Сообщений в теме: 236

[Мирный]

Гм... нет очерченного начала, нет очерченного конца - просто история. Раскреативило и все. Еще не редактировал, просто вырвал из сорокастраничной повести и вот оно тут, нравится одним словом:





По бокам возникли две стены с тускло-желтыми обоями. Я сидел на ступеньках на лестнице и с моего места открывался вид на гостиную. Это тетушкин дом. Только молодой. Потрепанный диван из моей памяти, как будто только что куплен. Вместо плазменного телевизора на тумбе стоял объемный советский. Вроде даже черно-белый, но я в этом не разбираюсь. С кухни звучала музыка. Шатунов - в этом-то я уверен. Окна закрывали плотные синие шторы. На одной из них, у самого края, крепился рисунок – черный человечек держит на руке солнце, а сзади стоит коричневая будка. До меня достаточно быстро дошло, я – Фрэнк. Это его воспоминание. Второе и самое отвратительное.
Фрэнк – или я – встал и пошел на кухню. Там его ожидала тетя. Она была молодой. Казалась даже высокой, не то что сейчас – короткая старушка с вечной улыбкой. Улыбка сохранилась, все тоже выражение лица. Привлекательная женщина, Фрэнк в свое время удачно женился! Анна поставила на стол пирог с повидлом. Я присел рядом.
- Видел рисунок от Миши? Мама сказала, что он для нас нарисовал.
Да, видел. Забавный. – Ответил скорее Фрэнк, нежели я.
Рисунок Майкла? Сколько же ему тогда было? Кухня уставлена советской техникой и мебелью. От пирога вкусно пахло, и я протянул к нему руку. Тетя треснула меня полотенцем.
- Будем есть вместе! Неужели нельзя подождать две минуты?
- Ладно. – Буркнул Фрэнк.
Да, веселое воспоминание. Я попытался встать, но тело меня не слушалось – сиди и довольствуйся. Анна поднесла к столу две кружки чая. На одной нарисован веселый человек в тельняшке и с ножом, а сверху написано: «Федя!». На той, что взяла Анна, нарисована блондинка с огромными голубыми глазами. Естественно написано – Аня. Эти кружки очень похожи на своих владельцев!
- Сколько Мишка будет гостить у твоей мамы? – спросил Фрэнк.
- Еще неделю.
- Знаешь, мне кажется, она настраивает его против меня.
- Предрассудок! – Легко парировала Анна и сделала глоток.
- Как знать. – Видно, что Фрэнка воспитание сына тещей не слишком беспокоит. – Вкусный пирог.
- Ты же еще не попробовал?
- Я итак вижу. – И Фрэнк взял кусок. Я все чувствовал. Действительно вкусно. Тетя всегда хорошо готовит, но здесь она превзошла сама себя!
Анна сказала о погоде, спросила, не хочет ли Фрэнк прогуляться до речки, и он согласился. И тут она заговорила про колдунов. Она спросила:
- Ты слышал о каком-то шамане, он живет еще дальше, чем мы. Мама сказала, что он действительно волшебник. Не шарлатан, понимаешь?
- Все они пустозвоны. – Фрэнк, казалось, обращался больше ко мне. Он поправил воротник, и я заметил у себя крестик. Он еще был православным.
Они доели пирог. Анна забежала к себе и спустилась в легком платьице с корзинкой в руках. Тогда место, где они жили, называли глушью. Даже соседского дома еще не было. В ста метрах, правда, стоял недостроенный домик, но никто не стучал топорами – там никто не работал и никто не жил.
Фрэнк и Анна вышли на улицу и двинулись к лесу через двор. Резко залаял пес. Что-то косматое и страшное, похожее на волкодава. Он рвал цепь, чтобы добраться до хозяев. Анна всполошилась и отпрянула, я крякнул – Место, Фрэнк! Что на тебя нашло? собака ты эдакая!
Но пес не успокаивался, дядя, а по совместительству и мне, ничего не осталось, как развернуться и пойти дальше. В ногу давило что-то железное из кармана брюк. Корзинка перекочевала к дяде. Фрэнк подхватил Анну за талию. Как мерзко! Вот что значит залезть в чужую шкуру! Мы шли в обнимку.
Реку несло сильным течением. Фрэнк и Анна сидели на высохшем бревне, поваленном у берега. Не могу поверить, что я обнимаюсь с… Я изо всех сил старался вырваться, но ничего не мог. Даже моргал, когда вздумается Фрэнку и никак иначе. Анна достала по пластмассовой бутылке пива на розлив. Гребаная советская романтика!
Их разговор продолжался. К чему все это? Даже если это предзнаменование – я пас. Поскорей бы все кончилось.
Фрэнк ущипнул Анну за ягодицу, когда она встала поправить подстилку на бревне. Я хоте орать – прекрати все это безумие, тетушка! Но она наградила меня-Фрэнка милой улыбкой и сказала – так и знала, что будешь приставать! Я бы вмазал сам себе по лбу, убежал бы к чертям собачьим, но Фрэнк встал с бревна, обнял Анну одной рукой и поцеловал ее. За что мне так?! Фрэнк сказал – разве тебе не нравится, как я пристаю, - и повел ее вглубь леса. Анна игриво хихикнула. Мы ушли вглубь на сто метров. Наконец, Фрэнк развернулся и снова обнял Анну. На этот раз они целовались страстно. У нее на губах стоял вкус дешевого пива, которое мы пили у реки.
- Только не кидай на траву. – Шепнула тетя.
Фрэнк, целовав, довел ее до старого дерева. Анна поцеловала в шею. Фрэнк поднял ее на руках, она облокотилась спиной о ствол дерева. Дядя, я это хорошо чувствовал, был сильно возбужден. Одной рукой Фрэнк продолжал держать Анну, а второй начал расстегивать ширинку. Анна подняла платье. На ней были фиолетовые шелковые трусики – я подумал, что заграничные. Боже, зачем! Анна качнулась, Фрэнк не удержался и упал на траву. Она, улыбаясь, посмотрела на него, и он перекатился так, чтобы оказаться сверху. Тетя ойкнула. Я услышал рычание, Фрэнк поднял взгляд вперед.
Его волкодав стоял в пяти метрах и скалил зубы на хозяев. Фрэнк отпрянул от тети. Волкодав сразу ринулся на него, но получил удар в бок и отступил на метр или два. Я заметил пену у его рта. Бешеные собаки не заботятся о себе, если они хотят убить, они убьют даже мертвыми. Пес скорчился, я подумал, что помирает, но резким рывком кинулся на дядю. И впился в него. Фрэнк содрал с себя хватку пса вместе с собственной коже, - а цапнул он крепко – и откинул его в сторону. Пес вскочил на лапы, хотел снова броситься, но Фрэнк выстрелил. То жесткое, что лежало у него в брюках – это «писмейкер».
Тетя завизжала и хотела ринуться к волкодаву, но Фрэнк грубо пихнул ее назад.
- Он еще не сдох.
И в подтверждение этому раздался хриплый рык пса. Он встал, но на ногах держался крайне неуверенно. Его глаза искали Фрэнка, смотрели в него в упор, но не видели. Пес сделал «пьяный» шаг вперед. Фрэнк выстрелил. Пес пошатнулся назад. Фрэнк выстрелил еще три раза, уже в голову. На этот раз тетя прошмыгнула мимо мужа и бросилась к собаке. Фрэнк явно был разгневан, он пнул тетю в сторону.
- Фрэнк, Федя… что ты наделал. – Она не совсем понимала, что ее пес бешеный.
- Здесь заражение! Ты с ума сошла?!
Фрэнк схватил тетю за руку и потащил назад домой. Я увидел на волкодаве металлический ошейник и кусок цепи. Собака еще пыхтела, даже с простреленной пастью, но встать не могла.
Дома дядя отвел Анну в комнату. Затем вышел в гараж, захватил спирт и спички и вышел в лес. Он облил тело волкодава и поджег его. Я не знал, что будет, если огонь перекинется на деревья, но Фрэнк об этом не думал. Он, следовательно и я, присел на корточки возле пламени. Огонь быстро затухал. Останки пса тлели. Фрэнк снял с себя крестик и бросил в огонь. Костер вскоре окончательно потух. Крестик почернел и слился с прахом волкодава.
Фрэнк потер укушенную руку и стал возвращаться домой. Тетя вышла заплаканная и первым делом спросила о револьвере. Фрэнк сказал, что это подарок, но не сказал от кого. «Немедленно избавься от этого!» - тетя хотела добавить что-то еще, но не добавила. Фрэнк прочитал ее мысли.
- С ним все в порядке. Теперь его ждет собачий рай. А это. – Фрэнк дернул рукой с револьвером. – Я и сам думаю, что его нельзя оставлять.

[Мирный]

Дом пустовал. Я надеялся увидеть брата или услышать щенячий писк Тимбера, но дом будто заглох. У стены за тумбочкой стоял разбитый телевизор, на полу вокруг лежали осколки – никто ничего не убирал.
- Тетя должно быть еще не проснулась. – Сказал Алекс и пошел к лестнице.
- Может быть.
В когда-то спальню Фрэнка и Анны вела ухоженная лестница. Алекс приподнялся на пять ступеней и заглянул на кухню.
- Что случилось?
Он сполз вниз и обхватил себя руками. Я зашел на кухню.
От тети можно узнать только халат. Кто-то поработал дробовиком. Казалось, что она зашла на кухню, и ей снесли голову. Дверь покрыли уже засохшие части мозга. Кровь была и на полу, и на стенах с потолком. Я посмотрел немного позади себя – мелкий обломок от ее черепа лежал прямо у меня под ногами, а мы и не заметили его, когда стояли в гостиной. На линолеум, там, где должна быть голова Анны, стекла лужица крови и некоторые внутренности. Она ходила в желтом халатике, и это единственное, по чему мы могли ее опознать. Я окинул комнату, мне стало тошно. У мусорного ведра лежал ее глаз и большой кусок мозга. Я выбежал из кухни и блевал на ковер в гостиной. Пытался остановиться, но видел обломок ее черепа, и начинался новый приступ.
Алекс рыдал. Из меня вышел весь горький желудочный сок. Я обернулся к нему, а он только всхлипывал. Пришлось подойти к нему и обнять. Лишь бы не началась истерика! Он поднял на меня глаза, они были мутными, таким же взглядом на меня смотрела Анна, когда я зашел на кухню. Накануне похорон Фрэнка. У него на глазах висела стеклянная пелена, он вытянул руку вперед, она дрожала, но он сделал усердие и тыкнул указательным пальце вперед. Затем Алекс посмотрел на кухню и снова уткнулся в рукав кофты, пискнув: твари.
Я посмотрел на ветхую лестницу, ведущую ко мне – туда тукнул Алекс. У меня защипало в носу. Не знаю, что произошло, слезы покатились сами себе. Щенку Тимберу оторвали голову и положили сбоку от него. Не знаю чем и кто так действовал, но эти люди заслужат такой же участи. Лишиться головы из-за топора или из-за выстрела дробовика – я предложу им выбор.

[Мирный]

Хороший плохой индеец.

Боджо жил на окраине леса, совсем рядом с городом шерифов. И этим пользовались все индейцы его племени. Даже угрюмый Красный Ноготь однажды попросил у него сходить за тамошним журналом или газетой (в те времена это было одним и тем же). Казалось, что Боджо – первый посыльный и гордится своей важной деятельностью. Но ничего подобного – Боджо ненавидел город шерифов! Ненавидел все в этом городе, начиная с людей, облачивших свои ноги в ткань, животных, держащихся на цепи, чтобы не покусать людей из города шерифов и кончая всеми затейливыми зданиями-коробками, где люди собирались по сорок человек – как будто они боятся открытого неба!
Но хотел Боджо или нет, а еще с раннего детства ему отвели этот далекий участок на самом краю леса. Племени стало тесно в центре леса и их колонии стали расти вширь. Боджо знал, как к этому относятся люди в тавернах, ведь это единственное место, где он мог купить коньяк, бренди или пиво для племени. Его визиты сопровождались гнусным перешептыванием, бывало один пьяный кричал: «Эй ты! краснозадая тварь! Здесь цивилизация, твои помои в лесу!».
Боджо знал, что здесь никто не поддержит священных правил его племени, и никто не позволит убить эту пьянь. Ему приходилось смириться и молча выменивать алкоголь на золото. Мелкие камешки, которые индейцы его племени находят, копаясь в реках. Золото мелкое, да и любой житель города шерифов знает, что добывать такие камешки в реке – сплошной геморрой.
Легко понять, за что Боджо недолюбливал цивилизацию. Но он нужен своему племени как никто другой. Вождь, кажется, начал пить слишком много, но о том, что это плохо знал лишь сам Боджо. Хотя, Красный Ноготь тоже догадывался. Посыльный покорно выполнял свою работу, даже рискнул купить газету для Красного Ногтя, чтобы тот по ней выучил язык шерифов, даже рискнул наняться ему в учителя. Даже добился кое-какого успеха! Красный Ноготь мог сказать «Дайте мне, пожалуйста» и ткнуть пальцем в нужную вещь. Так поначалу поступал сам Боджо. Газета – вещь интересная, но в ней печатались исключительно чужие новости. Об индейцах – ни слова!
На третью неделю после того, как выступила трава. Факт упоминается только потому, что этот день сулил Боджо много радости, ведь тот был Ветром по гороскопу. Но гороскоп обманул Боджо точно так же, как обманул, назвав день первого его визита в город – днем отдыха и восстановления внутренней энергии. Все сбылось в точности, но наоборот. Боджо ткнул продавцу на большую миску приготовленного картофеля, но тот, прежде чем отдать миску, заставил несчастного и обманутого индейца таскать тяжелые мешки с зерном с грузовика на склад…
На третью неделю после того, как выступила трава и когда луна следила за землей третью своей частью, Боджо умудрился заснуть на поле. Проснувшись, он обнаружил, что около него пасут овец. Пастух – почти мальчишка, шестнадцати-семнадцати лет. Увидев Боджо, он естественно притянул свою палку поближе. Индеец выпрямился и подошел ближе на два шага.
- Стой! Иначе огрею тебя этой штукой! – Мальчик дернул рукой с палкой и сделал предупредительный выпад в сторону Боджо. Индеец остановился и сел на траву, подогнув ноги под себя. Спросил:
- Почему ваше племя не любит нас?
Мальчик отодвинулся на полшага назад, продолжая сжимать палку в правой руке.
- Потому что мы не племя, мы цивилизованные люди.
- А что значит ци-ви-ли-зо-ван-ны-е? – В Боджо проснулся непонятный интерес к чужаку-собеседнику.
- А то и значит, что мы не копошимся по деревьям, собирая съедобные листья. Все, что нам нужно, растет у нас в огороде. А все остальное мы вымениваем у вас.
- Так почему же вы не любите нас? Мы вам мешаем?
Мальчик промолчал, отложил палку в сторону и переключил часть внимания на овец и спящего пса. Боджо продолжал сидеть.
- Неужели я – плохой индеец?
- Да, ты плохой индеец. – Утвердительно сказал мальчик.
- Чем это я плохой? Я приношу вам дорогие шкуры, золотые камни, а взамен беру дешевую вкусную пищу и спиртное.
Мальчик замешкался, не зная, что ответить. Одна овца побрела в непонятную сторону прочь от стада, но собака рыкнула на нее со своего места и та остановилась.
- Я приношу вам намного больше, чем беру. Значит, я – хороший индеец.
Здесь мальчик не мешкал, но ответил весьма тихо.
- Нет. Ты плохой индеец. Хороший индеец – мертвый индеец.
Боджо странно хихикнул и поплелся домой. Поплелся домой, чтобы вымочить стрелу в яде иглобрюха и, воткнув ее себе в живот, стать хорошим индейцем.

[Мирный]

ради первых четырех строк все остальное и писалось... мне кроме первого пятистишья ничего не нравится...

[Мирный]

столько глупых стихов в прозаической теме... но этот мне нравится)) хоть и короткий)

Коварные мысли, в тупой голове.
Сегодня она не орет обо мне.
Заглохли газеты, заткнулась вся пресса.
Она безмятежна, но все же телесна.
Я буду ждать сзади. Там, в темном углу.
Ты можешь не думать, я, может, посплю.
Она пройдет мимо, я выскочу сразу.
Нож в спину! нож в спину! Прикончу заразу.

[suicide]

Мда... жалко индейца..

[Мирный]

Srvr4vr, О'кей. Это оной и будет... только будет еще одна веселая (активная и уже существующая) тема, которая вне всяких общих, хоть и с прозой.

[Мирный]

И скоро будет солнце.

Том лежал на кровати поверх одеяла. Он смотрел в потолок, на лице выступал пот. Анемия забирала его тело. В ушах стоял дикий воздушный шум, будто к его ушам приложили ракушки и повысили громкость на тридцать децибел. Естественно, при таких последствиях анемии Том не мог даже двинуть рукой. Кадык шевельнулся.
А за окном светло. Вечернее солнце за облаками, небо светло-синее, но не голубое. Никто не думает, что в серой пятиэтажке может умирать человек. Том пытается поднять руку, но шевелятся только пальцы. Анемия проявилась лишь год назад, никто не говорил, что это настолько опасно. Обычно у таких людей повышенная усталость и ничего более. Тому попросту не повезло. И сейчас он вынужден бороться со сном. Сон дает ему три варианта: смерть, летаргический сон или шанс проснуться живым и здоровым. Том отчего-то был уверен, что проснуться ему не суждено. Он сделал глоток, дернул указательным пальцем и начал монолог:
- Смерть надо встречать с открытыми глазами. Иначе я буду выглядеть, словно я ее пугаюсь. Словно я девочка, боящаяся смерти! Но зачем бояться… бояться того, что может быть неизбежно, ведь я уже чувствую, что мои мозги закипают. Не знаю, сколько я протяну еще…
С улицы донесся радостный клич мальчика. Настолько громкий, что его слышал Том со своего третьего этажа. Кто-то радуется. Кому-то хорошо. Так будет всегда. Если твои ноги мерзнут, и ты прикладываешь их к батарее, но они все равно мерзнут, то где-то на противоположном конце планеты есть человек, ноги которого ноют от жары. Тот, противоположный, снимает носки, прикладывает ноги к ледяным стенам, но они все равно в жаре. Том продолжил.
- …Может быть я встречусь с А Бао А Ку. Он будет ждать меня на низшей ступеньке башни Победы. Но, увидев меня, он пойдет наверх, изменяя свой цвет в более яркий с каждым шагом. Я пойду вслед за ним по винтовой лестнице. И, когда А Бао А Ку станет ярко-оранжевым, пусть даже слепяще-желтым, я подойду к нему ближе. Буду думать, что он замедлил шаг от усталости, но А Бао А Ку никогда не устает. Он скован тенью моих грехов и больше не сможет сделать ни одного шага наверх. Я увижу, как он страдает, сжалюсь, наконец, и спущусь вниз. А Бао А Ку пойдет следом на свое привычное место – дожидаться следующего посетителя…
Разговор с люстрой успокаивал Тома, отвлекал ото сна. Но больной говорил тихо и прерывисто. Местами неразборчиво. В таких местах он останавливался и старательно повторял все заново, стараясь уловить собственные слова сквозь шум в ушах.
- Ко мне придет старуха с косой. В черном плаще, с косой. Или я увижу василиска. Как там поется…
Том не смог вспомнить четырех строк, которые старательно запоминал два или три дня назад, читая про василисков:
Коли жив, кто тебя видел,
Зря нам сказки говорит.
Коль не умер, то не видел.
Ведь кто умер, тот молчит.
Это написал Кеведо в своем романе «Василиск». Еще в семнадцатом веке. Том помнил лишь последнюю строчку, она его и трогала больше всего остального. Иногда умирающий останавливался. Держал длительные паузы. Смещал свои мысли к холодильнику и тому, что там будет, когда его найдут. Найти его, если судить по мыслям Тома, должны только спустя неделю, когда в гости приедут родственники.
Давно стемнело. Если бы Том мог приподняться и посмотреть на часы, стоящие на подоконнике, он бы увидел, что времени – два часа ночи. Но Том не мог пошевелиться, со времени приступа ему ничуть не полегчало, наоборот, отнялось его последнее «живое» - пальцы. Если не считать, что во рту совсем пересохло, а язык едва слушался. И все же, Том говорил. Тихо, непонятно, но из его рта вылетали звуки и сливались в слова, предложения и смысловые блоки. Он замолк на двадцать минут и после начал говорить непохоже на все свои предыдущие речи.
- Я узнал, что я ламедвовник! Поэтому и умираю. Узнал, что я – тот самый, кто защищает человечество перед богами. Узнал о том, что я – тайный столп, поддерживающий этот мир. Поэтому и умираю. Но взамен меня появится еще один. Пусть не здесь, а… скажем… где-нибудь в Лихтенштейне. И он будет слепо защищать людей. Не будь меня – Бог бы уничтожил этот дрянной мир, а я защищаю… нашу прекрасную Землю.
Наступила еще одна пауза в сорок или пятьдесят минут. Теперь Том заговорил с ясностью и, может быть, он здорово рассуждал. Здорово и ясно, со всей ясностью, что может быть свойственна умирающему человеку.
- Я хотел увидеть Сциллу. Хотел поехать на Аппенинский полуостров и посмотреть, есть ли между материком и Сицилией скала. Сцилла – нимфа, которую боги из жалости превратили в скалу… как же я хоте ее увидеть. Теперь и не узнаю, есть ли она на самом деле или нет. Может мне и повезет. Летаргический сон… интересно, насколько я отключусь. На год это точно. Мне кажется, лет на двадцать даже. Если столько можно будет протянуть. Нет, не хочу. Лежачий труп – растение с руками. Лучше уж сразу умереть. Не сейчас, еще нет, но скоро. Это наверняка...
Том протянул еще около часа. Он так и не заснул. То кипение в мозгах, которое сопровождало его все это время дало себе выход кровоизлиянием. Не знаю, как все устроено в голове. Может быть, лопнул такой большой шланг, и из него полилась кровь, убивая мозги. Парализованное тело зашевелилось в конвульсиях, Том сделал последнее усилие чтобы заглянуть в окно и сказал бессмысленное: «И скоро будет солнце». Его тело подтянулось на руках вверх к спинке кровати и в один раз обмякло, словно кадык мужчины при глотке.

[Забава]

Мирный! Ты меня поражаешь прямо! Хороший плохой индеец. - понравилось очень. Глупый индеец... Думала, как описать свои ощущения после прочтения... не знаю... тронуло очень.

И скоро будет солнце. тоже понравилось. Так хорошо описал. Концовка оставляет место для воображения. Это, лично я, очень ценю в художественных произведениях


Раньше, сколько ни пыталась, читать твои рассказы было очень трудно, а сейчас... Что изменилось?

[Камилл]

Лихо, очень трогает. Это я про солнце.

[Мирный]

Еще есть совесть...

1.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет – спустя ровно десять дней – меня сбил грузовик. В селе есть одна-единственная асфальтированная дорога, она же главная, она же шоссе. И в одном месте она резко уходит вниз, настолько, что я не всегда могла подняться по ней на своем велосипеде.
Я переходила дорогу в пятнадцати метрах от спуска. Звук мотора легко расслышать, но пятнадцатилетняя девочка (немаловажный факт) тогда думала, что успеет. И на меня выскочил ЗИЛ, а водитель этого монстра, видимо, перепутал педали газа и тормоза, потому что грузовик ринулся ко мне еще быстрее.
Вот так я пострадала от дальнобойщиков. А может, и не пострадала, время покажет. Душа свободно витает в воздухе около ста дней после смерти. Вот я и направилась… отдыхать, не зная еще, что случится. Думала, всегда буду так «отдыхать».
С похорон своих сразу свалила – не мое это, зато в больших городах жизнь только и кипела. А ведь это правда, что наркотики нюхают в клубных туалетах – не во всех, но в каждом втором точно. В клубе свелись два человека, и я решила понаблюдать за ними.
Ощущения в душе приятные, плюс ко всему перемещаешься быстро – летаешь и в туалет ходить не надо. Пара та распалась через три дня. Со скандалом распалась. Во мне отчего-то проснулись садистские чувства. Пытаясь их утолить, я скиталась по всей Москве, но так и не нашла ни одного притона с секс-рабынями. Неважно это. За сто дней я побывала везде, разве что в Африку не часто заглядывала. Ничего за сто дней не изменялось: ядерное оружие американцев лежало на своем месте, китайцы размножались, а амурские тигры покорно вымирали.
На сотый (или около того) день меня переместили на небо. Хорошо помню, как летела к Исакиевскому собору. Посмотреть хотела, насладиться, а тут как потянут вверх. Сначала сопротивлялась, да и тянули медленно. Затем я сознанье потеряла, конец думала наступил Нинке Синицыной…
Очнулась среди ангелов. Или похожих на них мужчин в белых платьях и с мохнатыми крыльями за спиной. Один подошел ко мне и сказал, чтобы я спустилась на собрание.
Спустилась. Не знаю, где мы находились, но все этажи состояли из облаков. Соскочила с одного облака на другое, пониже, и оказалась на собрании. С одной стороны – черти непонятные, а с другой – те же ангелы. Передо мной, за высокой конторкой – судья. Коротковолосый и молодой, не то, что в американских фильмах, совсем непохоже.
- Вы, Нина, умерли и попали на собрание чистилища, где вас определят либо в рай – он махнул к ангелам. – Либо в ад. – Он махнул к молчаливым и собранным чертям. Думала, они вечно бесятся, а они сидят спокойные, только хвосты со спинок скамей свисают.
- Это долго?
Невежливо, естественно, с судьей болтать, но он улыбнулся ехидно и сказал: «Да».
- Ты можешь отправиться в город, я сообщу тебе решение, это не обязательно должно проходить в твоем присутствии.
Мне только этого и нужно. Я мигом вышла с облачного суда и направилась туда, где предполагала найти город.

2.
В городе Чистилища много народу. Бесплатные магазины, библиотеки и музеи. Души шпыняют не только со всех сторон, но еще и сверху и снизу. Я пробыла здесь не долго. Жила в своем доме-облаке и читала. По возможности ходила по музеям, по возможности общалась с другими умершими:

- Ты долго здесь будешь?
- Еще года два, как минимум.
- А во сколько ты умер?
- Мне было семьдесят три. Старость, я хотел спуститься по лестнице и навернулся. Хе-хе. Душа моя чиста, надеюсь. А вы, леди, когда умерли.
- В пятнадцать и завтра уже ждать решения.
- Время – самое трудное измерение. Труднее высоты даже.
- Знаете, а ведь я выгляжу на свои пятнадцать, так ли?.. Но вы не выглядите на семьдесят три.
- Я выгляжу на двадцать семь, потому что хочу настолько выглядеть, а ты – потому что хочешь выглядеть на пятнадцать.
- Хорошо, а если я попаду в рай, что там можно делать? Вы должны знать.
- Тем не менее – я не знаю.

3.
Решение ангелов скоро дойдет до меня. Поражаюсь, здесь есть бюрократия!
Мой душевный отдых, а именно чтение Пьюзо, потревожил судья. Тот же молодой коротковолосый юноша с румяными щеками. Он подождал, пока я отложу книгу в сторону и улыбнусь ему в знак приветствия.
- Теперь я могу сказать тебе, как работает система. Существует десять заповедей, которые легко запомнить. Если выполнять хотя бы одну, то она приравняется к нулю и при умножении на все грехи даст ноль. Ты нарушила практически все. Об убийстве – однозначно. Вообще сложно не убить ни разу.
Я раскрыла рот, но судья продолжил.
Парень, который повесился, ты должна помнить, у вас в деревне все так… громко… так вот, парень этот – твой одноклассник, и когда он вешался его мысли были заняты тобой… Не только тобой конечно, но ты там была.
- Я в этом виновата?
Судья улыбнулся и повторил:
- Сложно не убить ни разу. Ты сотворила себе Виктора Белана в кумиры, ты украла ручку у своей подруги, ты...
Не хочется слушать – такие пустяки и дорога в рай закрыта. Одолжила ручку! Самоубийца подумал обо мне!! Что за чушь!!!
- Теперь спорный момент – прелюбодеяние.
- Я девственница! С чего это спорный?! – щеки загорелись от стыда, но я пыталась смотреть с вызовом.
- Мастурбация. С кем ты встречаешься?
Этим судья меня убил, посторонний человек говорит со мной о таком… тем более – он знает все и наверняка! Я хотела прожечь облако под собой и провалиться куда-нибудь вдаль. У этих ангельских морд весьма своеобразные понятие об измене.
- Нечего стыдиться. Перед бесовством же не стыдимся, а архангела твой стыд не трогает.
- Так я же…
С чего эти черти-ангелы решили, что один-единственный третий раз это прелюбодеяние?! Измена с рукой – оказывается это правда…
- В любом случае – это не ноль, который пропустит тебя в рай.
- Рукоблудство. – Отчего-то усмехнулась я. – Что дальше – мне пора в ад?
Судья подступил на шаг ближе и ответил:
- Существует много норм, которые должен соблюдать верующий. Еще есть семь смертных грехов. Гордыня. Зависть. Похоть. Чревоугодие. Жадность. Гнев. Грусть.
- И?
- Тебя никак нельзя назвать похотливой, девочка. – Судья примерил ангельскую улыбку и продолжил. – Думаю, если все перемножить – получится ноль.
- И… когда мне в рай?
- Еще есть совесть. Для совести тебе нужно провести в аду хотя бы один год. А затем… В общем, выбор за тобой.

[Мирный]

Забава, не хочу отвечать на вопрос прямо. Лучше оставить место для догадок.



Вы пробовали жить с одной рукой? Попробуйте.
Допустим, ваша правая рука случайно «отрубилась» топором. Или угодила в какой-нибудь хитрый заводской агрегат. Или, как это случилось со мной, вы потеряли свою правую руку, когда ваш пьяный брат «играл» с бензопилой. Забудьте о всей боли, что можно испытать при потере руки. Сейчас об этом лучше не вспоминать. Боль проходит. Неважно через месяц или через год, но когда-нибудь вы поймаете себя на мысли – боли нет. Боли нет! И это самое ужасное. С этого дня вы начинаете существовать по-другому. Без одной руки.
Но эта рука всегда будет рядом с вами. Слева или справа (смотря куда угодил пьяный брат). Неосязаемая и невидимая она будет болтаться, и вы будете убирать ее поближе к телу, когда не хотите кого-то задеть. Всегда так.
Сначала я не мог смириться. Убеждал себя, что с одной рукой буду выглядеть круче любого двурукого. Я прыгал по рукоходу. С одной рукой. Зацепиться за перекладину получалось через раз, поэтому я часто падал. Очень часто.
Я болтался на форумах. Там никто и не подумает, что ты – никчемный урод. Там многие многое могут подумать, но только не то, что ты – однорукая мразь.
Затем утихло. Плакал, конечно, как без этого. Молодой, буквально вчера полноценный парень, и на те – безрукий урод. Тварь никчемная. Сразу видно, что все вокруг косятся. Но все-таки все утихло. Двадцатилетний парень больше не изображает из себя «Тарзана» и не прыгает по рукоходу. Проходя утром мимо моего дома, вы больше не увидите сумасшедшего, который подтягивается на турнике одной рукой. Не увидите и слава богу.
Утром я делаю себе подобие бутерброда. На неровный кусок хлеба (а ведь одной рукой от булки нельзя оторвать и жалкого куска, пусть и ножом) я кладу несколько огрызков докторской колбасы и сыра. Все это пихаю в микроволновку и ем в сухомятку или с соком.
Есть ли у одноруких друзья? Естественно – безногий Петр Николаевич (ветеран войны, которому восемьдесят) и слепой Антон Никитович.
Однажды я перепечатывал какую-то книгу и на одном предложении… в общем, вот как он выглядит:
«Пол. Бонно изрдно-зло о дшито тр, о оторо рзбро….»… - двумя руками печатал, понимаете? Нет, конечно. «Поле. Бессонное изумрудно-зеленое…». Правая рука у меня печатает все равно большую часть, нежели левая. Обычно буквы «н» и «п» печатают левыми, а я правыми печатал…
Я покупал вещи для левшей. У меня до сих пор есть бейсбольная перчатка на левую руку. Я смогу сыграть на пианино несколько мелодий. Но и у одноруких есть свои слабости – мотоцикл. Мне держат сцепление, пока я переключаюсь на первую скорость. Моя правая лежит на ручке газа.
И так я еду. Всего лишь на первой скорости. Однажды попытался переключиться на вторую и грохнулся… хотя, я и сейчас уверен, что мог бы переключиться на вторую. Как тормозить? Просто нажать на тормоз или переключиться на нейтральную без сцепления.
Еще есть велосипеды. Но одной рукой ими трудно управлять.
Как двурукие, нормальные люди, читают книги? Придерживают левой. Я читаю и тоже придерживаю левой. Происходит незримый контакт между мной и книгой. Несуществующий отросток все еще живет со мной. В конце концов, не зря же я придерживаю руку, чтобы не толкаться в толпе?

[Забава]

Забава, не хочу отвечать на вопрос прямо. Лучше оставить место для догадок.

Почему-то я не сомневалась в подобном ответе.. . Что ж пусть так... Теперь я с удовольствием захожу в твою тему
Есть еще совесть - ты знаешь... понрвилось! Нестандартный рассказ... И финал такой, есть место для простора мысли - здорово!

Последний рассказ - это вообще нечто! Так описал все! Как будто сам очень хорошо проникся этой ситуацией. Я не представляю, как мог человек не испытавая подобныхощущений это описать! Хотя я ничего о тебе не знаю...Я прочитала и мне захотелось очень сильно потереть руки! ну ты даешь!

[Денис]

"Хороший плохой индеец" понравился. Очень. Остальное пока не читал.

[Мирный]

рад

[Мирный]

Умный кот Барборос и умные люди в его жизни.

Сказать честно, кот Барборос — не обычный кот. Очень толстый, похожий на молодого поросенка. Но лохматый! Ужасно лохматый: рыжая (с темными пятнами) спина, а все остальное белое. Белое и пушистое! Как бы я сказал: серо-буро-малиновый.
И этот кот, к своему великому счастью (как он считал), умел думать. Причем думать не на такие низкие темы как — жизнь, смысл жизни и всего разумного, второе пришествие Иисуса и т.п. Думал Барборос о темах, которые были куда более важнее: где достать молока, в каких ресторанах самые откормленные мыши и далее. Именно из-за того, что умеет думать, Барборос с трудом ходил. Неуемлимые мозги превратили его элегантную кошачьею тушу в пятнадцатикилограмовый мешок, издали похожий на мохнатого борова. Однажды, отдавая дань древним инстинктам, Барборос попытался убежать от собаки по водосточной трубе. Но труба эта легко отделилась от дома и с грохотом свалилась на землю. Сбака же, которая вовсе не собиралась нападать на слона (по собачьим меркам Баборос был слоном), насмерть перепугалась и дала деру в близлежащие дворы.
Эта выходка являлась не тем, чего кот хотел, но все же способствовала поднятию его кошачьего настроения. Как никак, а его испугалась собака! Ну и что, что это был мелкий пекинес? Подумаешь, собака все-таки! А собаки и кошки...
И свой подвиг Барборос решил наградить парой-тройкой сытных мышей из ресторана «Маркиз-де-Виз».
Вообще, собственная комплекция и понимание своего ума позволили Баборосу судить о многих посторонних вещах. Например, шел какой-нибудь толстопуз, а кот вслед ему думает: «Умнейший человек — сразу видно! Ах, мало нас таких, мало!». Или же, сбивая с ног худющего парня в очках, Барборос думает: «Ну что за чучело! Сразу видно — ни одной извилины! Да я бы таких сразу бы того... в мышеловку!». И теория эта подкреплялась тем, что хозяин «Маркиза-де-Виза» был человеком, у которого живот свисал ниже колен — до щиколоток. Умнейший человек! Только у умнейшего человека может быть ресторан с самыми большими мышами в городе и с настолько здоровой щелью в стене, ведущей с улицы в чулан, что в эту щель мог пролезть даже Барборос. Благо, что неофициальный вход находился за мусорным контейнером и остальные коты о нем не знали.
В чулане хранились швабры и ведра уборщика — глупого на вид человека. Кот проворно преодолел эти замысловатые предметы, справился с дверью и оказался в «Мышиной долине». Или, непосредственно, на кухне.
Писк. В далеке, за огромную разделочную доску, прошмыгнула мышь. Мелкая. Кот пробрался ближе и притаился у плиты (с десятью комфорками!). Чудесный ум Барбороса вытащил из памяти очень занимательный факт — маленькие мышки не ходят одни.
И он [факт] оказался верным. Вслед за мышью вразвалку последовала другая. Огромная — брюхо волочилось по каменному полу чуть ли не позади хвоста!
«Как мило — мышка-папа идет за мышка-сыном!» - сладко пронеслось в голове Барбороса перед рыжком. Следующая мысль тоже оказалась сладкой и звучала так: «Вкусно!».
Мышка-сын естественно не спешил выручать мышь-отца, но кот и так остался доволен. Разве что позволил себе посетовать на нынешнюю молодежь... Но вслед к упреку Барборос по-доброму проглотил хвост толстой мыши и прилег. И уснул, погрузившись в чудесный сон. Сон, где коту подходят к миске — а там мышь, барахтающаяся в молоке. Или селедка. Или мышь в сливках, а селедка под сметаной...

[Денис]

Мирный, ты в своём стиле! Рассказ написан классно, но как будто ни о чём. Хотя, определение ума по весу...

[Мирный]

у меня не получилось написать "о чем"

[Мирный]

Сучья похоть.

Все-таки… она была чем-то большим нежели просто секс. Как первая любовь, только она – седьмая. Глупо жалеть о ее смерти, но я глуп! моя первая жертва (она же первая любовь) стонала и молила меня о пощаде. Хотела остаться живой! Дура! Зачем мечтать о жизни, когда тебе разрезали щеки – от уха до уха? Когда я уже всадил тонкую иглу в левый глаз! Но она просила пощады… овца!
Вторая умерла очень быстро. Я продолжал пихаться с ней и после смерти – потому что не понимал. А она сдохла. Легко и непринужденно… Я думал, если проткнуть ее живот пятью шампурами насквозь – она не умрет. Надо отдать ей должное – она меня удивила. Не сказала ни единого слова… разве что стонала. Это молчание настолько сильно поразило меня, так, что волей-неволей пришлось учитывать это в третьем эксперименте.
Девушка, кажется, семнадцати лет. Я выловил ее в парке. На следующее утро нашли ее пакет с вещами и косметичкой. По новостям протрубили о серийном убийце – хотя никто не нашел ни одного трупа! – и мне пришлось перебираться в другой город. Катафалк и снотворное сослужили мне добрую службу. Я оказался очень далеко от места, где искали убийцу.
А та девчонка… Мои эксперименты продолжились спустя два дня. В заброшенном лесничем домике, который я приглядел еще за пять месяцев до первого убийства. Опознавательным знаком служили лилии, растущие справа от крыльца. Три диких красных цветка среди зарослей травы. Внутри сырого помещения – три комнаты с деревянной обстановкой (скамейки да табуретки) и отвратный запах.
Как я и говорил: вторая жертва навела меня на кое-какие мысли. Я провел девушку внутрь, к столу в гостиной и положил на этот стол желтый пакет. Пухлый пакет с едой, чтобы моя девочка наконец-то нормально поела. Я сказал: «Ешь молча. Одно слово – и я забираю еду». Она «угукнула» и стала есть. Сначала курицу-гриль с кетчупом, затем приготовленный обед – картошка, котлета и салат. В конце концов добралась до лаваша с пивом (я купил пластиковую бутылку, чтобы она не вздумала меня убивать).
- Наелась?
Усталые глаза поднялись на меня, остатки лаваша вышли из ее рук. Она умоляла меня взглядом – она даже не знает, чем это ей сулит!
- Иди в ту комнату. – Я подал указывающий жест, но она не тронулась с места. Пришлось обмозговать некоторые вещи. И обмозговав их, я понял, что это место тоже подходит для «ярости». Нож вылетел из-за пазухи будто без помощи правой руки. Одним сильным движением я сдернул ее со стула на пол. <!--Самое время вспомнить о второй-->. Оказавшись на корточках возле ее шеи, я стал зажимать ей рот. А ведь она ничего не сказала! Только «ухх», когда распласталась по полу. Но я оказался прав – как всегда! Она замычала и
// вспомни о второй, пусть ты и не знаешь ее имя!
нож сделал надрез на ее глотке.
Кровь, хрип! Протяжный вопль, прорвавшийся сквозь ладонь. Она забарахталась, как рыба, оказавшаяся на песке. Она еще могла дышать, но скоро воздух кончится! Да, но не из-за надреза. Я хочу, чтобы она молчала. Открой рот! Открой рот! Я убрал руку с ее губ и сжал двумя пальцами ноздри. Открой рот! Ее руки лежали на глотке, и из-под них текла кровь. Наконец, она разомкнула губы, и мой нож вонзился ей в рот. Я пытался достать до небного язычка, того самого, без которого рождаются немые дети. Ее руки еще сильнее сдавили горло, будто она пыталась задушить саму себя. Мой взгляд скользнул к рукавам кофты – кровь! Теперь она нема, и я могу делать все, что захочу.
// вспомни, как она смотрела на тебя, она умоляла!
Ее глаза молили о пощаде – пожалуйста, отпусти меня!
Ненавижу! Нож впился сквозь зрачок. Лезвие прошло ровно настолько, насколько позволяло это поганое отверстие в черепе… Снова хрип. Не знаю, где были ее руки, но нож так же легко впился во второй глаз – я постарался попасть прямо в черное пятно. Я встал и отошел от нее на два шага, чтобы полюбоваться.
Она гурлыкала, глаза были просто проткнуты – из них не сочилась кровь. Осталось разодрать платье и… Может еще что-нибудь отрезать? Ха-ха-ха. Хватит.
Кажется, снотворное сильно на нее повлияло. Я не заметил ряда естественных реакций – скорее всего у нее повысился болевой порог. Хорошо. Ее глаза смотрели на меня. Глаза с дырками, из них уже потекла кровь. Опять-таки хорошо. Можно приступить к главному, если эта девочка не собирается умирать, то ей можно доставить удовольствие. Одетой-раздетой? Я выбрал первое.

// Может еще что-нибудь отрезать?
// Хватит.
После нее у меня случился «творческий затор». Четвертая жертва подвернулась, когда я совершал вечернюю прогулку по парку. Мимо промелькнула девушка в коричневом пальто – она выгуливала собаку. Йорка? Пуделя? В общем, она выгуливала именно ту собаку, которую вскоре найдут бомжи на свалке. По частям.
Как же я рад – перерыв длинною в семь месяцев завершился. Завершился в семи тысячах километрах от места, где было совершено последнее убийство.
Может еще что-нибудь отрезать? Четвертая и пятая жертвы, как я теперь говорю, убиты вхолостую. А все из-за этого сраного «творческого затора»! Может ей еще что-нибудь отрезать? Что?! Что именно?! Хватит! Они погибли точно так же, как и третья сука. Разве что у четвертой я полностью вытащил глазные яблоки и бросил их в микроволновку. А у пятой убрал носовую перегородку. Я утратил всю оригинальность. И мне жаль этих девочек даже сейчас. Жаль, что я их убил (сжег, как и третью) – мог бы подождать до лучших времен, когда фантазия… проснется.

Мой папа сошел с ума (ум за разум). Его отвезли в больницу, когда он начал плакать. Три дня подряд! Запрется себя в комнате и плачет… ест рис руками и плачет. Всхлипывает, говорит – Солнце умрет, оно убьет нас! солнце… Конец, Финита!
А к вечеру кабинет открывался, но он все равно не выходил. Он попросту открывал этот чертов кабинет! Ночью он чувствовал себя в безопасности. А днем – Солнце убьет нас! Проклятая Венера!
//Солнце убьет нас!
Наверно, он думал, что Солнце слишком сильно нагреет Венеру и она… БУМ! Космический взрыв. Проклятая Венера, проклятое Солнце! Беззащитная Земля!
Думаю, отцу по-быстрому втолковали что да как и он вскоре вернулся домой. Но я ушел сразу – на следующий же день. Мне было двадцать два – не так уж мало – и обо мне мало кто беспокоился. Условился писать письма и… сгинул.

А в тридцать два совершил первое в своей жизни убийство. Нашел кучу ветхих домов за городом. Составил план всех заброшенных строек, свалок и лесных полос. Купил квартиру в Раменском (самая ободранная и тесная квартира в мире!). В общем, просчитывал все нужное и ненужное. И вот – первая, вторая, третья. Перерыв. Четвертая и пятая – почти одновременно. И шестая, предпоследняя.
// Солнце убьет нас!
// Сожги их!
Она спала на земляном покрове в подмосковном лесу. Я намазывал ее (сфингер? свингер? сфинкер?) анус мазью и… когда посчитал дело конченным, засунул ей в задницу бомбочку «Черная смерть».
БАХ!
// Проклятая Венера!
Она проснулась от боли в…
Я прорезал ее живот и перевернул со спины на грудь. Она приподняась на колени – внутренности полезли наружу! Да-да-да! Проклятая Венера, ты ВЗОРВАЛАСЬ! Бах! Я поджег еще одну бомбочку и кинул к ее коленям. Затем еще одну. Бах! Бах! Ее ногам больно, я знаю! Бах! А теперь связать руки. СКОВАТЬ. Наручниками.
И. Вставить. Смерть. В ноздрю. В рот. В глаз.
В глаз. Отрезать правый глаз и вставить наместо него «имплонтант»!
// С Днем Рожденья тебя…
Бах! А теперь в рот – Бах! Еще раз – Бах! а теперь туда, откуда вывалились кишки – Бах! А теперь ножом.
//ВОТКНИ НОЖ В ЕЕ ЗАДНИЦУ!
Да!
Она отключилась (умерла?), возле ее губ, в кровавой массе, лежали зубы – раздробленные белые камешки.
- Я… я не закончил! – Мои мысли попытались представить, как же можно сохранить ее жизнь, но – выхода нет. Нет выхода, она умрет, а я – я не наигрался!
- Сука!
Скоро я наряжу молодую елку неподалеку. Гирлянды-кишки, кровавая краска на иголках, голова-звезда. А шарики? Шарики? Где будут они? Неужели… забыли шарики. Ладно, зато под нижними ветками, у ствола, кого-нибудь будет ждать подарок – завернутые в целлофановую пленку останки женщины. Высокой шатенки с голубыми глазами. То есть, с голубым глазом. Ха-ха!

А в детском саду Настя оторвала голову моему Зайцу. Она хихикала, держа голову в левой, а туловище в правой руках. И я начал душить ее. Это выглядит, будто мы играемся. Понимаете? Дети душат друг друга – всего-то. Но я намеревался убить ее, хотел, чтобы там хрустнул дыхательный канал, и она это понимала. Она попыталась завизжать, но – хрип и сиплый голос.
Воспитатели оттащили меня от нее. Я заплакал, подгребая к себе остатки Зайца. Она тоже плакала и обеими руками держалась за горло. «Так нельзя делать! Это же девочка! Это очень плохой поступок – иди в угол!».
А когда я вернулся из угла (меня вынудили просить прощения!), все мальчишки смотрели мне в лицо, будто к ним пришел какой-то зек, только что откинувшийся, но не собиравшийся менять дурных привычек. Я возненавидел ту девочку. Она стала меня бояться. Все вокруг стали относиться ко мне с настороженностью. Играю с Максом в «Грузовик», а он все время молчит. Но только я ухожу, и он начинает играть с другими – смеется. Зато она стала меня бояться – страх. А я ее ненавидел. Мы всегда держались разных концов игровой площадки.
И во втором классе, когда все позабылось, я полюбил ее. Первая любовь! Корил себя за то, что посмел душить этого ангела из-за какого-то дерьмоЗайца! Отлупил Макса за украденную ручку – это по делу, но убивать из-за игрушки?
Я убил ее в тридцать два. Мы случайно встретились в парке (вечером), и в моей голове расцвела гнусная мысль: «Это она убила твоего Зайца! Она УБИЛА его!». Но она не смогла прочесть мыслей. Я смотрел, как она улыбалась при разговоре, хихикала… как тогда, когда оторвала пушистую игрушечную голову.
- Заглянешь ко мне?
- Можно. – Она лукаво улыбнулась. Настя не знала, что я следил за ней вот уже три месяца подряд. Еще два месяца выискивал ее по городу.

И тут такая же! Худая блондинка, те же черты лица, что у Насти. А еще привычка одеваться: розовая кофточка, черная блуза и юбка чуть выше уровня колен.
// Она убила Зайца! Они все такие – они УБИВАЮТ ЗАЙЦЕВ!!!
Но ее звали Карлой и – ее глаза. У нее НЕТ глаз! Они серые и почти сливаются с белком. Глаза – зеркало души, но эти глаза – пусты! Пустой взгляд, будто она слепа.
// Она убила Зайца!
Я следил за ней около двух недель (чертова дюжина дней! Уау!)
Мне непременно захотелось заполучить себе эту игрушку. И поместить ее в подмосковную квартиру. И убить ее. Или…

Карла стояла возле жалюзи и умоляла пощадить. Я смотрел в ее пустые глаза – нет, она не умоляет! Это только слова – глаза молчат! Молчат, потому что они немы. Я не захотел ее убивать.
Если ты будешь орать или говорить очень громко – я тебя убью. Сразу. Если хочешь, в доказательство отрежу тебе что-нибудь?
- Не хочу. – Всхлипнула она и спрятала немой взгляд. – Пожалуйста…
<!-- К черту ее мнение, парень, разве тебе не наплевать? Отрежь ей язык! Эта сука должна получить свое! Она убила Зайца! Оторвала его голову – не отворачивайся, она убьет и тебя! -->
Но я ничего не отрезал.
- Как тебя зовут? – Спросила она, продолжая смотреть в пол.
Я ответил. Почему-то сказал правду. Теперь мое настоящее имя известно только первой и последней жертве. Последней?
- Я тебе верю… ты, будешь…
- Да, буду.
Я положил нож сбоку – квартира была абсолютно пуста – ни мебели, ни бытовой технике. Унитаз, раковина, мерзкое подобие ванны и жалюзи на окнах. Можно подумать, что я баптист, а не «преуспевающий» маньяк-убийца.
А ведь на даже не прикована к батареям. И все равно не дергается, не пытается схватить нож. Наверно, она боится – она должна помирать со страху, но глаза ничего не говорят – не могут. А вдруг, у глаз тоже есть язык? Некоторые дети рождаются без небного языка – немыми. Карла родилась с немым взглядом. Или онемела.
// Убей ее! Дело кончено, убей!!
И я оставил ее. Заставил съесть снотворного и запер в комнате. Сам проделал с собой то же самое (спать не на кровати? только со снотворным!) и уснул в другой комнате. А на следующий день обнаружил, что она вытолкала из себя снотворные таблетки – два кругляшка лежали рядом. Тем не менее она уснула. Почему-то ее стало жалко. И себя стало жалко. Я оставил записку на полу в ее комнате (ее комнате?) и закрыл дверь. Записка предупреждала ее не сбегать и не орать благим матом. Без угроз, обычная просьба.
// Она убьет тебя, как убила Зайца!
Я вернулся в комнату, чтобы поставить к записке постскриптум: «Если вдруг захочешь меня убить – нож в комнате напротив. В левом углу от окна. Надеюсь, ты любишь пиццу и не брезгуешь Кока-Колой (возможно, теплой)».
// Псих!!!
Игра с судьбой, рулетка. Но я же уверен, что она не убьет меня! Этот голос – мысли – они обманывают меня! Она не убивала Зайца! И меня не убьет! Немые глаза не могут говорить только для него, голос не понимает эти пустые глаза, а я… я прочитал ее.

На лестничной площадке не толпились любопытные соседи. МЧС и Милиция занимались исконно своими делами и не совали нос в мои. Я составил четыре пакета на пол, сверху положил пиццу. «Шрек»! Достал ключи. Два оборота, как и должно быть.
// Зайцу она оторвала бошку, а тебе вырежет сердце!
Ничего не произошло. Я внес пакеты с покупками по очереди в свою комнату. Эта комната по идее должна служить кухней, но у меня не было никаких бытовых приборов для обустройства. Нож лежал не в углу, а на подоконнике. Я стал разбирать покупки: два надувных матраса, обогреватель, пакет с едой и пицца «Шрек». Первым делом я подключил обогреватель – пасмурный, однако, денек выдался – и выложил еду на пол. В пакете остались печенья с начинкой и печенья овсяные.
Послышался звук слива. Она показалась на кухне прямо из туалета.
- С добрым утром. – Сказал я и снова поймал пустые глаза. Серые, но… поустые. – Садись есть.
Она послушно села. Она съела пять кусков пиццы, я – три. Опустошила свою Колу и отпила из пачки с соком. А после прикончила обед: картошка с котлетой и Пожарским салатом. Таким обедом я кормил третью, перед тем, как прикончить.
- Почему ты так ешь? – Спросил я и пояснил вопрос. – Сначала пиццу и колу, а затем нормальную еду. Тебе не кажется, что ты сбиваешь аппетит?
- Я не ела два дня – нет, не кажется. – Голос звучал тихо, но в то же время протестующее.
// Нет! Не Кажется! Сукин Сын, Я Убью Тебя, Как Только Ты Отвернешься!
// «Нет, не кажется»!!! Язва, она язвила!!!
- Тебе нужно что-то купить?
Теперь она даже не просила, чтобы ее отпустили. Она немного подумала, прежде чем отвечать.
- Шампунь, краску для волос, – она пощупала черную полоску волос на голове, - и гель для душа.
Я тупо потаращился на нее, но все же протянул ручку и блокнот.
- У тебя необычные глаза. – Сказал я, когда она принялась писать.
Карла подняла голову. На секунду или на две она оторвалась от блокнота, посмотрела на меня и вернулась к записям. Вскоре она оторвала листок, и он оказался в вытянутой руке перед моим лицом. Я взял его и сложил в карман.
- Все боятся таких глаз. – Сказала она. – Почти бесцветные, будто у меня третье веко, будто я смотрю на все через прозрачную пелену. – Пауза. – Я часто ношу линзы. Зееные или карие. Но они все равно остаются пустыми…
- Может, тебе нужно еще что-нибудь?
- Расческа и зеркало. Хотя бы карманное. Я так поняла, что ты задержишь меня надолго… - Последнее предложение было риторическим вопросом.

Я продержал ее семь дней. Неделю. Секс-секс-секс. Я не любил ее – знал, что убью. Не знал только когда конкретно.
Этот период я назвал «сучьей похотью». С другими жертвами я спал по одному разу. Вообще мог не спать, но это уже… тогда бы я не мог считать себя «преуспевающим маньяком-убийцей»! Но опять же, слишком это строго: «сучья похоть».
Она писала мне списки нужной еды, нужных вещей (как карманное зеркальце, шампунь и т.п.). И, тем не менее, у нее не было одежды, кроме той, в которой она постоянно ходила.
На шестой день мы вышли на ночную прогулку в парк. Гуляли возле озера, отгоняли комаров. Она смеялась. Мы остановились в беседке и заказали шашлык. Уже пусто, но музыка еще играла. Сладкая музыка.
Тогда, сквозь темную пелену <!-- Солнце не заберет нас ночью, оно на другой стороне --> на меня смотрели ее серые глаза. Белое всегда выделяется в темноте. Взгляд – пронзительный взгляд. Серые глаза заговорили, и заговорили резким чуть ли не грубым тоном. Она отпила «Балтики-LIGHT» не сводя с меня глаз. Карла попросту колола меня взглядом. Сука, ее глаза вовсе не немы – они говорят ночью! Причем говорят так, как ни одни глаза не могут говорить и днем.
// Она убила Зайца!
Я знаю.
Мы пошли домой. Молча, потому что я знал, что завтра убью, а она, потому что догадывалась, что что-то не так.
Дома я разделся, принял снотворного и улегся спать. Не говоря ничего.
По утру я не нашел ножа. Зачем-то хотелось убить ее сразу – с утра. Она еще не проснулась. Рука свисала с матраса, а под ней блестел нож.
// Убила Зайца, а теперь убьет тебя.
// Венера убьет всех нас.
Руки сомкнулись на шее. Никакая воспитательница теперь не оттащит. Да будь тут хоть сто детсадовских нянек – нечего и стараться. Такой хваткой душат слонов! Я все завершу. Венера никого не убьет – она просто перестанет дышать. Раз – и все.
В глубине сознания щелкнул мелкий механизм, отсчитывающий время до ее смерти. Десять-девять. Она закашляла и стала просыпаться. Восемь-семь. Руки потянулись к шее. Глаза все еще не открывались. Шесть-пять. Она слабо попыталась оттянуть мои ладони. Кашель перешел в что-то непрерывное. Четыре-три. Она уперлась, вкладывая в руки больше силы. Голова замоталась из стороны в сторону. Два-один. Наконец, она распахнула веки – пустые серые глаза. Они снова онемели. Мои руки ослабли, я убрал хватку. Ноль. Она умерла.
Жизнь ушла – все погрузилось в печаль… Эти глаза ушли... Сомкнулись. Навеки. Аминь.

[-=kite=-]

Ну и в чем смысл? Пассивная пропаганда насилия?