Сообщений в теме: 357

[Джонатан]

Сашу Соколова уже читали?

Даю пробу:

"Кто же ты сам? Не знаешь. Только узнаешь потом, нанизывая бусинки памяти. Состоя из них. Ты весь - память будешь. Самое дорогое, самое злое и вечное. Боль всю жизнь пытаясь выскрести из солнечного сплетения. Но сплетение ив, но девочка, сидящая на песке горячем примерно пятнадцатого числа июля необратимого года, но девочка."

"Мы решили навестить его, но никто из нас не знал городской адрес наставника, и мы спустились в учительскую к завучу Тинберген, которая тайком живет в нашей квартире и пляшет по утрам в прихожей, но которую ни ты, ни я ни разу не видели, ибо стоит только смело распахнуть дверь из комнаты в прихожую, как оказываешься – распахнуть смело! – во рву Миланской крепости и наблюдаешь летание на четырех крыльях."

[Putnic]

Сашу Соколова уже читали?

Даю пробу:

"Кто же ты сам? Не знаешь. Только узнаешь потом, нанизывая бусинки памяти. Состоя из них. Ты весь - память будешь. Самое дорогое, самое злое и вечное. Боль всю жизнь пытаясь выскрести из солнечного сплетения. Но сплетение ив, но девочка, сидящая на песке горячем примерно пятнадцатого числа июля необратимого года, но девочка."

"Мы решили навестить его, но никто из нас не знал городской адрес наставника, и мы спустились в учительскую к завучу Тинберген, которая тайком живет в нашей квартире и пляшет по утрам в прихожей, но которую ни ты, ни я ни разу не видели, ибо стоит только смело распахнуть дверь из комнаты в прихожую, как оказываешься – распахнуть смело! – во рву Миланской крепости и наблюдаешь летание на четырех крыльях."

Какое строение. Мне нравится. Интересно автор самобытный или перекованный и перекованный обратно?

[Putnic]

я однозначно

«Когда мы открывали им духовки, дверки духовок, они ужасно скрипели. А зачем мы открывали дверки, зачем? Мне странно, что ты не понимаешь этого. Мы открывали дверки, чтобы тут же с размаху захлопывать их»
«Бывает, что день долго не приходит. Тогда живешь в пустоте, ничего не понимаешь и сильно болеешь.»
«Человек не может исчезнуть моментально и полностью, прежде он превращается в нечто отличное от себя по форме и по сути, - например, в вальс, в отдаленный, звучащий чуть слышно вечерний вальс, то есть исчезает частично, а уж потом исчезает полностью.»
«...утро средних лет, еще не усталое, бодрое, полное надежд и п л а н к т о н о в на будущее»
«У меня к вам дело, зайдите на пару минут, если не заняты, очень нужно, поговорим о погоде»
«Это пятая зона, стоимость билета тридцать пять копеек, поезд идёт час двадцать, северная ветка, ветка акации или, скажем, сирени цветёт белыми цветами, пахнет креозотом, пылью тамбура, куревом, маячит вдоль полосы отчуждения, вечером на
«Кто же ты сам? Не знаешь. Только узнаешь потом, нанизывая бусинки памяти. Состоя из них. Ты весь - память будешь. Самое дорогое, самое злое и вечное. Боль всю жизнь пытаясь выскрести из солнечного сплетения.»
«Я не знаю, почему так происходит в жизни, что никак не можешь сделать чего то несложного, но важного.»
..то были простые, но такие мучительные вопросы, что я не смог ответить ни на один и решил, что у меня приступ той самой наследственной болезни, которой страдала моя бабушка, бывшая бабушка. Не поправляйте, я умышленно употребляю тут слово б ы в ш а я вместо п о к о й н а я, согласитесь, первое звучит лучше, мягче и не так безнадежно.»
«... несущие на одежде своей снежинки, делятся обычно на два типа: хорошо одетые и плохо, но справедливость торжествует — снег делится на всех поровну.»
«Только человеку, обремененному эгоистической жалостью к самому себе, умирать обидно и горько.»
«Медицина у нас, конечно, хреновая, но насчет этого – всегда точно, никакой ошибки, диагноз есть диагноз: у м е р…»
«Так кричите же вы – способнейший из способных, кричите за себя и за меня, и за всех нас, обманутых, оболганных, обесчещенных и оглупленных, за нас, идиотов и юродивых, дефективных и шизоидов, за воспитателей и воспитанников, за всех, кому не дано и кому уже заткнули их слюнявые рты, и кому скоро заткнут их, за всех без вины онемевших, немеющих, обезъязыченных – кричите, пьяня и пьянея: бациллы, бациллы, бациллы.»
«я докажу всем на свете, что в о в р е м е н и н и ч т о н а х о д и т с я в п р о ш л о м и б у д у щ е м и н и ч е г о н е и м е е т о т н а с т о я щ е г о, и в п р и р о д е с б л и ж а е т с н е в о з м о ж н ы м, о т ч е г о, п о с к а з а н н о м у, н е и м е е т с у щ е с т в о в а н и я, п о с к о л ь к у т а м, г д е б ы л о б ы н и ч т о, д о л ж н а б ы л а б ы н а л и ц о б ы т ь п у с т о т а,»

[Wrundel]

я докажу всем на свете, что в о в р е м е н и н и ч т о н а х о д и т с я в п р о ш л о м и б у д у щ е м и н и ч е г о н е и м е е т о т н а с т о я щ е г о, и в п р и р о д е с б л и ж а е т с н е в о з м о ж н ы м, о т ч е г о, п о с к а з а н н о м у, н е и м е е т с у щ е с т в о в а н и я, п о с к о л ь к у т а м, г д е б ы л о б ы н и ч т о, д о л ж н а б ы л а б ы н а л и ц о б ы т ь п у с т о т а,»

я раздвинул слова - что сделало читабельным это н и ч т о. А редактор его слил в одну строку.

[Джонатан]

Вот отрывок из интервью, который я перенес в цитатник и к которому время от времени возвращаюсь, осмысливая по-новому. Там есть довольно любопытные повороты.

***

— Ты уже тогда прочел много западной литературы; из чего ты вышел — из русской литературы или из западной?

— Видимо, из их комбинации. В отрочестве, скажем, Куприн, с одной стороны…

— Но то, чего ты достиг, не берет истоков ни у Куприна, ни у Бунина?

— Но даже Сэлинджер и Фолкнер — это не модернисты, у них не было формальных новаций, которых я искал.

— А у кого они были?

— У Джойса. У Эдгара По. Имена, которые нельзя не учитывать.

— Мне кажется, Эдгар По оказал фантастическое влияние на русскую литературу, я уже не говорю о мировой вообще.

— У некоторых молодых людей есть склонность к размышлениям о смерти, а По пронизан этим, и когда ты читаешь его замечательные о ней фэнтези, то начинаешь развиваться в этом направлении. Чем больше ты готов к приятию небытия, тем ты свободнее. Я думаю, самураи правы: человек всегда должен быть готов к исчезновению. В Союзе летальная тематика в искусствах не поощрялась, и публикация По стала своего рода прорывом. Его мистика вдохновляет. Ведь жизнь без смерти ничего не значит, она — одна из форм нашей вечности.

— И то, что пишешь, это — преодоление смерти?

— Это преодоление маленькой личной смерти, многими перьями движет эта надежда. И — клавиатурами.

— Но как ты начинал? Вокруг была пустыня официальной литературы. Каков твой первый литературный круг, что значил для тебя СМОГ? Ты уже пришел туда сложившимся человеком?

— Когда я познакомился со смогистами, они еще не были СМОГом — это была группа, которая только намечала путь. Судьба направила меня в тот вечер на Маяковку, где было очередное чтение, там мы все и познакомились. Я только что убежал из армии через сумасшедший дом, выписался, еще донашивал шинель, ходил пижоном. Я был счастлив, потому что кончилась моя неволя, в кармане — «белый билет», и, как перст указующий: ты свободен и иди туда. Года с 60-го мы с приятелями ездили по субботам на площадь Маяковского, слушали неофициальных поэтов, и я уже знал кое-кого из других завсегдатаев. Там появлялся Буковский, один из заводил; Галансков − в будущем значительные фигуры диссидентства. Окуджава не появлялся, но о нем уже говорили.

— А что ты читал тогда из западной литературы?

— Кроме Джойса, кое-каких американских прозаиков, у них меня интересовала техника: Шервуда Андерсона, Эрскина Колдуэлла, Гертруду Стайн. Кого-то из скандинавов. Из французов — Мопассана, Флобера, хотя они реалисты. Из поэтов — Уитмена, Аполлинера. Я долго не мог решить, что писать — прозу или поэзию, хотел найти что-то среднее, тянуло к верлибру, к стихопрозе. Я, надо сказать, достаточно однозначен, в смысле однолюб. Вот Миша Гробман — ему хорошо: он и поэт, и художник, и теоретик, и вообще Левиафан. Такая многоликость для него органична, а для меня была бы просто обременительна психологически. Говоря еще о влияниях: часто узнаешь писателей опосредованно, через тех, которые в себя их вобрали, усвоили и использовали их опыт. Например, после Лимонова читать Генри Миллера было уже не слишком любопытно. Мне кажется, кстати, самая его важная вещь — «Колосс Марусский», мемуары о предвоенной Греции. Дивный стиль. Года с 59-го я ходил к математику Аполлону Шухту. В той квартире возле Литинститута сходились молодые свободомыслы; читали и обсуждали неподцензурное, недозволенное, скажем, Кафку, Рильке, Ницше, французских символистов. Те собрания давали ощущение причастности к чему-то значительному.

— Ты прочитал уже Артема Веселого, Платонова, Пильняка, футуристов. Что это для тебя было — новое слово в новой литературе?

— Я читал Пильняка, Платонова; они были очень популярны в той среде.

— А для тебя?

— Важны, но не особенно. Все относились к Платонову с придыханием, я — спокойно. Его язык казался корявым. Я знал, что буду писать по-другому. Хотя можно сказать, что в «Между собакой и волком» слог тоже местами негладкий, но тут уж я не виноват — так на Волге объясняются, а я это сконденсировал. Джойс и компания для меня важнее Платонова.

— А обэриуты, футуристы?

— Обэриуты мне никогда не нравились. Какие-то отдельные кусочки, детали, может быть. Впечатлял Хлебников, конечно, его формальные находки прекрасны. Однако большие поэмы излишне сумбурны, смутны. А Маяковский — самый близкий.

[Putnic]

Я хочу говорить о том, как ты создал свой новый язык, свои тексты.
Я молчал лет до трех.
У меня была явная тяга к письму.

И.В.-Г.: А сейчас ты пишешь на компьютере или от руки?

С.С.: Серьезное – только от руки. Что до первых опытов, то они были довольно беспомощным
Природа настраивает на тонкий лад, сообщает мелодию, интонацию.
И, конечно, влияла семейная атмосфера.
И.В.-Г.: А что ты читал тогда из западной литературы?
А в этой атмосфере хранения культуры был невероятный протест против действительности.
С.С.: Кроме Джойса, кое-каких американских прозаиков, у них меня интересовала техника: Шервуда Андерсона, Эрскина Колдуэлла, Гертруду Стайн. Кого-то из скандинавов. Из французов – Мопассана, Флобера, хотя они реалисты. Из поэтов – Уитмена, Аполлинера. Я долго не мог решить, что писать – прозу или поэзию, хотел найти что-то среднее, тянуло к верлибру, к стихопрозе. Я, надо сказать, достаточно однозначен, в смысле, однолюб.
С.С.: О, понятно, страсть необходима, но мне еще нужна музыка, звук: вещь должна звучать, как симфония. Задача мастера – показать возможности языка. Что дальше? СМОГ был для меня слишком угарным, богемным, через год я отошел. Резко изменилась среда. Я написал “Школу для дураков” уже после университета, после “Литературной России”. Этот еженедельник многому научил: прежде всего –
работе над стилем. Там служили люди грамотные, творческие. Как и в толстых журналах, имели хождение тексты и авангардные, и антисоветские, велись довольно смелые разговоры. Авторы, в большинстве своем члены Союза писателей, писали неважно, их материалы приходилось переделывать. В соответствии с установкой, конечно.

И.В.-Г.: Значит, ты редактировал себя?

С.С.: Да, я знал планку, знал, что требуется, но не в смысле цензуры.
И.В.-Г.: То есть понял сразу?

С.С.: Понял довольно рано, решил, что пора сочинять только то, что мне самому интересно.
Идея “Школы” уже в голове клубилась, но я выматывался на литературных галерах, в редакциях, работать приходилось часов по двенадцать в день, на то, чтобы писать свое, большое и честное, сил не оставалось.
С.С.: Нужна была свобода, чтобы спокойно думать. Я понял, что больше не смогу ходить в присутствие.
И.В.-Г.: А детство было все-таки прекрасным?

С.С.: Отнюдь, оно было полно неприятностей. Считалось, что у нас гениальная семья, все родственники по отцовской линии – великие математики, ученые, а я получился мальчиком правого полушария, в теоремах не смыслил: не вписывался, словом, в традицию. Но мать все же надеялась, что из меня что-нибудь да выйдет. Она часто говорила: “Учеба кажется тебе сейчас бесполезной и скучной, но все, что ты узнаешь, когда-нибудь пригодится”.
И.В.-Г.: Ты сидел и писал?

С.С.: Серьезные тексты я больше трех-четырех часов кряду писать не могу, надо отдыхать, отвлекаться.

И.В.-Г.: А потом ты выдаешь продукцию?

С.С.: Да, но для выдачи добротного текста требуется совершенно свежая башка. Тверской пленэр очень даже способствовал. Сельчане при всей своей необразованности –
народ толковый. Пьянь, конечно, но какие характеры. Философы, эксцентрики, знатоки Библии. Короче, деревенская жизнь скучной не показалась.
И.В.-Г.: Ты приблизился к религии, читал Евангелие? ( вспомнил Врунделя)

С.С.: Да. Это было откровение. И формально Писание важно. Многие не понимают, даже верующие. Неинтересно, мол, там все время все повторяется.Так ведь это и есть то самое.
чего не скажешь о встрече с Иосифом.

И.В.-Г.: А он большой поэт?

С.С.: Мне нравится музыка его ранних стихов…

И.В.-Г.: Так он тебя боялся?

С.С.: Я ему почему-то не понравился. Думаю, есть две причины – во-первых, я был не из Ленинграда; во-вторых, я шел точно по его стопам – с разрывом в три года.
С.С.: Тут проблема. Мне трудно оценить текст, если я знаю автора лично.
И.В.-Г.: А Борхеса ты видел?

С.С.: Я присутствовал на его выступлении в Корнелльском университете. Надо быть гигантом духа, чтобы заворожить три тысячи молодых здоровых американцев. А именно это Борхес и сделал.

И.В.-Г.: А тебя заворожил?

С.С.: Я не фанат по натуре. Знаменитостями не увлекаюсь, хотя понимаю: библиотекарь он был великий. Однако у него нет той энергии, которая есть у того же Гинзберга в стихах или у Фолкнера. Борхес неброский, сдержанный, может быть, нарочито.

И.В.-Г.: Не кажется ли тебе, что это общая характеристика новой литературы – отсутствие энергии, страсти? Это везде.

С.С.: Наверное, да.

И.В.-Г.: Тебе это мешает?

С.С.: Мне это просто не интересно. Особенно, если нет новой формы. Впрочем, традиционность сама по себе – не беда. Вот, например, Юкио Мисима – нет особых изысков, зато какая пассионарность! ( Как я киваю, жмурюсь и урчу)
И.В.-Г.: Не кажется ли тебе, что после постмодернизма произошло некоторое освобождение, то есть новые писатели свободно пользуются любыми техниками и форматами?

С.С.: Они пишут своими словами.

И.В.-Г.: Что ты имеешь в виду?

С.С.: Многие современные литераторы, начиная текст, имеют в виду какую-то историю. Для них главное – удивить читателя сюжетом, взять на испуг. Таков, не к ночи будет помянут, Мамлеев. А мне скучно его читать, потому что я сам могу придумать такие кладбищенские штучки – до фига. Нет, я не верю в это. Нужно находить слова – не свои, не первые попавшиеся, а какие-то другие. Находить и выстраивать их в каком-то специальном высокоэнергетическом порядке, а не просто – нате вам! Очень хорошо об этом – в эссе Вайля и Гениса “Смерть Ивана Петровича”. Как много смелости, говорят они, нужно иметь, чтобы в наши дни, после всего сказанного в литературе, начать повествование фразой типа: “Иван Петрович встал со скрипучего стула и подошел к распахнутому окну”. Позволительно спросить: а где же традиции авангарда, идеи постмодернизма? Зачем писать, как писали 100–200 лет назад, как Толстой? Сколько можно на полном серьезе мусолить внешние признаки бытия?
И.В.-Е.: Сашу Гольдштейна прочитал?

С.С.: Это удивительно. Но, кажется, его могут оценить только профессионалы. Живя сейчас здесь, в Тель-Авиве, вспоминаю наши немногие встречи, разговоры, часто прохожу по Бен-Иегуда, мимо его дома… Саша сложный. Он сложен не только стилистически, но и философски. Он предлагает свои огромные знания, не думая о читателе, без оглядки на него. Знания искусств, наук, словесности, конечно. Я понимаю ценность его текстов, но не понимаю, как это сделано. В этих своих композициях (не знаю, как их еще определить, он их определял как романы; в одном случае – это роман-эссе, “Спокойные поля”) ему удалось сделать что-то весьма необычное, выгородить свою территорию. Он мистический, но это нам не Мамлеев со своим трупоедством. Саша –
мистик тактичный, вкрадчивый. И: большой интуит, мастер. Сознательно, например, рассыпает где-то ритм, сбивается, небрежничает. Иногда не поймешь, где кончается одна мысль, где начинается другая. У кого-то подобное было бы аляповато, а у него все уместно, не раздражает. При этом налицо мощное ассоциативное мышление, но сообщается почти все с позиции как бы усталого человека. Если тот же я стараюсь казаться по жизни и в текстах человеком бодрым, то он играл роль человека усталого. У Вадима Россмана есть отличное эссе “Гимн усталости”. Как раз на сей счет. Хотя Гольдштейн, когда хочет, умеет все-таки поднять себе тонус, улыбнуться, и ясно, что у него большой запал энергетический.
Можно принять буддизм как доктрину. Религия очень помогает, если знаешь ее принципы, ориентироваться в жизни. Ты можешь взглянуть под тем или иным углом и получить решение. Но уходить в это? Нет, не думаю, что современный западный или российский человек может найти себя там. Мы выросли в других условиях. Вот у Мисимы это по-настоящему.

Как то так. А читал ты Масиму? В твое отсутствие я пел ему соловьем.Он мне лег идеально - мышлением и внимательностью.

[Джонатан]

Сервер, ты как-то говорил о Ефремове. Всего читал или частично? Что можешь особо выделить? Сам сейчас читаю "Туманность", в этой же книге еще "Час Быка". Это пик или есть у Ивана Антоновича вещи получше?

[Аватар]

Джонатан, "Таис Афинская" не читал?

[pas]

Очень Советская литература

[Аватар]

`Таис Афинская` - эпоха грандиозных завоеваний Александра Македонского и история жизни и удивительных приключений прекраснейшей и отважнейшей из гетер...

Перечитывала раз пять эту книгу.

[pas]

`Таис Афинская` - эпоха грандиозных завоеваний Александра Македонского и история жизни и удивительных приключений прекраснейшей и отважнейшей из гетер...

Угу. А "На краю Ойкумены" - правдивый исторический роман о путешествиях гдевних дреков и не менее древних негров =)

[Аватар]

pas, это , между прочим, цитата не моя .Гугл нагуглил . Я только скопировала, но книжка мне всё равно нравится.

[Редрак]

pas, ну это же не учебники истории, а художественная литература. Откуда там может быть абсолютное правдоподобие? Да и в учебниках вряд ли всему можно верить.

[Аватар]

Кто любит фэнтези про драконов, можно почитать Энн Маккефри "Драконы Перна", целый цикл книг, читается легко, один раз читала целую ночь - не могла оторваться

[pas]

Откуда там может быть абсолютное правдоподобие?

Да не о достоверности - это же фантастика. Очень уж его романы напоминают агитационные плататы.
Правда это не помешало мне прочесть все его книги по несколько раз и с большим удовольстием =)

[Аватар]

Головачев, как я уже говорил, во истину подражал Ефремову =)

Головачева с чего начинать читать можно?

В общем-то у него ничего больше особо примечательного и не наблюдается.

"Лезвие бритвы" у Ефремова тоже сильное.

[pas]

Головачев, как я уже говорил, во истину подражал Ефремову =)

Скорее Зоричи.
У Головачева, ИМХО, в одно прекрасное мгновение просто начался "синдром лишнего листа". Двухстраничные справки в тексте к одному слову, вряд ли можно назвать "технической отточенностью", а повсеместные копипасты из предыдущих серий просто доставать начали

Аватар, мне "Реликт" более-менее понравился. Можно пару-тройку их "Запрещенной реальности". Остальное похоже на кальку с калек (как хотите, так и ставьте ударение =(

[Аватар]

Остальное похоже на кальку с калек (как хотите, так и ставьте ударение =(

Пас, как ты любишь варианты, однако
Заметано, читаю "Реликт", спасибо за рекомендации Пас, Сервер.

Сообщение отредактировал Аватар: 20:25:16 - 28.12.2011

[pas]

Зорич стилистически совершенно не похож, он ни капли не ощущается Ефремовом,

Да я раз десять гуглился, что-бы убедиться, что Зоричи наши современники, а не забытые Советские писатели =)

Еще Черный человек.

Шибко оно вторично

[pas]

Но на Ефремова он не похож)

Да. Я скорее про "а-ля Советиш", чем про Ефремова.
Ефремов, конечно, хорош для своего времени, как и Обручев или Казанцев для своего