наблюдала она. И тоже плакала. И тоже благодарила бога.
Она стояла, спрятавшись за углом мастерской, уже четверть часа, и стояла бы так вечность. Может ли быть что-то лучшее для любящего человека, чем наблюдать за любимым в моменты самых светлых чувств?
- Аленушка, Аленушка, где ты! - звал ее художник.
И она вышла из своего укрытия, вызвав целый шквал эмоций.
- Смотри, любимая! Это. Сделал. Я.
И она смотрела. И она восхищалась. И она любила его еще больше. Хотя, казалось, такое невозможно...
Но быстро наступило утомление, и они просто лежали на полу, и свет от холста освещал их обнаженные тела.
- Ты волшебник, - сказала Алена.
- Я им всегда был.
- Наверное... Но я до конца не верила. А сейчас убедилась...
Ее красивое лицо казалось еще прекраснее в мягком, словно действительно волшебном, свете. И художник залюбовался этим зрелищем.
- Да, я кудесник, - медленно проговорил он, убирая локон с ее лба. - И я сотворил уже два чуда.
- Два?
- Одно - вот это, - он указал на картину, - а второе - моя любовь к тебе... Что же я несу! Нет, первое - это любовь. Без нее - да грошь цена и мне, и всему, что я делаю.
Она молчала. Могла лишь сказать такие же слова. Да и не хотелось ей зря сотрясать воздух. Любовь - это музыка души, и, к счастью, не слова - ее ноты.
- А третье чудо - это ты.
- Ну вот...
- Ну ладно, ты - первее первого.
И они еще долго щебетали...
А потом решили прогуляться. И по осеннему неприветливое солнце удивительно гостеприимно отнеслось к двум влюбленным.
- Ты ему нравишься, - сказала Алена и посмотрела на далекий тусклый диск.
- Оно мне тоже, - согласился художник и подумал, что сегодня на солнце можно смотреть свободно, не опасаясь испортить зрение. - Только почему оно так и норовило выжечь мне глаза, когда я только приступал...
- Все потому, что глазами смотрят, но видят сердцем. И ты не просто увидел, ты...
А Солнце светило с неба и сегодня было влюблено. И оттого для двух смертных мир был особенно ярок в своих красках.
А все потому, что в одной мастерской стоял портрет. Во истину гениальное творение. И глупо предполагать, что на портрете обязательно должен быть изображен человек...



PAX URBI ET ORBI.

И вот впереди, в дрожащей дымке, возник город на семи холмах. Великий город. Вечный город.
И вдруг он дрогнул, став совсем призрачным.
Легионер провел мозолистой рукой по глазам, и на ладонях осталась влага. Он некоторое время с удивлением смотрел на капельки соленой воды. Ему казалось, что разучился он плакать много лет назад. Казалось...
И снова впереди блистал своим великолепием Рим... Но старый солдат не замечал величия его красоты.
- Великий Юпитер, - молился он, - сколько раз ты освещал темное небо над моей головой вспышками своих копий-молний? Бесчетно. И сколько раз я страшился твоего гнева. Но всегда не за себя просил, а за них...
А по небу проплыла тяжелая туча, и легионер улыбнулся. Верховный бог, может, и не знал о существовании крохотного человека, но крохотному человеку сегодня очень хотелось верить, что бог ему отвечает.
- Могучий Нептун, - продолжал обращения к богам ветеран, - я не часто бывал в твоих владениях, но ты ласково обошелся со мной, и за это тебе спасибо.
Дождь пошел неожиданно, редкий и теплый. И от воды пахло морем. Губы человека растянулись в улыбке.
- Апполлон, бог Солнца, я прожил долгую жизнь... Все это время ты освещал землю своими лучами...
Туча разошлась, и в прорехе блеснул золотой диск.
Извечно спорящие жители Олимпа сегодня были редкостно единодушны в желании ответить старому легионеру.
- О боги, я не умею красиво говорить. Я не жрец...
А город все приближался, и чем он становился ближе, тем лихорадочнее вспоминал богов солдат. Он подолгу молился каждому небожителю, не забывая даже самых малоизвестных.
И вот - городские ворота. За ними - улицы. На улицах - люди. Такие привычные и такие забытые.
- Боги, я не умею красиво говорить... А скоро разучусь вообще это делать...
Он испуганно смотрит по сторонам, молитвы его все более невразумительны. И в голову приходит мысль, что, быть может, боги в замешательстве...
И вот его дом... А может уже не...
У дверей стоят три рослых юноши... В детстве они были очень на него похожи.
- Марк, - плачет пожилая, но все еще красивая женщина, выбегая из-за спин сыновей и кидаясь на шею легионера.
А вокруг уже вьются маленькие дети - внуки...
И лицо старого солдата озаряют вспышки молний в перемешку с редкими лучами солнца. И на этом изборожденными морщинами и шрамами лице слезы смешивались с водой, пахнущей морем.
- Спасибо вам боги, что закончилась война. Моя война.
Слышали ли боги молитвы ветерана? Кто знает. Но молнии грохотали, солнце светило и лил дождь...
А легионер Марк зашел в дом, СВОЙ. И страх, что он может ничего не найти, улетучился...



ВЫХОДА НЕТ.

И вот в космосе плавает облако пыли, некогда бывшее ни чем иным, как целой планетой, Землей. Что же случилось? Какова должна быть мощь бедствия, уничтожившего небесное тело?
Сотые доли массы планеты - человечество. Этого мизера вполне хватило, чтобы стереть Землю с лица Вселенной.
А могло ли быть иначе?
В просторной пещере сидит человек. Он невысок ростом, но при этом его торс бочкообразен, руки и ноги толсты, а шея сливается с могучими плечами. И кожи почти не видно за густым рыжим волосом.
Мужчина не просто сидит: он наблюдает за упорными попытками жука-навозника перекатить через небольшую возвышенность коричневый шарик. И думает. А это, надо отметить, для него не свойственно. И по лицу это видно: мощная челюсть, тяжелые брови, покатый лоб. Не интеллектуал.
В пещеру заходит женщина, ни лицом, ни телом особо не отличающаяся от мужчины. По здешним меркам она редкостно красива. У нее течка, и она жаждет продолжения рода. И сильно удивляется, когда не находит подобного желания у самца. Она ходит вокруг задумчивого мужчины, но тот не обращает на нее ни малейшего внимания. Его мозг занят непонятным наблюдением за жуком...
Но, конечно, думал он недолго, хотя бы в силу неприспособленности своей к данному занятию. Запах самки свел его с ума и он отправился на охоту, чтобы добыть для нее мясо. И больше не вернулся в пещеру: огромный олень убил могучего охотника, как это часто бывало в те давние времена господства на Земле неандертальцев. А с охотником погибло великое изобретение - колесо.
А могло ли быть иначе?
Могло. Безимянный неандерталец еще долго бы соображал, используя для этого каждую свободную минуту, и в конце концов додумался бы, произведя революцию, возможно, самую важную в истории человечества, уже, правда, другого...
Прошли бы тысячилетия, и... Холодный космос, тусклая звезда и обдако пыли на орбите исчезнувшей третьей планеты. Все едино.
А могло ли быть иначе?
Интересно, сколько раз наша планета порождала разумных существ, и сколько раз она их низвергала в небытие.
Не упади миллионы лет назад огромный метеорит... И опять все пришло бы к густому пылевому облаку, путешествующему сквозь вечный вакуум.
Мы ищем пути к развитию... Находим выходы из ситуаций... И не понимаем, что, по большому счету, выхода нет.



ГАД.

И вот по городу будущего идет колона. Люди всех возрастов несут кресты и иконы. Настоящий кресный ход... Но по какому поводу? В связи с каким праздником?
А впереди, безпристанно размахивая простым деревянным распятием, идет весьма заметный субьект. Он высок, могуч телом и красив лицом. И еще он наделен громоподобным голосом, который раскатывается над улицей и уходит далеко в стороны.
- Нечестивцы! - вещает предводитель колонны, а в нем лидер заметен издалека. - Вы десятки лет поклонялись бесовской культуре, не ведая о ее дьявольском происхождении!
Идущие сзади него верующие вторят его словам.
- За это Господь и наказал Россию!
- Господь!.. Россию!..
Толпа дико ревет, но даже тысячи глоток не могут пересилить могучего предводителя.
- Мы изгоним сторонников Сатаны из нашей православной родины!
- Изгоним!.. Родины!..
Людей тысячи, они идут сплошным потоком, и в глазах их - истовость. Вера? Возможно. Фанатизм? Безусловно.
И кроме крестов и образов верующие несут еще кое-что: столб с привязанным к нему человеком. Мужчине лет тридцать и он хорошо одет... был. Теперь его костюм изодран, очки разбиты, а на щеке кровь. И он в шоке: глаза дико смотрят по сторонам, рот открывается и закрывается, на лице написано полное непонимание происходящего.
И вот людской поток вливается в большую площадь. А из ее центра слышится могучий голос:
- Сегодня мы сожжем оскорбившего Господа человека не из мести, но в назидание тем, не имеющим право называться людьми божьми, которые называют нашего отца небесного не иначе как гадом, пусть кара падет на мой язык, произнесший это нечестивое слово.
Толпа согласна, толпа жаждет крови.
- И пуст огонь очистит его грешную душу! Никогда не существовало православной инквизиции... Теперь ей есть место в нашем мире, ибо чаша гнева господнего переполнилась!
Столб с привязанным человеком споро устанавливают и готовят костер под ним.
- О май Гад! - кричит несчастный, когда огонь разгорается и занимается его одежда. - О май Гад!
А предводитель верующих и первый православный инквизитор указывает на корчащего от боли чеовека.
- Даже на пороге смерти он богохульствует! Да ознаменует его смерть начало нового похода против лживых, неверных христиан.
- О май Гад!
Люди бьются в религиозном экстазе, а на них сверху наблюдает Он и очень в данный момент жалеет о минуте слабости в Вавилоне, приведшей к хроническому непонимании одних людей другими.

[Yuta]

Первые два очень понравились. Третий как-то не очень. Да и о женщине ты как-то грубо. А последний притянут за уши.