Отправлено 13:18:39 - 17.12.2011
…с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Более всего на свете прокуратор ненавидел эти мучительные часы от восхода до десяти часов утра в сочетании с запахом самогона. Запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что запах самогона источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху секретаря и конвоя примешивается проклятая самогонная струя, и тут он не ошибался. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный алкогольный дух. О боги, боги, за что вы наказываете меня?
Секретарь почтительно вложил в руку Пилата кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:
– Подследственный из Галилеи? А, в круглосуточный посылали?
– Да, прокуратор, – ответил секретарь, - не отпускают.
– Что же он?
– Он отказался выдать заначку. Синедрион направил приговор на ваше утверждение, – объяснил секретарь.
Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:
– Приведите обвиняемого.
И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.
Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:
– Так это ты подговаривал народ разрушить Елисеевский супермаркет?
- И кто вам таки сказал такую глупость, добрый человек?
– Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме только и мечтают, что бы это свирепое чудовище убралось побыстрее. Называй меня просто – игемон.
- Я понял. Я доб… - тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание магазина и никого не подговаривал на это бессмысленное действие. Я лишь сказал, что наступит эра круглосуточных, эра истинной свободы для каждого.
- Истинной свободы, - пробормотал прокуратор, - что ты знаешь об истине? Что такое истина?
– Истина, прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты проклинаешь время, которое течет так медленно. Но мучения твои сейчас закончатся, у каждого человека свое время и он волен управлять им как захочет.
От удивления прокуратор даже приоткрыл один глаз. На столике стоял вожделенный стакан. Полный!
- О боги, слава вам.
- Бог один, - воодушевленный арестованный спрятал заначку и продолжил, - Но он не имеет никакого отношения к твоим горестям и радостям. Он лишь выделяет время каждому живому существу, и только от тебя зависит, как ты его проведешь.
- Перестань прикидываться сумасшедшим. Время одно для всех. Сейчас 787-й год и он для всех 787-й год.
- И снова ты ошибаешься. Сейчас тридцать третий год. Все зависит от человека и от его точки зрения. Летоисчисление придумали только для удобства общения и распутывания хвостов. Много их, летоисчислений, потому господь и направил меня на землю. Скоро все придет к единообразию, и время будут считать от момента моего рождения.
Прокуратор вытаращился на человечка просветлевшими глазами.
- И ты хочешь сказать, вор, что Рима вообще нет, раз он построен до твоего рождения?!
- Не, не, не, не! Зачем таких крайностей? Просто люди скажут: «Рим был основан в 754 году до Рождества Христова».
- Не слишком ли ты возомнил о себе, преступник!? – голос прокуратора громыхнул так, что залетевшая в колоннаду ласточка ушла в аут, - Здесь написано, что ты мнишь себя сыном божьим, мессией и еще прорва всякой ереси, - Понтий Пилат потряс пергаментным прототипом евангелия от Матфея.
- Он ошибается и пишет в своем козлином пергаменте не совсем правду.
- Добрый человек, - в тон арестованному подсказал прокуратор.
- Добрый, очень добрый. Это мой пиар-менеджер, Левий Матвей. Он одержим мнением, что писать нужно то, что «демос хавает», а не загружать народ правдой.
- И в чем же, по-твоему, правда, вор?
- Правда в том, что нет времени одного на всех. Каждому живому существу оно выделяется отдельно. У каждого, оно свое. Сам посуди, игемон, одинаково ли течет время, которое ты проводишь со своими любовницами и время ожидания чего-нибудь? Время, когда нужно собирать камни, и время, когда их можно просто бросить? Мы, как рыбы в косяке, плывем в одном направлении, но каждый сам по себе. Кто-то поспешил – «еще не время», кто-то наоборот тормозит – «отстал от времени». А вода, вода, в которой мы плывем, инертна, в ней нет течения.
- Но как же прошлое? Нерон, Македонский?
- Это след на воде. Чем мощнее ты рассекаешь воду, тем он длиннее. Эти следы сплетаются и перемешиваются, образуя кильватер – нашу историю. Можно, конечно, создать мощную струю позади себя и не работая плавниками. Для этого нужно прилепиться к более мощной рыбе, - Иешуа бесцеремонно подмигнул прокуратору.
У секретаря, который был почти забыт, отвисла челюсть. Пилат тоже опомнился и подобрал слюни.
- Это все, что он нес, в безумии своем? – обратился он к секретарю.
– Нет, к сожалению, – неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента.
– Что еще там? – спросил Пилат и нахмурился.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.
Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!», потом: «Погибли!..» И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть – и с кем?! – бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску.
Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.
– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – ты когда-либо говорил что-нибудь об арамейцах, торгующих на наших рынках? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? – Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.
– Правду говорить легко и приятно, – заметил арестант. – Глядя на их гнилой товар, я сказал: «Каждому овощу – свое время».
– Молчать! – вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. – Ко мне! – крикнул Пилат.
И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.
P.S. Заранее прошу прощения за издевательство над творчеством Булгакова, но Зириус первый начал
