Сообщений в теме: 501

[Putnic]

В целом произведение понравилось...
Но мне, как новичку, не следящему за событиями на форуме, мало что говорят перечисленные параллели...
Язык хорош, но это же мало похоже на полноценный рассказ, а больше похоже на некий аналог стёба))

Возникло желание, как бы поговорить. Стиль коментов вырос, а ценность упала. Даже расстроился, вспомнив прочитанные у себя в теме, но ты подбодрил))

[Джонатан]

Зириус, у меня для вас подарок. Очень рекомендую, купите. Автор хоть на своем поприще и не хватал звезд с неба, но как писатель - редкий талант. Редчайший. Нам не ровня, а уж Сафиулин, выражаясь языком апокалипсиса, тот и вовсе нервно курит в сторонке. Вообщем, не пожалеете.


***


Словарь дает слову «тогда» определение: «в то время, не теперь», приводя в качестве примера – «тогда он был молод». Не стану утверждать, что когда я был молод, все было лучше, скажу только, что тогда было лучше только потому, что я и не думал ни о каком «тогда» – его просто не существовало.

В 1972 году, догоняя самого себя, давно прибывшего на Запад и нетерпеливо дожидавшегося там своего телесного двойника, я оказался в Амстердаме и с тех пор живу в городе, имеющем репутацию самого свободного в мире.

Известно, что «тот, кто едет за море – меняет небо, не душу», но Сосонко, которого я вывез из Советского Союза, похож на своего тезку Sosonko разве что тремя спасательными кругами буквы «о».

Сегодня мне легче понять старую слониху, чем молодого себя самого, и я больше похож на всех людей, которым сильно за шестьдесят, чем на Гену Сосонко, жившего в Ленинграде. Но притаившись во мне, он нет-нет да и выскочит в самых неожиданных ситуациях, и я давно смирился с тем, что вынужден иметь дело с обоими, живущими в одной шкуре.

Генрих Бёлль утверждал, что чем дальше письменный стол находится от отечества, тем лучше для писателя. От страны, которую я покинул, мой письменный стол, на котором тогда стояли шахматы, находился на расстоянии многих световых лет. Несомненно, это пошло на пользу обоим моим занятиям, и я никогда не забываю, что значила эмиграция в моей жизни. Перефразируя известного писателя, скажу, что знаю больше, чем могу выразить словами, а то немногое, что мне удалось выразить, не было бы выражено, если бы я в начале семидесятых годов не оказался на Западе.

В течение собственной шахматной карьеры я не столь состязался с другими, сколь боролся с самим собой. Оставив практическую игру, я занялся составлением комментариев к первой половине жизни, тем более что материала накопилось немало: живя в Советском Союзе, а потом колеся по странам и континентам, я бессознательно заготовлял пищу для жадной памяти, превращавшей события в воспоминания о них. В конечном итоге мне удалось перехитрить судьбу: под маской шахматиста я всегда оставался рассказчиком.

Кто-то писал, что можно сочинять стихи о любви, не будучи влюбленным. Рассказывать о сельском хозяйстве и самому никогда не ходить за плугом. Не знаю, можно ли писать о шахматах, совершенно не умея в них играть, но уверен: судьбы людей этого своеобразного мира не менее интересны, чем представителей других профессий. Сознавая жестокую быстротечность жизни и зная, как коротка человеческая память, я решил спасти этих людей, предоставив им страницы книги, которую вы держите в руках.

Странная компания собралась под ее обложкой: чемпионы мира и претенденты; знаменитый гроссмейстер, родившийся в России, живший в Австро-Венгрии, воевавший на стороне Германии в Первую мировую войну, а во время Второй сражавшийся против нее; «бетонный король», встречавшийся с Фишером и сумевший в маленьком голландском местечке создать команду, за которую играли только гроссмейстеры. Известный международный мастер, потерявший обе ноги во время Второй мировой войны и живущий сейчас в стране, сделавшей его инвалидом. Выигрывавший матчи у гроссмейстеров голландский врач, которого принимали короли и премьер-министры и сам едва не ставший во главе независимого государства. Международный мастер из Якутска, убитый за то, что, живя в Москве, имел иной разрез глаз, чем у большинства жителей столицы – трудно представить более разных людей. Но всех их объединяло одно – беззаветная любовь к шахматам.

Известные чемпионы, не разговаривавшие и даже не здоровавшиеся друг с другом, долго и с азартом разбирали сыгранную партию, чтобы после анализа снова перейти к привычным для них отношениям «холодной войны». Кроме того, что честный и чистый мир деревянных фигур был выше их размолвок и ссор, я не могу найти этому другого объяснения.

Читая о великих шахматистах, которых мне посчастливилось знать близко, я нередко ловил себя на мысли, что их жизнеописания больше похожи на жития. Не оттого ли возникало желание развеять расхожие представления, соскрести покрывающий их хрестоматийный глянец. Не задаваясь целью демистификации их образов, я хотел показать выдающихся мастеров игры в человеческом, каждодневном. И не потому, что хотел взять на себя функции глянцевых изданий, а только чтобы приблизить к нам этих необычных людей. Показать их заботы, цели, личные отношения, хитрости, заблуждения и маневры в жизни, порой не менее интересные чем в их партиях. Рассказать, как они могли быть добродушны, эгоцентричны, щедры, деспотичны, капризны,
ревновать к чужой славе, вступать в досадные конфликты друг с другом. Показать, что они такие же люди, как мы с вами, но отмеченные редким талантом, божьим знаком...

[Джонатан]

***

Очень часто в те годы в Клубе бывал и Тарас Прохорович. Его имя и фамилия произносились обычно на одном дыхании — от них веяло раздольем степей и казацкой вольницей. Он и был родом из казаков. Отец его, главный врач знаменитой Морозовской больницы, богатырского сложения человек, был похож на персонажей знаменитой картины Репина, и здоровье было у Тараса в генах. Огромного роста, прекрасно сложенный, он в молодые годы играл за команду Московского университета в баскетбол, а тренер сборной страны по тяжелой атлетике, увидев его однажды, настойчиво советовал всерьез заняться штангой. Тарас Прохорович стал шахматным мастером.

Он жил на Сивцевом Вражке, в двух минутах ходьбы от Клуба, и его регулярно можно было застать там, играющим в турнирах, блиц или просто за беседой с друзьями. Онбыл всеобщим любимцем, красивым, доброжелательным и остроумным, при виде его все улыбались. В университете Тарас учился на разных факультетах, он излучал таланты, и это видели все, кто тогда общался с ним. Он был одним из лучших преферансистов Москвы в то, кажущееся таким далеким время, когда вечерние встречи за карточным столом являлись едва ли не самой распространенной формой общения, уводя от вопросов, над которыми лучше было не думать вообще. Хотя о силе его игры в преферанс ходили легенды, Тарас был желанным гостем в домах известных ученых, писателей и актеров Москвы, и двери их домов всегда были открыты для огромного обаятельного человека, сразу заполнявшего собой всё пространство.

Тарас Прохорович разделил участь многих талантливых людей: он начал пить и, как это нередко бывает на Руси, не мог остановиться. И пил он тоже не так, как это делают на Западе: за неторопливым разговором после ужина, согревая ладонями рюмку с коньяком, перекатывающимся по самому донышку, — нет, это было поглощение напитка в скоростном режиме из граненых стаканов под плавленый сырок, если таковой оказывался в наличии. Бутылку водки он мог легко опорожнить одним духом из горлышка, а личный рекорд — шесть бутылок ликера кряду теплым московским вечером в компании таких же бойцов, как и он сам, - мог бы вызвать недоверчивое поднятие бровей, если бы не оставались еще в живых свидетели этого действа.

Он погрузнел и распух; с огромным свисающим животом и давно нечесаными волосами он целыми днями слонялся по Гоголевскому бульвару, выпрашивая у знакомых или полузнакомых людей взаймы трешку или рубль, честно предупреждая с обезоруживающей улыбкой своей: «Только, ты знаешь, я ведь, наверное, не отдам...» Его знало пол-Москвы, и Тарасу почти всегда удавалось собрать сумму, достаточную для похода в гастроном. Нередко он и пил прямо здесь, на скамейке бульвара, если поблизости не было милиционеров, или в сапожной мастерской на углу Сивцева Вражка. Он, разумеется, нигде не работал и не стремился к этому. Однажды в редакции «Шахмат в СССР» освободилось место, и Нейштадт, повстречав Тараса, спросил, что он думает, если бы... «Спасибо тебе, Яша, — не дал ему договорить Прохорович, — если бы я мог выбирать между собой, поступившим на службу, и тем, кого ты видишь сейчас, я бы выбрал себя теперешнего». И небритый, разящий перегаром Тарас медленно двинулся в сторону Арбата...

Во время хрущевской кампании по борьбе с тунеядством он провел какое-то время в ссылке на принудительных работах. Тарас Прохорович стал всеобщим любимцем и там, в разношерстной компании людей, лишенных свободы и попавших на стройки «большой химии» со всех концов огромной страны. Даже стражи закона — повышающие квалификацию милицейские чины, учившиеся заочно в институтах, смотрели удивленными глазами на человека, легко решавшего им математические задачи или писавшего обзоры русской литературы 19-го века.

Надо ли говорить, что по возвращении в Москву Прохорович вернулся к старому образу жизни, и вахтерам Клуба был дан указ не пускать больше этого человека, который был когда-то шахматным мастером. Он по-прежнему нигде не работал, предпочтя путь благородной деградации, путь, который выбрали многие несостоявшиеся писатели, философы, художники или просто высокоталантливые люди. Некоторым из них, как Веничке Ерофееву, удалось оставить после себя частичку своего «я», но имена большинства канули в Лету и навсегда исчезнут, когда уйдут те немногие, кто еще помнит их сегодня.

Тарас Ермолаевич Прохорович: 1929—1973.

***

Мы выходим на бульвар, берем влево и не спеша доходим до станции метро «Кропоткинская».

«Кропоткинская»? Семнадцатилетним подростком играл я впервые в Клубе в соревнованиях студенческого общества «Буревестник».

Захудалая гостиница в нескольких автобусных остановках от метро «ВДНХ». Четверо в одной комнате. Дым от сигарет. Ночной анализ. Блиц. Зима. Переполненный автобус. Тяжелые двери метро. Пар, растекающийся из отопительных решеток. Приготовленный пятак. Несущийся в подземелье эскалатор. Меховые шапки, платки. Черная, неулыбчивая толпа. «Рижская», «Проспект мира», «Комсомольская». Станции, станции, снопами света отлетающие к концу поезда. Но всё ближе, ближе, и вот уже металлический голос в вагоне метрополитена: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — "Кропоткинская"». Снег на скамейках бульвара. Толчея в гардероб. Последняя сигарета. И вот уже идет меж столиков судья турнира, сопровождаемый пистолетными выхлопами включаемых шахматных часов, и вот уже приближается к твоему.

Москва. Гоголевский бульвар. Клуб. Чудный январь 1961 года.

***

Плохие люди выигрывают, когда их лучше узнаешь, а хорошие — теряют. Коллеги и сослуживцы Батуринского говорят о нем как о человеке суровом, но справедливом, вспыльчивом, но отходчивом, жестком, но принципиальном. Легким в повседневной жизни, в общении со «своими». Видно, и впрямь в серьезных делах люди проявляют себя такими, какими им подобает выглядеть, а в мелочах — такими, какие они есть на самом деле.

В нем, как и в каждом из нас, было много самых разных людей. Один — гневно распекающий гроссмейстера в своем кабинете. Другой — отстаивающий изо всех сил интересы государства в матче на первенство мира. Третий — рьяный собиратель и знаток шахматных книг. Четвертый — требующий в короткой речи высшую меру наказания. Пятый — благословляющий на идише Купермана, уезжающего навсегда в Америку. Шестой — с сигарой и рюмкой коньяка, пытающийся объяснить что-то по-французски Эйве в баре амстердамской гостиницы. Седьмой — корпящий над обвинительной речью для главного прокурора армии. Еще один — в задумчивости стоящий перед старым, обшарпанным одесским домом...

Умный и циничный, держащий слово и жестокий, щедрый и прагматичный, грубый и мягкий — это был всё один и тот же человек, смешной и страшный, остроумный и тупой. И долгими раздумьями понял я, что всё, что бы ни сказал о нем, и каких бы умников и философов ни звал бы себе на подмогу, всё будет однобоко, неточно, расплывчато и мелко по сравнением с тем, что может вместить человеческая душа. А вместить она может — всё.

И зная очень хорошо, что о том, что нельзя высказать словами, лучше всего промолчать, попытался все же сказать то, что сказал.

***

Ну, каково, Зириус? Разве не силища? Не талантище ли?

[Джонатан]

Еще этот кусок о Левенфише мне жутко нравится. О месте дореволюционного интеллегента в ячейке коммунистического общества. Неужто правда?

***
Виктор Корчной: «Я ходил к нему заниматься в 1946 году — было мне пятнадцать лет; помню еще, смотрели мы каталонскую... Вижу его хорошо и в клубе, играющим в винт — это русский вариант бриджа. Произвел он на меня тогда впечатление человека очень высокой культуры, остроумного и развитого во всех отношениях. Но что это человек из другого мира, я понял, когда узнал Ботвинника; тогда я начал сравнивать. И сравнение это было не в пользу Ботвинника, который на фоне Левенфиша казался человеком неглубоким, и юмор у него был какой-то мелкотравчатый. И был Ботвинник этаким советским интеллигентом, которых насаждали, в отличие от Левенфиша, интеллигента по крови и по воспитанию дореволюционному, которых большей частью уничтожали. Он видел вещи шире, мыслил по-другому, иностранными языками владел...

Пиком его карьеры можно считать матч с Ботвинником, после чего он должен был поехать на АВРО-турнир. Но Ботвинник пошел куда следует, и всё стало на свои места, и не поехал Левенфиш ни на какой турнир. Такие люди, как Левенфиш, так бы никогда не поступили; в этом смысле я и Таля очень высоко ценю, потому что он — один из немногих, кто такое оружие тоже никогда не применял.

Как шахматист был Левенфиш, конечно, тактиком. Разумеется, он владел всеми методами борьбы, но как тактик был особенно силен. Нет, он не был желчный человек, у него было резкое чувство юмора, но желчный — нет. Меня он, во всяком случае, не обижал никогда. Я выиграл у него несколько партий, но он достойно вел себя после поражений, корректен оставался всегда, хотя я был тогда мальчишкой по сравнению с ним.

Но и он у меня фантастическую партию выиграл в 53-м году. Нанес колоссальный тактический удар, написал еще потом в примечаниях, что такой, мол, Корчной тактик отличный, а вот удар просмотрел...»

Борис Спасский: «Левенфиш произвел на меня огромное впечатление, когда во Дворце пионеров показывал партию Алехин — Эйве, блестяще выигранную Алехиным. И партию эту я навсегда запомнил, и манеру, в которой он ее показывал, доступную и скромную. И шахматисты это чувствовали и очень уважали Григория Яковлевича. А вот Ботвинника, наоборот, терпеть не могли, кроме, разумеется, тех, кто его лично не знал, а оглушен был фанфарами или черпал информацию только из газет. И манера изложения Ботвинника была подавляющая, безапелляционная. И как Левенфиш к нему относился — понятно; когда молодой Миша у Ботвинника матч выиграл, радовался Григорий Яковлевич очень, и не только потому, что Таль свежую струю в шахматы внес.

Зак ведь хотел меня сначала Левенфишу передать, и у меня встреча с ним была. Было всё это в 1951 году, мне тогда было четырнадцать лет; помню, партии ему свои показывал, варианты, горячился очень, совсем как молодой Каспаров. Мы ведь все гениями были в молодые годы. И еще раз был после этого у него и смотрел на него во все глаза...

Он обладал огромным природным талантом и игроком был выдающимся. Левенфиш ведь в 37-м году Ботвиннику матч не проиграл, а тот ведь тогда в расцвете сил был. Инициативу чувствовал прекрасно, играл по позиции, но тяготел к тактике. Поведения за доской был безукоризненного — по части разговоров, полуподсказок, некорректного предложения ничьей; терпеть этого не мог. Это уже потом, после него, росло новое поколение, шпанистое. С болтовней во время игры, сплетнями и всё такое...

А то, что был он жесткий, колючий на словах, то как ему было не быть колючим, когда его советская жизнь фактически уничтожила. В душе же был отзывчивый и очень тонкий. Все его уважали очень, и не случайно первый вопрос, который мне Богатырчук в Канаде в 1967 году задал, был о Левенфише. Узнав, что Григорий Яковлевич вот уже несколько лет как умер, он сказал: «Жалко. Мы ведь так хорошо понимали друг друга». Таких, как Левенфиш, были единицы. Всё, что я о нем знаю, это только хорошее, и представить себе не могу, чтобы о нем что-либо, кроме хорошего, можно было сказать. Сделал он для меня великое дело: когда я мальчонкой еще был, стипендию мне пробил. Одно слово — светлая личность. Но и трагическая. Был он настоящий шахматный великомученик. Я бы и название такое дал для статьи о нем: "Шахматный великомученик". Сохранил я к нему огромное уважение на всю жизнь».

Сообщение отредактировал Джонатан: 09:22:15 - 14.04.2012

[Граничник]

Фотографий старинных
Череда под руками
Где мы были счастливы
Где все делали сами
Это признак эстетства
Это прошлого тени
Не понять совершенства
Юным рвущимся к цели

[Джонатан]

Зря вы, Зириус, про стихи сказали. Ведь догадаются.

[Джонатан]

Здравствуйте, Уважаемый Zirius, прошу прощения, что беспокою. Хотя прочитал (а тем более понял) пока не всё, но чувствуется в произведениях СИЛА, которая точно не описывается одним словом...

Впрочем, словами это не передать.

Конечно нет, ведь слова сильны только тогда, когда они сложились в библию или в стихи Пушкина… А так – мусор они, да и только.

[Аватар]

Конечно нет, ведь слова сильны только тогда, когда они сложились в библию или в стихи Пушкина… А так – мусор они, да и только.

Джонатан в последнее время не похож сам на себя.Не пойму только, на кого?

[Аватар]

Больше переживаю, куда Зириус исчез?
Хоть бы написал ещё одно из своих уникальных четверостиший для разнообразия.
Соскучился...

Бендер, в этом я с тобой согласна во всём. Зириус придёт

[Аватар]

Сегодня пытался ознакомиться с произведением "Зириус и Смерть", как Вы относитесь к нему?

Пытался? Ознакомься немедленно, как и со всеми другими