Сообщений в теме: 62

[Виктория1977]

Джен

Фэндом: Лукьяненко Сергей «Дозоры»

Рейтинг: R

Жанры: Драма, Детектив, Повседневность, AU, Исторические эпохи, Дружба


Описание:
Вначале было слово. И слово было Договор. Никто не рождается со знанием о Великом Договоре. На это и существуют при Дозорах школы. Только что из лицея и снова учиться?!

Публикация на других ресурсах: Уточнять у автора/переводчика

Примечания автора:
Фанфик является частью серии об Иных. Фанфики не связаны между собой событиями, но их объединяют общие персонажи.
Первая книга серии: Предания старины глубокой http://forum.lukiane...topic=12173&hl=
Вторая книга серии: Ольга http://forum.lukiane...topic=12174&hl=



========== От автора. Вместо предисловия. ==========

Можно прочесть это, а можно пропустить. На сюжет эта глава не влияет. У меня просто не будет другой возможности объяснить происходящий в моих произведениях трындец.

Первый фанфиком из этой серии стал миди «Предания старины глубокой». Изначально я не думала, что из этого выйдет что-то путевое. Не относилась к своей работе, как к чему-то серьезному. Писалось легко, герои сами собой возникали перед моим внутренним взором. Они сразу приходили ко мне готовыми, со своими характерами и именами. Делали, что хотели. Я не мешала, а просто записывала. Все, что мне было нужно, это произвольно открыть Википедию на любой странице. Все было к моим услугам.

Неладное я почувствовала, когда первый фанфик был дописан, и пришла идея «Ольги». Это второе произведение цикла об Иных в моем творчестве. Задуманный, как миди, и даже мини, фанфик «Ольга» начался с одной фразы, но дальше у меня в голове поселился белый шум. С этой же пустой головой я приходила к чистому листу и пропадала. Дальше «Ольга» писала себя сама. Ни одна сцена не была заготовлена мною заранее. Все они тянулись друг за другом без моего участия. Мне же оставалось лишь записывать. Герои не просто приходили ко мне всякую свободную минуту. Они с ноги распахивали двери. Википедия открывалась на нужных вкладках самостоятелно. Я работала на основной работе с семи утра. Но каждый вечер, едва доползая до компьютера, погружалась в созерцание происходящего в моем фанфике. А он писался сам и я ничего не могла сделать. Превратилась в приложение к собственной работе. Никаких других текстов. Никаких развлечений. Пришлось забросить все начатые вышивки, рисунки и садовый участок. Как бы ни сложился мой день, он заканчивался у компьютера. И так продолжалось полтора года.

Ближе к середине фанфика началась откровенная мистика. Вернее, я стала замечать, что она происходит. Например, в статье про Малюту Скуратова прямо в Википедии произошли изменения. Сперва статья содержала данные о том, что его имя Дэвид Лурьевич, и что он не русский, но уже через неделю я обнаружила эту статью кем-то отредактированной. Вычищенной. А ещё через несколько дней имя Дэвид Лурьевич перестал находить гугл.

Когда у меня случались периоды уныния и апатии, и я не писала по несколько дней, мне ВК начинали подмигивать люди с фамилиями Головин или Головина. Парни по имени Фёдор и Борис. И под конец я получила целую статью о необходимости и необратимости революции от человека с ником Тенгри (чьим сыном, судя по источникам, является легендарный Гесер). Когда они не справлялись, в ход шла тяжелая артиллерия в лице девушки Ольги, у которой на аватарке была белая сова.

Я наблюдала, как случайно придуманные мной персонажи, действительно где-то фигурируют в реальном мире. Это было странно и пугающе. Тот же Нечай, сын казака Мыколы, оказался реально существовавшим бойцом. И как будто этого было мало, он ещё и жил в это же время и бился в тех же местах, где происходили описываемые события. Раньше я не обращала внимания, что глава Ночного Дозора Меньшиков в жизни носил титул «светлейший». И его приемник Потемкин, кстати, тоже. Ну и где-то под конец я осознала, что брат Ольги, назван мною Борисом. Когда я поняла, что они с Гесером тезки? А вот под конец и поняла. Семью для своей героини я нашла с первой попытки. Просто выбрала наугад бояр Головиных. Выбрала, и забыла. Но когда дошла до эпизодов с Распутиным, кто меня там ждал? Мария Головина. Реально жившая женщина, Одна из ближайших подруг старца Григория.

Начиная работу над третьим фанфиком серии, я уже не надеялась ни на что. После «Ольги» у меня наступила пауза. Было чувство, что герои пошли дальше, а я осталась. И больше им не нужна. Ладно, бывает. «Ольга» действительно отняла у меня много времени и сил. Я уже настроилась на отдых, как вдруг…

Моя коллега подкинула мне идею. Описать процесс обучения в школе Дозора. Любого. Главное, чтобы подробно. Странный белый шум стал уже привычен мне после Ольги. Я лениво присвистывала свои наброски, выбирая, кого бы ещё запустить в жернова Иной жизни. И тут появился ОН. Пушкин. Как и все мои персонажи-иные, он тихо зашел в мой мир, и молча присел у выхода. И понеслось!

С тех пор я получила: шесть рассылок о Пушкине. Три фильма о восстании декабристов. Одно большое исследование о семье Романовых. И книгу о немецких принцессах, ставших русскими царицами. Все это я с интересом собирала и читала, уже не удивляясь многочисленным знакомым местам и фамилиям.

Напоминаю, что первый фанфик серии был написан почти два года назад. Дневной Дозор я силой своего (ага!) воображения поселила в Петербурге на Заячий остров. Главой его назначила Лефорта. Он мне всегда был симпатичен. Персонаж перекочевал из первого фанфика во второй, и благополучно переселился в третий. Но дело не в этом. Первым местом обитания Дневного Дозора в новой столице стала Немецкая слобода. Под боком у Петра, недалеко от Меньшикова.

И вот я снова читаю что-то, о чем вчера ещё не подозревала. И что я там вижу? Где прошло детство Пушкина? В Немецкой слободе города Москвы, недалеко от Лефотовского переулка. Совпадение? Ага. А знаете, чей он потомок? По одной линии боярина Головина, а по другой Святослава. У него была старшая сестра Ольга, и няня Ульяна, которую потом благополучно вытеснила Арина. Роль контрольного выстрела выполнила скульптурная группа "Ночной Дозор", установленная (барабанная дробь) в Царском селе. Там, где Пушкин учился в лицее.

Уважаемые Иные! Я все поняла. Я буду писать. Пожалуйста, заберите меня отсюда!



========== Баба Яга ==========

Москва. 1806 год.

-Что бы ты ни задумал, - голос матери звенел уже из коридора, - изволь немедля прекратить!

Саша надулся. Бросив быстрый взгляд в угол, на единственный оставшийся стул с мягким полосатым сиденьем, он ещё сильнее сжал в руке маленькую детскую саблю. Втянул голову в плечи, и взглянул на занявшую последнее свободное сиденье женщину в черном. Внимательно, с вызовом. Дама в ответ улыбнулась. Только вот улыбка её, призванная озарить лицо, сделать его милее и приветливее, вышла кривой и ехидной. Тонкие губы чуть разошлись, являя миру единственный желто-коричневый зуб. Дама потеребила измятый бант у дряблой нарумяненной щеки, развязала тугой узел. Сняла модную шляпку, и теперь вертела её в руке, не имея места, чтобы пристроить шелковую «кибитку» с черным пером подле себя. Все остальные стулья, какие были в приемной, маленький Сашенька уже собрал вместе, соорудив из них для себя надежную крепость. В своем форте он ничего уже не страшился, и вел себя уверенно. Оружие у него было. Маленькая сабля досталась ему от бабушки. А та в свою очередь получила её в наследство от своего деда, Ибрагима. Провиантом только не успел обзавестись. На войне голод – первый враг. Похуже турок. Надо бы няню кликнуть. Или хоть сестрицу.

-Olga! – позвал он, - O-O-lja!

В ответ на его зов откуда-то из гулких недр большого деревянного дома раздался визгливый вскрик матери: «Арина!» И в следующую минуту в дверях показалось загорелое смуглое личико. Сестрица его, Оля, с интересом оглядела приемную залу, собранный из стульев, обитых полосатым бархатом, форт. Оправила белоснежную юбку, и потихоньку, крадучись, приблизилась.

-Гости скоро собираться начнут, - вздохнув, сообщила она по-французски. Потупившись, и ковыряя туфелькой натертый до блеска паркет, она с плохо скрываемой завистью оценивала постройку. И находила её великолепной. Её уже пора было показывать на детских праздниках. Сажать за взрослый стол за завтраком. Возраст, когда она сама могла строить такие крепости постепенно выходил, и она это осознавала. И вместе с восторгом близкого взросления ощущала тоску по уходящей свободе детства.

- Пойдем же, - она подошла вплотную, и перевесилась через спинку крайнего стула, - маменька браниться будет.

Саша покачал головою. Тряхнул каштановыми кудрями, поджал губы. Кивнул в сторону женщины в черном. Изловчившись, ухватил сестру за руку и потянул к себе. Та мигом позабыла и про маменьку, и про гостей. Пригнула голову, поджалась, и через минуту уже сидела в "осажденном форте", болтая ногами. За окнами щебетали птички, горело закатное июльское солнышко, оттеняемое ветвями росшего подле дома дуба. Сладко тянуло с кухни корицей и ванилью. Носились по комнатам ароматы тушеного мяса и перца, кисло воняло вином. Приглушенный стенами голос батюшки что-то втолковывал лакею Стеньке. Со двора несся собачий лай, звон бубенцов, крики дворовых. Все были чем-то заняты, а брат с сестрою заняли глухую оборону.

-А ты тоже ЕЁ боишься? – шепотом спросил Саша, кивая на женщину в черном. Та как раз разглядывала свои узорные митенки.
-Кого? – насторожилась Оля, - маменьку?

Мальчик вопросу не удивился. Маменьку боялись все. Во всяком случае, Саше так казалось. Сам он страшился матери безмерно. Улыбалась она только батюшке и гостям. С детьми же она с первых дней была холодна, а порою и жестока. Девятилетнюю Ольгу терпела. Пятилетнего Колю иной раз трепала по щеке, хотя тот и дичился её. А вот старшего сына Надежда Осиповна невзлюбила. Была ли его слишком уж смуглая кожа тому причиною, или он ещё чем-то ей не угодил, Саша никогда не спрашивал. И даже не думал, что когда-нибудь будет страшиться кого-то ещё, кроме матери.

-Нет, - он легонько пнул сестрицу по ноге, оставляя на её белой юбке серый пыльный след, - старицу эту. Ну, вон же она на стуле сидит! В углу!

Оля в недоумении несколько минут вглядывалась. Морщила гладкий лобик, сопела и щурилась. Потом обиженно пискнула:

- Там нет никого. Не хочу я с тобою в это играть!

В приемную вошла нянюшка. Тихо прошелестела холщовой юбкой, подбоченясь встала перед детьми. Арина была стара, ей выходил четвертый десяток. Седые волосы она прятала под платок, а черное платье не снимала даже по праздникам, сколько дети её помнили. Оля, воспользовавшись замешательством брата, тут же вывинтилась из крепости, и ринулась к дверям. Оставаться по вине братца без сладкого в её планы не входило. В том, что Сашу за его своеволие непременно накажут, она не сомневалась. Брата она нежно любила, но не настолько, чтобы страдать вместе с ним. Няня поймала девочку на выходе из «крепостных ворот», нежно потрепала по волосам, указала на запачканную юбку. Укоризненно поцокала языком. Оля смутилась и покраснела.

-Ну а ты, сокол мой, - обратилась Арина к засевшему в осажденном форте мальчику, - по что балуешь? По что маменьку печалишь?

В ответ Саша разразился было тирадой, призванной полностью объяснить происходящее, и выставить его в самом лучшем свете, но женщина его прервала.

-Ни слова не пойму, - она присела на крайний стул, вместе с двумя своими собратьями образовавший защитный вал и ров с водою и акулами, - ты батюшка, со мной по-русски говорить изволь.

-Аринушка, - зашептал ей Саша, вытягивая шею, чтобы поглядеть через плечо нянюшки на женщину в черном, - там Баба Яга! Погляди, или тоже не видишь?

Няня тоже обернулась, и пристально в упор поглядела на гостью. Та чуть склонила голову в учтивом приветствии.

-И что? – простодушно осведомилась няня, - али Ягиня и присесть нигде не может? Мало ли, кто в гости взошел? Кабы ты к ней в избушку пожаловал, она бы тебя и накормила, и напоила. В баньке попарила. С веничком да квасом. На пуховую перину почивать положила. Ты же, ясный мой, бирюком сидишь, и не поклонишься. И слова доброго не скажешь. А слово доброе, светлое, оно и Бабе Яге приятно. Ну, ступай же скорее, покуда Русло за хворостиною не послали!

Своего гувернера, господина Русло, Саша даже не боялся, а скорее, презирал. Трудно сказать, как этот не очень умный, и совершенно не добрый человек, выбрал для себя занятие гувернера. В доме на учителях не экономили. Правда, за неимением качества брали количеством. Учителей было так много, что всех дети даже не помнили по именам, а об их точном числе часто и безрезультатно спорили. Единственное, в чем дети сошлись сразу и навеки, было мнение, что господин Русло набитый дурак. И явно подослан в дом какими-то ненавистниками детей. Проходя мимо женщины в черном, Саша остановился, и неловко кланяясь, поздоровался. Только сейчас ему пришло в голову, что это, должно быть, новая гувернантка. И что он упустил возможность произвести на неё хорошее первое впечатление. В деле наказаний родители неизменно выступали на стороне гувернеров. Дети были неправы и виноваты всегда.

Женщина не ответила. Взгляд её пронзительно-льдистых серых глаз скользнул по его курчавым волосам, смуглому лицу. Презрительно обдал холодом, и тут же погас. За спиною Арина с шумом разрушала спасительный замок. Делать нечего. Стараясь держаться как можно ближе к стене, Саша приблизился к дверям. Чувство близкой опасности сковывало его, не давая выпрямить спину, или вздохнуть в полную силу. Не давая опустить глаза. Баба Яга молча провожала его взглядом. Уже из-за двери он услыхал, как нянюшка ворчит: «Поди сейчас. Не время. Мал он ещё.»

Только в комнате у бабушки он почувствовал себя в безопасности. За окном темнело, гости уже начали съезжаться. Старушка вязала, тихо беседуя с какой-то своей подругой. Та тоже была в летах. Седая, богато одетая барыня. Она держала на коленях тонкую подушку, на которой возлежала лоснящаяся белоснежная болонка. Барыня, не глядя, теребила и перебирала её мягкую шерстку. Саша протиснулся между стеной и креслом, прополз вдоль спинки мягкого дивана, и уткнулся в огромную корзину с бабушкиным рукоделием. Сюда он приходил всякий раз, когда над головой сгущались тучи материнского гнева. Здесь была его тихая гавань. Его убежище. Пригревшись среди вышитых подушек, мотков шерсти и кусков какой-то начатой вышивки, он в полудреме слушал чужую взрослую беседу. Понимая из неё дай боже половину. Отчасти от того, что говорили на чуждые, неинтересные ему темы. А отчасти по причине скверного владения русским языком.

-Даже не знаю, - ворчала бабушка, оборачиваясь к нему, - что и выйдет из этого мальчика. То сидит весь день, как совенок. Слова не скажет. А то скачет так, что не уймешь его. Нет, воля твоя, матушка. Раненько его Наденька родила. Надо было ещё обождать после первых родов. Да только кто же в молодости мать слушает?! Поспешила, родила, а не полюбила. Так-то! Кабы не нянька наша крепостная, так его и приласкать некому было бы.

Саша слушал её и думал, что скоро он вырастет, и женится. И у него будут дети. Много, очень много детей. Таких, как его сестрица. И он непременно будет их очень сильно любить.


========== Бутылка ==========

Потом говорили, что все началось с недопитой бутылки ямайского рома.

В Царскосельском лицее у педагогов не было ни выходных, ни личного времени. Только поэтому ночное происшествие никого не застало врасплох. Господин Куницын* тяжело вздохнул, и неловко подавил зевоту. Была глубокая ночь. Его подняли с постели, не давши даже переодеться. Так и встретил преподаватель нравственного воспитания своё новое начальство: в ночном белье, и наброшенном на плечи кашемировом халате. Неловко поправляя сетку на волосах и стараясь не показывать собеседнику голых ног в домашних туфлях. Александр Петрович оглядел початую бутылку, источающую характерный аромат. Для кого-то чарующий, но для него, сына сельского дьячка, отвратительный запах ямайского рома.

Пришедший тотчас же следом полненький маленький, но при этом до странного шустрый господин Будри** был уже полностью одет. Его подняли первым, и он по своему обыкновению тут же взялся за это неприглядное дело с присущим ему рвением. С собою Давид Иванович привел малорослого щуплого юношу. На удивление бодрого и собранного. Казалось, что он не спал, и даже не ложился. Вошедшие тоже покосились на бутылку. Потом лицеист шаркнул ножкой и поклонился. Куницын недовольно поджал губы, а Будри, напротив, зло усмехнулся. И все трое они обратили свои взоры на новое начальство. В узком коридорчике за дверью кабинета остался «дядька», в обязанности которого входили чистка обуви одежды лицеистов. С него-то все и пошло. А, вернее, с услышанного им излишне громкого смеха в беседке недалеко от крыльца.

Господина Фролова*** собравшиеся видели впервые. Когда накануне он прибыл с инспекцией лицея, преподаватели были со студентами на занятиях. Мужчина сам, в сопровождении одного лишь лакея, осмотрел свои покои, справился о судьбе шестерых детей покойного директора, покачал сочувственно головою. И более ни с кем не говорил и к ужину не вышел. Был он сух, по-военному собран и молчалив. Мундир его был не новый, но добротно пошитый. Треуголка, лежащая на конторке безо всякой коробки, начищена и со свежим пером. Старик, новый надзиратель выглядел удивительно моложаво и подтянуто. И, похоже, тоже ещё не ложился.

Назначение господина Фролова происходило в ужасной спешке и при непосредственном вмешательстве графа Аракчеева. Хотя предыдущий директор лицея, господин Малиновский, скончался ещё в четырнадцатом году, на его место все никак не могли найти подходящего человека. Предложенные кандидаты то не нравились царю, то имели нежелательные французские корни. То были слишком плохо образованны. Дело это тянулось так долго, что в лицее начались перебои с питанием и одеждой для учащихся. И так уже вместо обожаемой всеми военной формы детей одели в мундиры чиновников к их общему негодованию. Назначение отставного вояки Фролова было встречено гробовым молчанием. Он был плох решительно всем. Не имел никакого образования и манерами походил на конюха. Лицей замер в ожидании.

-Не сознаются? – понимающе крякнув, осведомился он у господина Будри.

Тот кивнул, изобразив на лице осуждение. Когда чуть менее получаса назад в опустевшей беседке была найдена эта злополучная бутылка, никто и не думал, что нарушителя дисциплины будет так сложно разыскать. И сперва было решено осмотреть студентов прямо в комнатах. Но все до единого были на своих местах, и спали. Тогда господин Куницын постановил обождать до утра, чтобы разыскать смутьянов похмельными. Но не тут-то было. Потому, что через десять минут, когда он сам шел коридорами в кабинет надзирателя, то уловил сперва слабый, а потом все более отчетливый аромат кёльнской воды разных сортов и стоимостей. Ничего не понимающий Александр Петрович приоткрыл ближайшую дверь и обнаружил там студента Бакунина за распитием ароматной воды.

-Все до единого на грудь приняли? – уточнил Фролов, чему-то усмехаясь.

Куницын кивнул. Лицеисты не токмо проснулись, как по команде. Они выпили все имеющиеся в их распоряжении парфюмерные жидкости, содержащее хоть каплю спирта и полностью оделись. Теперь в похмельных недоспавших студентах с утра недостатка не ожидалось. Но как выявить среди них того самого, «изначального»? Ответ был у преподавателя французской словесности, господина Будри. Хоть мужчина и не был любим своими студентами, да и сам их недолюбливал, но только он не погнушался воспользоваться старым проверенным методом дознания.

-Позвольте представить, - немилосердно грассируя, проворчал он, чуть подталкивая вперед юношу, - господин Комовский. Извольте дать ваши показания, Сергей Дмитриевич.
-Иван Великий, Обезьяна и Казак, - тихо, но уверенно, ответил студент, - я из окна видал, как они из беседки возвращались.
-Это что же за кунсткамера? – осклабился Фролов.
-Как я и ожидал, - смущенно кашлянул Куницын, - студенты Пущин, Пушкин и Малиновский.
-Не удивлены? – переспросил надзиратель с интересом.
-Это наша общая, постоянно действующая печаль, - подтвердил Будри, - ежели вы, господин Фролов, обнаружите здесь что-то испорченным или сломанным, можете быть уверены, что это седлал кто-то из упомянутых господ. Господин Малиновский и вовсе держится тут одним лишь сочувствием государыни. Была бы моя воля, то он давно уже сидел за партой какой-нибудь удаленной гимназии. А то и просто СИДЕЛ. Почти каждая смута в лицее дело его ума.
-Так может вы пристрастны? – прищурился новый надзиратель, - может мальцы того, в кустики пройтись изволили?
-В таком случае, любезнейший, - недовольно огрызнулся Будри, - в тех же кустиках стоит поискать те три пистоля и две шпаги, что были сломаны господином Пушкиным. А также совесть студента Пущина. Лично у меня уже заготовлена траурная речь для его отца-сенатора на случай гибели сына от нелепой случайности прямо в стенах лицея. Послал ему Бог товарищей, ничего не скажешь.
-Ну, а как ваше прозвище? – обратился Фролов к собравшемуся было уйти к себе студенту Комовскому.
-Фискал, - потупился тот и покраснел.

Оставшись одни, мужчины учинили совет. Безусловно, сплоченность лицеистов и готовность их стоять друг за друга надобно было поощрять. Но оставить без внимания шалость с распитием спиртного было никак невозможно. Этак каждый из тридцати студентов по бутылке в лицей принесет, чтобы далече не бегать. Да ещё надо было выяснить, как они ту бутылку раздобыли, и чем за неё было заплачено. Спору нет, многие учащиеся были детьми весьма обеспеченных родителей. Карманные деньги того же Пущина были примерно сопоставимы с жалованием его преподавателей. Но и расходы у студентов выходили не маленькие. Да к тому же личные средства воспитанником хранились у воспитателей. Было бы подозрительно, если бы кто-то из мальчиков испросил для своих нужд три или даже четыре рубля на этот сомнительного качества ром. Огромные деньги!

Да и те карманные средства, которыми располагали лицеисты, им на руки не выдавались. Когда появлялась нужда в новой тетради, куске хорошего мыла или той же кёльнской воде, студент относил список всего необходимого своему воспитателю. А тот уже снаряжал гонца в Гостиный Двор. Ни о каких спиртных напитках даже речи быть не могло. Оставалась у студентов лазейка в виде денщика, или как их тут называли «дядьки». Выходцы из крестьян, часто лишенные собственных средств, они выполняли маленькие личные просьбы лицеистов за сравнительно небольшое вознаграждение. Вот среди них-то и предложил поискать господин Куницын. Но для начала надзиратель Фролов пожелал осмотреть место преступления.

Беседка располагалась недалеко от входа на «черную» лестницу. И почти утопала в раскидистых зарослях жасмина. Прямо за нею начинался огромный парк, пересеченный сетью дорожек. Шедший до этого степенно, господин Фролов без интереса глянул на опустевшую беседку, а после направился дальше по ближайшей к ней дорожке, постепенно прибавляя шагу. За ним несся француз Будри. Куницын в своей ночной одежде с трудом поспевал за ними. Пройдя уже довольно далеко в парк, надзиратель остановился у одной из садовых скамеек, в изобилии расставленных здесь для отдыха посетителей. Правая часть причудливо извитой железной скамьи была нетронутой, тогда как слева наблюдались одни лишь покореженные изуродованные прутья.

-Хотите сказать, - задумчиво поинтересовался Фролов, - что и это дело рук студента Пушкина?

Потом много говорили о той злополучной бутылке. Но для лицеиста Пушкина все началось с разрушения садовой скамьи.


*Алекса́ндр Петро́вич Куни́цын 1783 - 1840, — русский юрист, профессор.

**Давид Мара, позднее сменивший имя на Давид Иванович де Будри 1756 — 1821 — швейцарский грамматист, профессор французской словесности в Царскосельском лицее, младший брат революционера Ж.-П. Марата.

***Степан Степанович Фролов - 1765–? Отставной подполковник артиллерии. Для восстановления порядка был назначен надзирателем Царскосельского лицея по рекомендации Аракчеева.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 17:32:10 - 24.02.2020

[Виктория1977]

========== Бунт ==========

За расследование господин Фролов взялся с неожиданного конца. Вместо того чтобы по горячим следам допросить всех предполагаемых участников студенческой попойки, он попросту приказал запереть двери лицея изнутри. Эффективность, а вернее, полнейшее её отсутствие, данной методы преподаватели наблюдали уже утром за завтраком. Молчаливое возмущение учащихся к обеду сменилось роптанием, а к вечеру переросло в настоящий бунт. На стенах в коридорах, комнатах отдыха и даже уборной появились прицепленные к стенам чем попало листки с эпиграммами. Преподавателей с утра ещё освистывали на лекциях, а уже к вечеру в их сторону полетела скомканная бумага.

Господина Фролова происходящее нисколько не смущало. Напротив, казалось, что этот смешной детский бунт веселит его. Мужчина с интересом вчитывался в написанные разными почерками стихотворные строчки, а некоторые листки он собирал и уносил с собою. После обеда один из лакеев доложил Куницыну, что Степан Степанович сидит у себя в кабинете на диване с закрытыми глазами. Видимо, притомившись за ночь, он попросту заснул. Что тут скажешь? Граф Аракчеев устроил на должность кого-то из своих знакомцев, нисколько не позаботившись о том, как этот человек будет работать. Справится ли. Придется ли ко двору. За весь день, помимо отвратительной привычки закатывать глаза по любому поводу, а то и без оного, Фролов ничем себя не проявлял. Новый надзиратель спокойно прохаживался по коридорам, и лишь изредка спрашивал, все ли дети на своих местах. Не отсутствует ли кто.

Отсутствовали двое. Уже известный Фролову смутьян Малиновский, твердо решивший держаться до победного конца и склонявший к тому же и своих приятелей. Но его быстро обнаружили у себя в «келье». Обложенного листами бумаги и нервно строчившего обличительные эпиграммы на начальство. Вторым пропавшим студентом числился некто Броглио – француз семнадцати лет от роду, непонятно какими судьбами занесенный в Царское село. Учился он прескверно, язык знал плохо, и прилежанием не отличался. Но и карбонарием не прослыл. В бунте участия не принимал по причине какой-то внезапно приключившейся хвори. Степан Степанович отправился проведать лазарет, и пропал на добрых два часа. Так и не дождавшись его, Куницын и Будри решились на крайние меры.

Начали действовать по-старинке. Выстроили лицеистов парами вдоль обеих стен в узком коридорчике, и всем объявили, что виновные в пьянстве и дебоше будут немедля отчислены. От внимания Будри не ускользнуло, что студенты Пущин и Малиновский переглянулись. И вроде бы даже обменялись какими-то знаками. А вот лицеист Пушкин, до этого стоявший совершенно спокойно, всем видом выражающий непричастность к ночному происшествию, посмотрел вдруг совершенно в другую сторону. Куницын тоже повернул голову, и встретился взглядом со студентом Дельвигом. Стеснительный полноватый юноша, он никогда не отличался озорным нравом. Учился блестяще и слыл паинькой. Да к тому же на него не доносили. Среди убегающих из беседки лицеистов его не было.

- Что же, - сокрушенно вздохнул профессор Будри, - мне все ясно. Все могут идти. Кроме вас, господа Малиновский, Пушкин и Пущин. А так же вас, господин Дельвиг. Я в последний раз прошу вас назвать мне того, кто купил для вас выпивку. Ну?

Юноша покраснел, затем краска стыда стремительно сменилась какой-то серой бледностью. В коридоре стало так тихо, что можно было расслышать шаги прислуги на лестнице. Ни один лицеист не двинулся с места.

- Желаете публичного скандала, извольте, - угрожающе начал преподаватель французского, - я прикажу прогнать через строй каждого «дядьку» в лицее. Тот, кто снабдил вас этим пойлом, в конце концов, сознается! Но в этом случае я не поручусь, что делу не будет дан законный ход. Ведь бутылка рома не могла быть отдана бесплатно. Выходит, деньги на её покупку были попросту украдены из ящика у воспитателя. Если выяснится, что вором был кто-то из обслуги, его ждет тюрьма. А если кража совершена студентом, то…
- Оставьте! – Саша резко выпрямился, и отступил на шаг от стены, - лицеист Дельвиг ни в чем не виноват. Он всего лишь ссудил меня деньгами.
- И кого же вы послали в лавку? – тихо поинтересовался профессор Куницын.
- Сам сходил, - тут же нашелся юноша.
- Не подозревал, что вы такой изрядный скороход, - усмехнулся Куницын, - пять вёрст в одну сторону, да потом обратно. И все это за те несчастные полчаса, что вам для прогулки отведены!
- Допустим, - перебил его Будри, - а где же лицеист Дельвиг взял деньги?

Тут уже гордо выпрямился Антон Антонович, которого друзья иначе, как «Тося» уже давно не величали.

- Это гонорар от издателя, - от волнения юноша неловко стянул с носа очки, и принялся протирать стекла, - за мои стихи.

Пока Пушкин и Малиновский горячо отстаивали право своего товарища получать деньги от издания собственных стихов и распоряжаться ими по своему разумению, воротился господин Фролов. Заметили его не сразу. Оказалось, что он уже давно стоял в отдалении и внимательно слушал.

- А вы говорили, что лицеисты недоедают, - ворчливо посетовал он, обращаясь к Куницыну, - на первые заработанные деньги не колбасы да сыра купили. Сразу с козырей зашли! Ром нынче сколько стоит, рублИ четыре, небось? Вы, господа, лучше бы с водочки начинали. Она и подешевле, и у лакеев по соседству разжиться можно. В лавочку, небось, не набегаешься.
- Так вы прикажете отпереть двери? – смущенно спросил Саша, - виновный найден. Наказывайте.
- Всенепременнейше! – кивнул Степан Степанович, с интересом разглядывая юношу с непривычно смуглой кожей и курчавой шевелюрой, - как у вас тут наказывать принято?
- Карцером, - недобро усмехнулся Будри.
- Это вы приберегите на случАй, когда они цыган позвать изволят, - поморщился Фролов.
- Во время вечерней молитвы на коленях стоять, - нахмурился преподаватель, - но хочу предупредить, что мера эта должного воздействия на этих троих не имеет.
- Все одно пущай постоят, - перебил его надзиратель, - хуже не будет. А дверей вам не отопрут. Напротив, с завтрашнего дня всем лицеистам надлежит попарно везде ходить. И строго придерживаться нового установленного порядка. С утра почитаете, я прикажу в столовой вывесить.

Отстояв всю молитву на коленях, никто из наказанных лицеистов ни слова протеста не произнес. Остальные студенты тоже примолкли. Ночью в коридорах было тихо. Лишь парковый сторож, проходя мимо, услыхал, как будто где-то высоко над головой окно скрипнуло. Да быстро успокоился. Ночь выдалась душной. Быть грозе. Не мудрено, что детям после учиненного разбирательства не спится. Подумал, и не стал проверять. Да так и не увидел, как из окна четвертого этажа вывалилась длинная и тонкая веревочная лесенка.

Саша бежал по парку. Сперва таился. Старался не слишком громко топать по булыжнику. А как в подлеске очутился, враз про всякую осторожность позабыл. Мчался, не чуя ног. Не мог он сейчас у себя в комнате сидеть. Слово дал. Держать надобно. Была у него одна маленькая тайна, которую не решился поверить даже лучшему другу Ивану. Когда друзья шутили над его задумчивостью и мечтательностью, он ещё признавался, что влюблен. Но когда его расспрашивали, таился. Или смущенно называл на выбор то «Наташу», то «Катюшу». Предоставляя друзьям самим решить, какую из молодых девушек, прогуливающихся по дорожкам Царского села он имеет в виду. Но никогда и не под какими пытками он не признался бы, куда он ходит почти каждый день гулять. Кого бежит спасать сегодня ночью.

Да и кому бы он мог рассказать, что полюбил женщину много себя старше? Над ним стали бы смеяться. Или, что ещё хуже, расспрашивать. А это была та дама, честь которой стоила много более, чем репутация какой-то там крепостной актрисы Наташки. Или даже честное имя Катюши Бакуниной, в которую влюблен каждый второй лицеист. У сломанной скамьи юноша чуть замешкался. Осмотрелся и прислушался. Он ещё не знал, что будет делать, когда увидит ЕЁ. И встретятся ли они вообще. Быть может, испугавшись, дама предпочла нынче ночью никуда не ходить. Кто угодно на её месте боялся бы появляться в этой части парка после вчерашнего происшествия. Но она дала слово. А слово этой женщины многого стоило.

И тут он увидал меж деревьями чернеющий силуэт. Было темно, но даже сейчас Саша узнал бы ЕЁ издали. Главной его задачей сейчас было не приближаться. Пригнувшись, он как можно тише потрусил между кустами и деревьями, стараясь даже ненароком не выйти на освещенную луной парковую дорожку. И когда до встречи оставалось совсем немного, стало понятно, что он не опоздал. Дама была не одна. Она тихо беседовала с другой женщиной, лица которой в темноте невозможно было рассмотреть. Да и не нужно было. То, ради чего лицеист Пушкин покинул с таким риском для жизни свою «келью», он уже увидел. Он осторожно достал из-за пазухи пистолет, ощупал капсюль. Все было на месте. Хоть сию минуту стреляй. Но тут кто-то ухватил его за плечи и резко оттолкнул назад. Пистолет вылетел из руки, и найти его в темноте было уже невозможно. А обеих женщин отделила от него какая-то черная фигура. Стоявшая дама обернулась на шум. Её собеседницы уже на месте не было.

-Ночной Дозор, - прошелестела темнота голосом господина Фролова, - мадам, извольте выйти из Сумрака.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 08:34:56 - 21.07.2019

[Виктория1977]

========== Фома ==========

Дамы храни молчание. Господин Фролов подсвечивал себе каким-то неприятным холодным светом, лившимся неоткуда. Он раскланялся с обеими, и был обходителен в той мере, какая была ему отпущена мещанским происхождением и скверным образованием. Пока Саша тщетно пытался выискать в ближайших кустах взятый из оружейной комнаты без спроса дуэльный пистолет, он временами слышал тихое ворчание мужчины. Было очевидно, что разговор не клеится. Надзиратель нервничал от того, что не имеет возможности как следует гаркнуть на своих собеседниц. А по доброй воле они с ним говорить отказывались, хоть и не убегали. Наконец до юноши донесся вопрос, заданный тоном много более жестким: «Кто же скамейку помял, не изволите ли ответить?»

Про развороченную скамейку Саша как раз мог поведать многое. Как и про весь вчерашний день. Но Фролов про него, кажется, совершенно позабыл. Цедил совсем уж недобро какие-то угрозы. Корил женщин, и даже потихоньку бранился. Только юноша уже более не прислушивался. Потому, что меж выступавших корней одного из дубов, росшего неподалеку, нашелся потерянный пистоль. Вот тогда ему бы подняться да уйти! Да что скрывать, и через много лет он о своей глупой и ненужной удали много раз жалел, только изменить уже ничего не мог. А тогда героем себе казался. Рыцарем. Спасителем прекрасной дамы.

– Мадам! – выпалил он, приблизившись, и направляя пистолет в лицо той из женщин, которая так внезапно исчезла и потом вновь появилась на парковой скамье, – Вы преступница! Весьма сожалею, что вынужден …
– Я?! – впервые подала голос «приговоренная», – я преступниц?! Да как ви смейт? Я имейт разрешений! Я буду жаловайться!
– Опусти игрушку. – Проворчал Степан Степанович, загораживая собой сидящих дам, – Как стрелять-то будешь? Капсюль выпал. Да и незаконно это.
– Я требовайт полицт! – не унималась дама, – Я находить под защит Днефний Дозорт!
– Ну, сейчас набегут, – обреченно буркнул Фролов, - ты, Пушкин, коли знаешь чего, сейчас говори.
– Кто набежит? – насторожился Саша.
– Сам же слышал, – Степан Степанович кивнул в сторону возмущенно сопящей женщины в черном, - Дневной Дозор.
– Господин Фролов, – твердо потребовал лицеист, - извольте отпустить присутствующую здесь ОСОБУ. Честь этой дамы не должна быть задета. Вы что, станете вмешивать полицию в дела августейшего семейства?!
– Торговаться бессмысленно, – честно предупредил надзиратель, – упомянутая ОСОБА тоже будет допрошена по этому делу.
– В таком случае от меня вы не услышите ни слова! – надулся Саша.
– А это ничего, – легко согласился Фролов, – я уже хранцуза вашего допросил. Которого здесь вчера из петли доставали.

Саша примолк. Поглядел на притихшую женщину в черном. Перевел взгляд на вторую даму. Вздохнул и потупился.

– Слов нету? – участливо осведомился надзиратель, – увидел то, чему названия не знаешь? А ты как сказку расскажи. Я поверю, можешь не сомневаться.
– Известной ОСОБЕ должно быть гарантировано инкогнито, - упрямо проворчал лицеист.
– Хорошо, – кивнул Фролов, и предложил полушепотом, – называй её, к примеру, Василисой Премудрой.
– Тогда уж Прекрасной, – Саша чуть улыбнулся и покраснел.

Подходящие слова он как раз знал. Да только кроме нянюшки ему никто отродясь не верил. Как про такое расскажешь? Да и кому? Новому надзирателю, который одним росчерком пера может любому из его товарищей или учителей жизнь поломать. Да за такие разговоры не в тюрьму определят, а в лечебницу для душевнобольных. И, как утверждал приглашенный к студентам врач, условия там далеко не царские. Поэтому хоть и видел лицеист Пушкин, что приставленный к учащимся дядька оборотень. Но никому не рассказывал. Сперва потихоньку за ним приглядывал. Но потом был замечен. Познакомились поближе. Звали оборотня Фомой. Был он тихим и добрым человеком, происходил из мастеровых. Превращался в милейшего пса «дворовой» породы. Не из тех, кого барин ласково именует Трезором и берет с собой на охоту. Попроще.

Подружиться не подружились. Какая может быть дружба между потомком самого Ибрагима Ганнибала и сыном сапожника? Но Фомушка уже тем оказался счастлив, что кому-то смог открыться. Юный лицеист не только не оттолкнул его, оборотня, но и был так любезен, что никому на него не пожаловался. А при случае, когда Фома на своем рабочем месте отсутствовал из-за приступа, всегда на Пушкина полагался. В ответ на все эту любезность мужчина всегда был рад услужить маленькому барчуку. И не только Саше. Всем вокруг. Остальные лицеисты это знали, и пользовались. То в лавочку сбегать, то блинов из кухни утащить. Само собой, злосчастная бутылка рома тоже не без помощи Фомы у студентов в руках очутилась. Да вот только про праздник этот Пушкин вместе со всеми поутру узнал. Потому, что самого его в беседке не было.

– Где ж ты был? – спросил Фролов, уже догадываясь.
– Стрелялся! – гордо выпрямился потомок Ганнибала.

Ну, стрелялся, это громко сказано. «Граф», или Сильверий Броглио, по мнению Саши, и пощечины-то не был достоин. Пушкин, который лет с девяти из рогатки не промахивался, в лицее стал отменным стрелком. Француз же ленился, хотя тоже стрелял неплохо. Вот с чем у него всегда было скверно, так это с пониманием простых на первый взгляд вещей. Вот, полюбили они вдвоем Василису Прекрасную. Но ведь каждому дураку ясно, что у Саши на эту любовь куда больше прав. Хоть и следили они за своей зазнобой только издали, и не каждый день. Но она же русская! В ответ на это Броглио заявил, что лицеист Пушкин куда больше француз, чем он сам. И что любовь не ведает границ и расстояний. Да к тому же Саша похож, скорее, на обезьяну, нежели на россиянина. Слово за слово, дошло до вызова.

Разумеется, убивать «Графа» у него и в мыслях не было. В нужный момент Саша умел так ловко уронить пистолет на землю, чтобы пуля застряла в стволе, погнулся «замок» или выпал и укатился в неизвестном направлении капсюль. Он и раньше много раз это проделывал, чтобы не стреляться с друзьями. Но в тот вечер дуэль не случилась по совершенно иным обстоятельствам. Своего соперника лицеист Пушкин застал стоящим на спинке железной садовой скамьи с надетой на шею веревочной петлей. Другой конец веревки был крепко привязан к ветке ближайшего раскидистого дуба.

– Стал я его окликать, – растерянно бормотал Саша, – а он будто и не слышит. А ведьма эта рядом что-то нашептывает. Смотрю, «Граф» сейчас со скамейки шагнет. И что с ним делать, не ведаю. Тут на счастье Фомушка объявился. Как раз бутылку и другую купленную снедь в беседке оставил, и обратно к себе во флигель шел. Стал товарища моего и петли доставать. Тут ведьма скамью и разбила. Броглио на веревке повис. И когда сняли, уже полумертвый был. У него шея была сломанная. Мне Фома сказал, что другого выхода у него не было. Живым-то оборотнем куда лучше быть, чем калекой.
– А Василиса Прекрасная что же?
– Прибежала, вся в слезах, – встрепенулся Пушкин, – кричала, что передумала. Что такой ценой ей семейного счастья не надобно.
– Передумала она, - зло процедил Фролов, оборачиваясь на женщин, - а Фоме теперь под суд идти.
– За что же? – искренне удивился Саша, – Он же «Графа» спас!
– У ведьмы на жертвоприношение бумага есть, – нехотя пояснил надзиратель, – а оборотень свою инициацию незаконно совершил. Мало того, что ещё одного Тёмного сотворил на мою голову, так ещё и дополнительное разрешение теперь Дневному Дозору выдать придется. Так что Фомушка твой преступник получается.
– Это какой-то дурной сон, - возмутился лицеист, - перевернутый мир!

Какое-то время все молчали. Недовольно сопела ведьма, тихо всхлипывала Василиса Прекрасная. Господин Фролов стоял, закатив глаза к звездному ночному небу. В непонятно откуда лившемся холодном сиянии лицо его казалось мертвенно бледным.

– Велено всех в казарму доставить, – изрек он наконец, – Директор серчает. Темные для своей мадамы конвоира прислали.
– И Василису Прекрасную?! – Саша все ещё не мог поверить в реальность сказанного, – в жандармерию?!
– Какая ещё жандармерия?! – надулся Фролов, – Ты про Тайную канцелярию слыхал?

Саша неуверенно кивнул.

– Так вот Ночной Дозор посекретнее будет, – уверенно сообщил надзиратель, и тут в голове у лицеиста Пушкина погас свет.

[Виктория1977]

========== На реке ==========

Очнувшись, он не сразу понял, где находится. Было прохладно и темно. Перед глазами застыло светлеющее предрассветное небо, а весь остальной мир и сам Саша вместе с ним чуть покачивались. Он набрал полную грудь воздуха, но кричать не стал, передумал. Почувствовал запах реки, пота и духов. Почему-то подумалось, что не только запахи, но и звуки много «острее» стали, чем обычно. Во всем теле была неприятная слабость, как после долгой болезни. Голова немного болела и кружилась. Спина затекла от долгого лежания на чем-то твердом. Он попробовал шевельнуться, и тут же задел рукой что-то жесткое и липкое, пахнущее до странного знакомо.

Пришлось по-стариковски, кряхтя и морщась, перевернуться на бок. Небо исчезло. Вместо темно синего простора и немногих черно-розовых кучерявых облачков взгляд улавливал только черную стену. Саша попробовал сесть, за что был «награжден» сильнейшим головокружением и приступом тошноты. Ощупал голову. Картуза не было.

– Да ты уж в парк без шапки пришел, – раздался над головой голос Степана Степановича, – сам-то встанешь?

Саша повернулся, и тут же всех увидал. Он сидел на корме длинной многовесельной лодки, какие бывают на каждом большом корабле. Юноша о них много читал, и сотни раз представлял себя и своих друзей плывущими по неспокойному штормовому морю. Но в жизни ещё ни разу не плавал. Хотя даже со своим «книжным» опытом сразу понял, что на судне недостает гребцов. Лодка скользила по черной Невской воде между далеких берегов, местами одетых в гранит, местами поросших кривыми ивами, совершенно самостоятельно. Не было не только гребцов, но и самих весел. Это Саша выяснил, когда попытавшись встать, наткнулся рукой на пустую уключину.

Рядом с ним на кормовой скамье сидел надзиратель Фролов. Рулевое весло на судне было, но мужчина им не пользовался. Лодка меж тем плыла довольно быстро. Как будто команда гребла изо всех сил. Справа проплыл шпиль Адмиралтейства, чуть поблескивающий в лучах ещё не видного глазу солнца. Уродливой громадой встали строительные леса над полуразрушенным храмом. Длинной вереницей выстроились многоэтажные дома вдоль набережной. Слева в темноте полыхали какие-то костры. То и дело попались рыбацкие лодки, какие-то плавучие баржи, плоты. Но никто будто бы и не замечал стремительно несущуюся по волнам длинную корабельную шлюпку, полную пассажиров.

На соседней скамье, из-под которой Саше пришлось долго выбираться, сидел понурившись «Граф». Он был ко всему безучастен. Задумчиво смотрел на темный берег. Но когда рядом плюхнулся его лицейский товарищ, нехотя подвинулся. Куда они плывут, юноша не знал. Но его это, похоже, мало интересовало. Правда, по время беседы он заметно оживился. И даже посмеялся над своим неуклюжим попутчиком. А также поведал, что перед тем, как сесть в эту самоплавающую лодку, они всей толпой ехали в огромном экипаже без кучера. Путешествие было недолгим, но его самого Фролов забрал из лазарета под утро. Его, и Фому. Оборотень шмыгнул носом совсем рядом в полутьме в знак согласия. Его Саша не стал тревожить расспросами. По его согнутой спине было видно, что «дядьке» не до разговоров. Дамы совершали это путешествие в молчании. Но чтобы добраться до Василисы Прекрасной, нужно было пройти до самого носа шлюпки. Сделать это незаметно было невозможно.

«Граф» дал понять, что хочет побыть один, и Саша вновь пересел на корму к Степану Степановичу.

– Ты чего скачешь? – недовольно буркнул он, – Выспался, так прояви сочувствие. Остальные глаз не сомкнули.
– А куда мы едем? – не слушая его, спросил лицеист.
– На Заячий остров. В казарму, – неохотно отозвался мужчина, - пока я по всему Царскому Селу оборотня ловил, пока товарища твоего из лазарета забирал, Тёмные своего директора потревожили. А он инквизицию разбудил. Не пустяшное дело-то выходит!
– И что с нами теперь будет? – насторожился Саша, – предупреждаю, нас будут искать.

В ответ Степан Степанович так тяжело вздохнул, что Саша тут же понял: никто их с «Графом» искать не будет. Даже если обоих тут же после суда в Неве утопят. Его всю ночь нет в «келье», и никто не хватился. С ними в лодке плывет царица, которую тоже никто не ищет. Если уж она позволяет везти себя непонятно куда, то ему, сыну мелкопоместного дворянина, рассчитывать не на что. Но в это время лодка резко взяла влево, и почти тотчас же с шорохом выкатилась на песчаную отмель. Здесь их уже поджидали какие-то люди, стоящие в полной темноте на берегу. Они подхватили лодку, и волоком выкатили прямо на сухое место. Осторожно помогли выбраться женщинам. Молча подождали, покуда мужчины сами переберутся через невысокий борт. Потом Фролов, ведьма и ещё кто-то из встречающих зажгли уже знакомый Саше холодный свет, и вся процессия двинулась вдоль высоченной гранитной стены.

Мысли разной степени дурости тут же принялись донимать лицеиста Пушкина. Думал он о побеге вместе с «Графом» и Василисой Прекрасной. О том, как отобрать у конвоиров оружие. И даже о том, как самому половчее бросится в черную воду, чтобы уплыть. Но куда он поплывет и кого примется звать на помощь, придумать не успел. Дорога резко свернула несколько раз. Показались высокие каменные ворота. Потом прошли через широкий двор, ещё раз свернули, и оказались перед большой деревянной дверью. Один из конвоиров толкнул створку, за которой оказалось большое полупустое помещение. Сашу толкали, тянули куда-то за руку. Ругались рядом полушепотом. Дважды обыскали. И лишь когда все присутствующие вдруг одновременно поклонились и ненадолго застыли, настал покой.

Встречал их высокий красивый черноволосый мужчина средних лет. Не обращая внимания на лицеистов и ведьму, он галантно ухватил Василису Прекрасную за руку, и отвел в сторону. Предложил присесть, и некоторое время участливо с нею беседовал. Другой мужчина, тоже очень красивый, но уже стареющий и почти седой молча слушал, стоя рядом. Какая-то моложавого вида женщина гневно сверкала очами то на Фролова, то на ведьму. Но близко не подходила. От волнения Саша принялся вертеть головой, и насчитал ещё троих оборотней и одного, как ему показалось, мертвого человека. Который совершенно спокойно что-то строчил в блокноте.

Сашу допрашивали вместе с Фроловым. Сперва юноша хотел отмолчаться, но быстро понял, что его оправданий вообще никто не слушает. Когда он упрямился, Степан Степанович говорил за него. А когда надзиратель чего-то не знал, черноволосый красавец сам догадывался, да так, что у юноши дух захватывало. Отчего лицеист Пушкин на себя чужую вину взял? Чтобы времени на допросе не терять. Давно уж понял, что истинное положение дел профессоров мало волнует. Им бы виновного побыстрее найти да покарать. Наказания не строги, так чего же время попусту растрачивать? Отчего студента Дельвига не выдал? Тут Саша сам охотно показал, что «Тося», то есть Дельвиг, поэтический гений и будущий светоч русской мысли. Быть может, Пушкина и вспоминать-то будут лишь потому, что они когда-то вместе в лицее учились. Так чего же такой шанс на бессмертие упускать? Тут присутствующие отчего-то рассмеялись.

Когда стали спрашивать, на кой ляд он вообще потащился ведьму казнить, Саша решительно отказался отвечать. Но черноволосый красавец, понимающе кивнув, пояснил для присутствующих, что лицеист Пушкин действовал в порыве страсти. Ни разу так близко к своей возлюбленной не подходил. А тут она сама о помощи попросила. Слушатели даже затеяли небольшой спор, решая, стал бы мальчик стрелять ведьме в лицо, или нет. Пришли к выводу, что не стал бы. Кто человека убить решился, словами не разбрасывается. Сразу из пистолета палит. Юноша хотел было возразить и свое честное имя отстоять, но тут Фролов его весьма неаккуратно к стенке оттолкнул и молчать приказал. А на его месте уже «дядька» Фома стоял.

Фому пытали на пару с «Графом». Но в чью пользу судилище выходило, Саша так и не понял. От скуки он принялся рассуждать, кто из присутствующих какому дозору директор. И решил, что это красивый и галантный брюнет, должно быть из «добрых». Из Ночного Дозора. Вон он какой, бодрый до подтянутый. Привык по ночам работать. А этот седой, видимо Дневному Дозору служит. Тёмный. Уставший, серьезный. Лицо недоброе. Правда, по сравнению с присутствующей молчаливой дамой у обоих мужчин лица были просто ангельскими. Но та слушала молча, ни разу не вмешавшись. Должно быть, была она какой-то начальницей над ведьмами. А молчала от того, что её подопечную пока что не допрашивали.

Но когда подошла очередь саму ведьму допрашивать, у Саши все внутри закипело. Чухонка Юдита Мяэ, лютеранского вероисповедания, была представлена, как честная женщина. Лучшая ведьма на курсе, она отказалась работать в Дозоре, чтобы не менять вероисповедание. Была пристроена горничной в Царское Село. Действовала строго по Договору. Произвела три каких-то там ритуала, используя имеющиеся у неё разрешения. Вскоре стало понятно, что эта самая Юдита во всем права, и будет отпущена.

– Да кто же на такое дел разрешения выдал?! – возмутился он из своего угла, куда его постепенно оттеснили собравшиеся, – Господа! Да вы же на убийство её благословили!

На миг стало тихо. Потом мрачная дама, стоявшая все это время молча, коротко распорядилась: «Убрать!»

Сообщение отредактировал Виктория1977: 16:53:36 - 31.03.2019

[Виктория1977]

========== Отказ ==========

Сашу подхватили под руки и поволокли куда-то за поворот. С силой втолкнули в небольшую полутёмную комнату без окон и заперли. В порыве праведного гнева он несколько раз пнул дверь ногой. Потом бросил в ближайшую стену несколько книг и мелких предметов, попавших ему под руку. Но потом, убедившись в бесполезности разрушения с той же энергией пустился на поиски выхода. Никаких других дверей в комнате не было. Судя по виду и наличествующей мебели, это оказалась то ли читальня, то ли классная комната. По стенам стояли шкафы с книгами. Какие-то издания были совсем новые, пахнущие типографией. А какие-то смотрелись старыми, и даже древними. Одна особенно потрепанная книга была вся изукрашена золотом, заперта на две скобы с амбарными замками, да к тому же прикована к своей полке стальной цепью. Саша попытался взломать хоть один засов, но не смог. Лицеист пролистал маленькую книжицу в мягкой обложке под названием «Устав» и нашел её весьма прозаичной.

Нет двери, не беда! Всегда есть и другой выход. Помещение можно попросту поджечь. Не бросят же его здесь запертым. В поисках источника света лицеист обшарил все углы. Тщетно. Ни одной свечи, ни масляной лампады, ни даже простенькой лучины. Освещение не имело никакого источника. Над обычными студенческими конторками для письма было чуть светлее, а у черной классной доски, занимавшей всю стену, заметно темнее. Было там что-то начерчено. Судя по характерным обозначениям, география какой-то местности со стрелками и обозначенными редутами. Но Саша, сколько не вглядывался, так и не уразумел, что это за битва. Между шкафами, каким-то портретами и схемами проглядывала покрашенная обычной серой краской стена. На каждом свободном клочке её белели прицепленные записочки. Можно было различить латынь и греческий, угадывались картлийские буквы и что-то, отдаленно напоминающее письмена китайцев. Он смог прочесть несколько латинских строк, но значения этих фраз не понял и бросил.

У двери в небольшом, музейного вида шкафу, за стеклом висела обыкновенная метла. Саша сперва поглядывал на неё без особого интереса, но сейчас заметил, что и там внутри тоже что-то написано. Приблизившись, он разглядел висящую на тонкой цепи высушенную голову какого-то животного. Судя по клыкам, плотоядного. На большее его знаний зоологии не хватило, и лицеист мысленно дал себе зарок больше читать, чтобы восполнить эти позорные пробелы. «Боевые амулеты воеводы Дневного Дозора Московии…» Дальше шло какое-то короткое слово и несколько римских цифр. «Переданы на хранение в 839 годе от заключения Великого Договора в связи с отставкой». На дне шкафа лежала целая депеша, написанная ровным канцелярским почерком, но Саша ни слова прочесть не успел. Потому, что в это время с треском распахнулась входная дверь, и внутрь буквально ввалилась целая толпа народу.

Все вошедшие были одеты одинаково. В темно-синие мундиры, наподобие тех, что носили мелкие чиновники. С собой они принесли хрипящего раненого мужичка, одетого в простое крестьянское платье. Шапки на нем не было, всклокоченные спутанные волосы и всю его одежду покрывала серая пыль. Вся грудь его измятой косоворотки была залита кровью. А из груди торчала рукоятка какого-то строительного инструмента. Вошедшие, шумно переругиваясь, уложили раненого прямо на пол. На Сашу, прижатого к стене дверью, никто и не глядел. А он так был удивлен и напуган, что остался стоять, не решаясь ни уйти, ни заговорить. Следом за мужчинами в комнату вошел черноволосый красавец. Недовольно оглядел раненного, подошел к дальней стене.

– Я для кого здесь аршинными буквами написал?! – гаркнул он, указывая на какую-то надпись, сделанную красной краской прямо на стене, – «Ольга в городе по средам!!!» Сегодня что? СРЕДА! Неужто так трудно запомнить? Один день в неделю! Где поймала?
– В Исакии. На стройке. – сипло отозвался один из пришедших, несший в руках сразу несколько сабель, – Помилуйте, господин Лефорт! Уж и так стараемся десятой дорогой обходить!
– Центр города! – сокрушался брюнет, – Утро! Чего к вечеру ожидать? Начала второй Битвы?! Ты чего без разрешения к людям сунулся, дурачина?

Собравшиеся молчали. Раненый хрипел и плевался кровью. А господин Лефорт, кажется, действительно ожидал от него какого-то ответа. Но так и не получив решил проявить милость. Махнул рукой, и мужичок тут же замер. Застыли даже капли крови в воздухе подле его рта. Убедившись в его полнейшей беспомощности, красавец легонько пнул раненого носком сапога, тихо выругался по-немецки и вышел. Оставшиеся служащие разобрали свои сабли, и тоже покинули комнату. Никто из них и не подумал запереть дверь. Не веря своей удаче, Саша потихоньку выскользнул в коридор.

Стоило инквизиции покинуть казарму, директора Дозоров тут же расслабились. Можно было уже не притворяться, то они могут спокойно переносить общество друг друга. Стесняться было некого. Не принимать же всерьез наказанного на два года лишением доступа к Силе оборотня. Мальчика-лицеиста, ещё не вполне пришедшего в себя, Лефорт всячески обласкал и как мог утешил. Пожаловал одним разрешением на инициацию по доброте душевной. Но на службу пока что не приглашал. Из Царского села не наездишься. Пускай сперва учиться закончит. Спешить было некуда. Вид у новообращенного был не шибко боевой. Ведьма Юдита сама вызвалась с французом заниматься до конца года.

С царицей оба директора долго и обстоятельно беседовали. Женщина обратилась за помощью к ведьме не со зла и не по малодушию. Лишь исчерпав все возможные способы вернуть расположение супруга решилась она на это. И Юдита постаралась на славу. Два мощнейших приворота сделали Елизавету Алексеевну неотразимой. Мужчины глядели на царицу, затаив дыхание. Будучи от природы женщиной застенчивой, она стыдилась откровенных взглядов. А уж когда в поисках счастья к ней обратился свояк, Константин Павлович, так и вовсе растерялась. Великий князь был неудержим и крайне неосторожен. Он сыпал признаниями, клятвами и угрозами. Своих дочерей от двух любовников императрица давно похоронила. Других наследников так и не родила. Свояк наседал, а муж напротив, избегал её, несмотря на привороты. Надеяться на законное прибавление в семье не приходилось.

Чтобы хоть как-то обезопасить себя и мужа, Елизавета Алексеевна сбежала в Царское село. Константин слал ей письма с мольбами и угрозами, но в гости не приезжал. Лицеисты провожали женщину пламенными взорами. Влюбленные Пушкин и Броглио дежурили в парке посменно, как часовые. Было очевидно, что колдовство сработало с кем угодно, но не с царем Александром. Ведьма в положение своей царственной заказчицы вошла, но предупредила: для приворота такой силы которая сможет вырвать царя из столицы, и вернуть в объятия покинутой супруги, понадобиться жертва. Ничего страшного. Любой из этих влюбленных мальчишек с радостью придет на помощь обожаемой царице. Вот только горничная забыла упомянуть, что это будет за помощь. А когда Елизавета Алексеевна сама догадалась, уже поздно было.

После неудачного жертвоприношения Юдита осерчала. Разрешений на ворожбу у неё больше не было. За новыми нужно было ехать на поклон к самому Лефорту. В Дозоре женщина не служила, и повода просить ещё одно разрешение на такое колдовство у неё не было. Царица же требовала немедленно все вернуть, как было. А это тоже заклинание, между прочим!

– Все по вашей поганой тёмной манере измыслила, – процедила директриса Ночного Дозора, Екатерина Дашкова, – хотела бы помочь, так и вовсе бы не лезла.
– На царь нужен быть колдовайт, – ведьма гордо поджала губы, – но я не имейт разрешений. Я соблюдайт Договор.
– Не изволите ли своей рукой начертать? – хищно прищурился Франц Лефорт, директор Дневного Дозора, – дайте своим людям разрешение применить «Агапе» в отношении Его Величества.
– Ещё чего удумал! – надулась женщина, – не стану я такими дозволениями разбрасываться. Сегодня я разрешение воздействовать на царя выдам, а завтра ты.
– Тебе-то что? Ты не сегодня-завтра переворот учинишь, – усмехнулся красавец, – Того же Пушкина найми. Дай ему в руки пистоль и вели царя убить. Чую, бегом побежит. Всем бедам сразу конец.
– Для будущего чиновника юный Пушкин уж очень быстро принял решение убить человека ради любимой, – тяжело вздохнула госпожа Дашкова.
– Склоняется ко Тьме, – согласно кивнул Франц Лефорт, – но слаб пока что.
– Не согласна! – тут же возразила директриса, – он действовал во благо другого человека. Не из эгоизма, а из сочувствия. Он склоняется к Свету. Обождать надобно до следующего года.
– Нынче же забирай, – огрызнулся Франц, – мне такого добра седьмого ранга даром не надобно.
– Ничего не выйдет, господа, – раздался из-за поворота весьма уверенный голос лицеиста Пушкина, – в уставе дозорной службы сказано, что инициация должна быть добровольной.

Собравшиеся молча разглядывали молодого человека со слишком смуглой для коренного россиянина кожей. Лефорт посетовал на дозорных, которые не удосужились запереть дверей и проморгали «заключенного». Дашкова даже не скрывала кривой усмешки. Теперь этот наглый неугомонный мальчишка не её забота.

– С роду я не стану частью службы, выдающей разрешения на убийства моих товарищей, – твердо заявил Саша, подходя вплотную к столу за которым сидели директора Дозоров, – не такой уж и «светлый» этот ваш Ночной Дозор.
– Извольте отказ от инициации подписать, – Екатерина Романовна протянула лицеисту бумагу.

Пока юноша, поскрипывая пером и пачкая в чернилах пальцы, писал «отказное», она встала, подошла со спины к царице и положила ей руки на плечи. Та в последний раз всхлипнула, и вдруг затихла. Выпрямилась, удивленно утерла слезы. Затем взгляд её затуманился и остекленел. Когда Саша обернулся, то сперва не поверил своим глазам. На месте его возлюбленной восседала Царица Елизавета Алексеевна. Неописуемой красоты женщина средних лет, совершенно чужая для него сейчас. Только теперь он осознал, что она немка.

– Поднимайтесь, – буркнул над его головой господин Фролов, – надо вас обоих обратно в лицей отконвоировать.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 17:04:50 - 02.04.2019

[Виктория1977]

========== Чудеса ==========

В наш просвещенный век не многие верят в силу колдовства. Разве что девицы на выданье нет-нет, да и выбегут за ворота морозной ночью на святки. Спросить имя у первого встречного. Да выйдет на заре в чисто поле молодуха умыться росой. Или пригласят на свадьбу ворожею «пошептать». Чтобы после в семье ладно было. Но все эти пережитки сохранились лишь в среде неграмотных крестьян. Столичные барышни склоняются к зеркалу вовсе не для того, чтобы увидать в его глубинах сияющий коридор. Не встретишь на берегу Невы стайку хохочущих девчонок в одних рубашках с венками на Ивана Купалу. Ведь даже самые наивные знают, что для счастья важно не качество росы в поле и не умение плести венки. Нынче счастье передается по наследству в виде титула. Да и приворот действует куда лучше при хорошем приданом.

Лицеист Пушкин в свои шестнадцать уже давно понял, что чудеса, если они ещё существуют, случаются с кем угодно, только не с ним. Кое-что волшебное и у него бывало. Да только малозначительное и неинтересное. Что бы там ни говорила его нянька Аринушка, мальчик давно утратил веру в колдовство. Хотя с самого детства видывал он много странного, порою пугающего. Но после обвыкся. Да и пользы от этих видений не было никакой. А зачем нужна магия, коли от неё выгоды нет? Не нашлась в чаще леса близь Михайловского волшебная пещера, где разбойники хранят награбленное золото. Не бросались к его ногам поверженные враги. Да и царевны - красавицы на мальчика с восторгом не заглядывались. Даже страшное превращение в оборотня, произошедшее на глазах юного лицеиста, и то выпало на долю его товарища.

Зато нынче утром недостатка волшебства в жизни потомка Ганнибала не наблюдалось. Будто бы жизнь наконец-то решила выдать Саше все причитающиеся на его долю чудеса разом. Шутка ли, почти полдня рядом с царицей провел! Пока обратно из Петербурга возвращались, он и в лодке рядом посидеть исхитрился, и побеседовать учтиво, как учили. А после в экипаже даже краешек платья украдкой потрогал, мягкого да гадкого. И вновь прежний трепет испытал. Даже без приворота этого злополучного женщина она была ладная да пригожая. Совершенно не заносчивая и не ломливая. Чувствовалось в ней что-то теплое, родное. Так и не скажешь, что немка. И пока юноша Елизавете Алексеевне в глаза её огромные заглядывал да вздыхал, экипаж их прямо к Царскосельскому парку подкатил. Фролов бодро спрыгнул на землю, оборотня и мальчишек за собою поманил. А царица в сопровождении ведьмы Юдиты дальше поехала. Лицеисты молча проводили тоскливыми взглядами удаляющуюся карету без кучера, на которую никто не обращал внимания.

Думал Саша, что сейчас к своему вчерашнему наказанию ещё взыскание за отлучку присовокупит. Но никто им с «Графом» дурного слова не сказал. Товарищи в их сторону не смотрели. А преподаватели как будто и не заметили, что на утренних уроках два лицеиста отсутствуют. Даже Фоме никто за ночную отлучку не пенял. Хотя работа его несделанная осталась. Пушкин украдкой поглядывал на Степана Степановича. Все старался колдовство в действии заприметить. Но никаких заклинаний мужчина не нашептывал, посоха волшебного у него при себе не было. Инфернальным светом его лицо более не освещалось. Было заметно, насколько Фролов измотан ночным бдением. Он клевал носом, был молчалив. Лицо у него осунулось и сделалось серым. А потом надзиратель и вовсе направился к себе, чтобы отоспаться.

Сашу, напротив, переполняла нездоровая энергия. Ему непременно захотелось разъяснить для себя природу невнимания окружающих. Что, если колдовство Фролова перестанет действовать, когда надзиратель заснет? Он попробовал склонить «Графа» на какую-нибудь провокацию. Но француз был слишком вымотан. Его вполне устраивало, что о нем все позабыли. И вместо того, чтобы тащиться не спавши на уроки, он тоже ушел почивать. Но тут на счастье подошло время обеда. По коридорам носился запах вареной капусты. Лицеист только сейчас почувствовал, как он голоден. С утра-то ему не до подгорелой каши было. Дрянная она, если правду молвить. Не за что стараться. А вот на обед, кроме жидких щей и маленькой пампушки можно было ожидать молодой картошки с рубленым мясом. На кухне часто так экономили, вынимая постную говядину из супа и смешивая с дешевыми сезонными овощами.

В столовой царило веселое оживление. Студенты перешептывались, смеялись и обменивались своими немудреными новостями. Но что их смешные маленькие тайны в сравнении с ночным приключением «Обезьяны»?! Непременно нужно всем рассказать! В поисках легкой славы Саша посильнее пихнул в бок своего вечного соседа и лучшего друга, Пущина. «Иван Великий» на такое обращение никогда не обижался. Вот и сейчас он приветливо улыбнулся. Вел он себя как обычно. Будто с утра они вместе из соседних келий вышли.

– Ты ничего странного сегодня не заметил? – начал Саша, чуть понизив голос.

Иван пожал плечами и мотнул головой.

– Ты не видел разве, что меня с утра на уроках не было? – продолжал допытываться его товарищ, – и на молитве.
– Видел, – неожиданно легко вспомнил Пущин, – я думал, ты проспал.
– А почему ты меня будить не наладился?
– Не знаю, – честно признался «Иван Великий», – с утра позабыл, а потом к тебе маменька приехала.

Какая ещё «маменька»?! Саша даже обиделся от такого предположения. Кто-кто, а Пущин знает. Никто к его другу не приедет. Бывали визитеры, за все годы раз пять или шесть. Но мать никогда его не навещала и ни разу ему не писала. В то время, как его товарищи, краснея и смущаясь чрезмерных нежностей вырывались из цепких объятий своих нежных матерей, он наслаждался свободой взрослого человека. Ну их, эти слюнявые поцелуи! Не очень-то и хотелось. Бывало, он завидовал, когда кому-то приносили подарки или сладости. Летние ягоды или новую рубашку с монограммой. С тоскою провожал взглядом лицеиста, которого строгий и гордый отец уводил по дорожкам парка. Иногда Сашу тоже приглашали на такие прогулки. И он с восторгом оглядывался на запирающиеся за его спиной двери Царскосельского лицея. Покуда остальные маялись там в заточении, он был на свободе и мог хотя бы сколько-нибудь не подчиняться уставу. А как лестницей обзавелся, то и к прогулкам этим охладел. Сам себе все дозволял.

– А с чего ты взял, что это ко мне приехали? – процедил Саша, отстраняясь, – чаю, ты моих родителей ни разу не видал.
– Маменька как маменька, – надулся Иван, – на креолку похожа. Точно твоя. С нею ещё мальчик был. Тоже смуглый и кучерявый.
– Что же мне теперь каждую смуглянку за маменьку почитать? – огрызнулся Пушкин.
– Она тебя спрашивала, – подтвердил сидящий напротив Казак, легонько отстраняясь, чтобы лакею сподручнее было наливать в тарелку суточные щи, – уймись, Обезьяна. Я твою маменьку видел на приемных испытаниях. Она это, точно тебе говорю.

Какой-то щемящей тоской отозвалась эта новость. Да, мать никогда не была с ним добра. Наказывала его чаще, чем остальных своих детей. Порою морила его голодом. Постоянно стыдила и позорила перед своими гостями. Бранила каждый день. Месяцами не замечала. Даже связывала ему руки, чтобы научить сына-недотепу себя держать. Никаких иных проявлений материнской заботы мальчик отродясь не видел и первые нежности между родителями и детьми увидал здесь, в лицее. У чужих людей. Но вот если бы сейчас отворилась дверь и появилась на пороге маменька в своем желтом домашнем платье (почему-то в мечтах у Саши она всегда была одета по-домашнему), то лицеист Пушкин, чего доброго, помчался бы к ней со всех ног. И все обиды тотчас позабыл. Была ли это любовь, или просто накопилась пустота от слишком долгого пребывания вне дома, Саша не знал. Он вообще старался не думать о родителях и вестей от них не ожидал. Правду молвить, с большим удовольствием он получал бы письма от няни, будь она грамотной.

Весь оставшийся день Саша сидел, как на иголках, потихоньку накручивая сам себя. Что, если маменька действительно приехала, но не заставши сына в стенах лицея отправилась обратно домой? А может быть она сейчас гуляет в парке. Проходит мимо покореженной скамьи. Беседует в ведьмой Юдитой. Что, если это все чья-то злая шутка? Временами ему чудилось, что он слышит издали, с первого этажа, её шаги. Вот сейчас откроется дверь. Вот сейчас. Сейчас. Но прошло довольно много времени, а маменька так и не объявилась. К вечеру мучения лицеиста тянулись уже так долго, что когда после занятий ему действительно сообщили, что Надежда Осиповна Пушкина ожидает сына в приемной, его первой мыслью было: «Не может быть». Он оправил мундир, пригладил непослушные волосы и выпрямился перед тем, как войти в двери.

– Подрос, – смуглолицая женщина в сером дорожном платье и голубой шляпке обернулась к нему, показав порядком подзабытое лицо мадам Пушкиной.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 17:40:21 - 01.06.2019

[Виктория1977]

========== Лёвушка ==========

С той встречи минул год. Лицо матери уже порядком стерлось из его воспоминаний. Серой дымкой обернулось платье. Голубым пятном шляпка. Да и содержания беседы он едва ли мог бы сегодня внятно повторить. Помнится, она была мила с ним. Вроде бы хвалила успехи сына и то, как гладко он выучился говорить по-русски. Но не было даже намека на поцелуи и объятия. Как если бы на свидание с ним пришла чужая мать. А к чему запоминать каждое слово малознакомой женщины? Все это пыль, если задуматься. Надежда Осиповна приехала по делу, а не для разных глупостей. Да и сын к тому времени отвык от дома настолько, что не мог вспомнить своей детской. А вот что действительно врезалось в память лицеиста Пушкина, так это первая встреча с младшим братом, Лёвушкой.

Кучерявый и смуглый мальчик вломился в приемную и буквально повис на нём. Лёвушке было десять, и от восторга он почти что задыхался. Ольга, его старшая сестра, так и не стала для него верным товарищем по детским забавам. Она была для этого уже слишком взрослая. Остальные дети умерли маленькими. Долгое время мальчик был один. А тут целый старший брат! Да ещё какой!!! Аринушка столько всего о нем рассказывала, что Лев полюбил брата ещё до встречи. Такого сильного и умного, поэта, как же можно не любить?! Мальчик был абсолютно уверен, что и Саша его полюбит. Как может быть иначе? Мнение лицеиста Пушкина ребенка не интересовало. Мать, видя его растерянность, недовольно буркнула: "Чего застыл? Обними брата!"

На самом деле не полюбить Лёвушку было невозможно. Он весь сиял такой детской лучистой радостью, так заражал всех вокруг своей неуемной жаждой жизни, что Саша вскорости оттаял. Да, было немного обидно, что мать приехала в Царскосельский лицей исключительно для того, чтобы представить Льва Сергеевича приемной комиссии. И очень неприятно узнать, что родители уже два года живут в столице, да так ни разу сына в лицее не навестили. Но ведь в Царское село не наездишься. Извозчики нынче дерут с пассажиров три шкуры. А квартира в Петербурге обходилась семье Пушкиных куда дороже, чем они планировали. Но что делать, ребенка надо учить, а что может быть лучше столичного образования?

Страна отчаянно нуждалась в образованных чиновниках, военных и дипломатах. Инженерах, врачах и учителях. Многие знатные семьи по старой памяти отправляли взрослых отпрысков учиться в Европу. Но и в Санкт-Петербурге тоже можно было получить любое образование, были бы средства. Случалось подыскать заведение и на государственный счет при наличии нужных связей. Те же связи давали возможность получить доходное место вовсе без образования. Дворянских и помещичьих детей предпочитали учить дома. Так что на приемные экзамены приходили мальчики с весьма разнообразной подготовкой. Кому-то усердный гувернер успевал к десяти годам прочесть полный курс мировой истории, а кто-то довольствовался уроками математики от старшего брата или сестры. Одни дети свободно владели двумя языками, а другие в четырнадцать с трудом читали по слогам. Где-то всей семьей только пели да плясали, а где-то семья доедала последнюю краюху, чтобы оплатить сыну обучение. Популярность французских гувернеров после войны ничуть не ослабла. Понимая это, предыдущий директор Царскосельского лицея выхлопотал у государя пансион. В нем детей если не учили полноценно, то хотя бы выравнивали их уровень подготовки. Ещё в нем не было телесных наказаний.

Связи Пушкиных сперва занесли Лёвушку в немецкое училище при лютеранской церкви. Маленький, по мнению маменьки сынок её ни разу не был сечен розгами дома, так как с младенчества отличался безупречным поведением. Но в училище были совершенно иные взгляды на дисциплину. После первой же порки Надежда Осиповна полностью разочаровалась в качестве иностранного образования и тут вспомнила, что в столице есть не менее престижные учебные заведения. Да, Царское село далековато. Но на какие только жертвы не пойдешь ради будущего своего малыша? Будет там под защитой старшего брата. Так Саша моментально сменил свой социальный статус, превратившись в опекуна для Лёвушки.

Оказавшись оторванным от семьи, «малыш» принялся осваиваться в новом для себя мире. Маменька изыскивала средства и навещала его каждодневно. Но для него она все равно жила слишком далеко. Мальчик чувствовал себя свободным и взрослым. Саша, как мог, опекал братца. Но вскоре у того нашлись и другие друзья. Иной раз весьма странные. Казалось, Лев Пушкин подбирает себе компанию исключительно для того, чтобы вместе шкодить, да как можно чаще. Сильверий Броглио тоже жил вдали от Родины. Его никто не навещал. Впрочем, "Граф" об этом не печалился. За прошедшее время он возмужал, как-то даже одичал. В лице его появилось что-то звериное, а взгляд сделался шальным. Поведение его становилось день ото дня все хуже. Он даже сколотил для себя нечто вроде шайки, которая с большим успехом совершала налеты на соседние сады и огороды. Вот к этой-то компании и примкнул Лёвушка.

Видя, как они сближаются, Саша вызвал «Графа» на серьезную беседу. За все проказы брата маменька выговаривала ему. К тому же приближались выпускные экзамены. Вскорости Лёвушка останется в лицее один. Граф удивился, ведь до этого Пушкин не рвался с ним беседовать. Они вообще друг друга избегали после ночного плавания по Неве. Общего у них становилось все меньше. Француз забросил стихосложение и окончательно охладел к учебе. Ведьма Юдита тоже на ниве просвещения особенно не надрывалась. Не имея лишней минуты и педагогического таланта, она наспех обучила юного оборотня двум-трем простеньким заклинаниям и больше на него времени не тратила. Броглио оказался предоставлен сам себе.

Но даже этих немногих знаний ему хватило, чтобы вознестись над своими товарищами. Он видел в темноте, перестал хворать простудами. У него даже зубы стали белее. Каким-то образом он уходил из лицея, когда хотел и ни разу не был замечен. К тому же теперь он сделался бессмертен, а раны его затягивались буквально на глазах. Осознавая свою неуязвимость, Сильверий себя не сдерживал. Он ввязывался в опасные авантюры, грубил преподавателям, не появлялся на уроках. В учебе он очень быстро стал последним, но это его совершенно не волновало. После лицея его ждало место в Дневном Дозоре. По-настоящему опасался он только Фролова. Но Степан Степанович из лицея исчез так же неожиданно, как и появился. Писать ему Саша посчитал неудобным. Ведь по сути Граф ещё ничем не провинился. Повода обращаться с жалобой в Ночной Дозор не было.

На оборотня действительно не было никакой управы. Это Саша прекрасно понимал. «Граф» в любой момент мог уйти, исчезнуть. А мог разозлиться и попросту побить его. Физически он тоже стал намного сильнее. Поэтому для разговора лицеист выбрал время, когда товарищ его пребывал в вечерней меланхолии. На удивление Броглио не рассердился. Вяло кивал, внимая разумным доводам собеседника. Обещал от себя Лёвушку гнать, коли придет. И, хотя Саша знал, что брат найдет себе шалунов своего возраста, преисполнился благодарностью.

– А чего ты кислый такой? – спросил он, присаживаясь рядом.
– Приступ скоро, – вяло отозвался Граф.
– Это больно? – посочувствовал Саша.

Броглио поморщился, но мотнул головой.

– Так чего же ты изводишься? – простодушно удивился Пушкин, – коли это не больно, тебе и тосковать не о чем. Ты не хвораешь, ничего не боишься. Самый сильный из нас теперь. Вечно жить будешь!
– У тебя мечта есть? – Сильверий поднял на него затуманенный взгляд.

Саша кивнул.

– И у меня мечта была, – вздохнул Граф, поднимаясь и собираясь уйти, – я за Родину свою умереть хотел.
– Это за Францию что ли? – не понял лицеист.
– А что, ежели мы вам войну проиграли, то мне теперь от своего народа отречься? – сухо отозвался француз.
– Так ты же теперь здесь останешься, – примирительно улыбнулся Пушкин.

На это Броглио ничего не ответил.

Пришло лето. На выпускных экзаменах было не протолкнуться от родителей, чиновников и прочей публики. Всем хотелось приобщиться к славному событию – первому выпуску в Царскосельском лицее. Пушкин на диво весьма недурно «отстрелялся». И даже заслужил похвалу от самого поэта Державина. Местом службы ему определили Министерство иностранных дел. И даже жалование положили шестьсот рублей в год. Тогда эта сумма казалась юноше запредельной. Жизнь распахивала перед ним свой парадный подъезд. Расстилала алый шелковый ковер. Он готов был бежать к своей мечте, не оглядываясь. Но сперва нужно было напутствовать Лёвушку.

– Ты за меня не тревожься, – лучезарно улыбнулся мальчик, – я один не пропаду. Гляди, что я умею!

И Пушкин-младший ухватил рукой ближайший розовый куст. Даже не пискнув, он продемонстрировал брату окровавленную ладошку. С минуту ничего не происходило, а потом на глазах изумленного Саши маленькие ранки сами собою затянулись.

– А ещё никогда не умру! – гордо сообщил Лёвушка, утирая кровь не особенно чистым носовым платком. – Чуть не забыл! Мне же велено тебе кланяться и записочку передать!

Он порылся в кармане, и выудил скомканное послание. Написанное кривым почерком Сильверий Броглио, покрытое кляксами и заляпанное чем-то жирным. Граф не был хорош в чистописании. А Лёвушка оказался не особенно опрятен. Записка содержала одну единственную фразу:

«Ну как, не больно?»

Сообщение отредактировал Виктория1977: 17:42:02 - 03.06.2019

[Виктория1977]

========== Экспедиция ==========

Боль. До сей поры Саша ничего о ней не знал. Бывало, он падал и разбивал себе в кровь локти и колени. Тогда он думал, что это боль. Однажды, уже в лицее, он осознал, что нелюбим своей матерью. И в тот момент испытал боль, но уже другого свойства. Боль от собственной ненужности. Когда впервые ощутил ту пропасть, которая отделяла его от Василисы Прекрасной, он узнал боль безнадежной влюбленности. Но все это не шло ни в какое сравнение с болью нынешней. Глядя на Лёвушку он понял, что тот уже никогда не станет прежним. Мальчик навеки покинул мир людей. Теперь их разделяла непреодолимая стена. Так Пушкин впервые узнал безысходность. Вот это была настоящая БОЛЬ.

В порыве отчаяния Саша сперва порывался найти Сильверия и убить. Но француз сразу после выпускных экзаменов из Царского села уехал. Пушкин не сомневался, что бывший товарищ подался на новую службу. И понимал, что искать его нужно в Петербурге. Но тут выходила незадача. Юноша совершенно не помнил, где расположена эта самая «служба». За прошедшее время воспоминания его смешались и потускнели. Помнилась только классная комната, шпиль адмиралтейства да строительные леса. Как и откуда начать путешествие и в какую сторону плыть по Неве, он пока что себе не представлял.

Оборотень Фома из лицея сбежал ещё прошлой осенью. Найти его не представлялось возможным. Ни читать, ни писать мужчина не умел. Отправить ему письмо было некуда. Рассудив, что кроме ведьмы Юдиты ему сейчас никто не советчик, Саша бросился на поиски. За два дня он обежал весь парк. Познакомился с невероятным количеством лакеев и горничных. Но найти по описанию или по имени чухонку так и не смог. Женщина как будто испарилась. Тогда он впервые остановился и взял себе время на раздумья. Дела. У него впервые в жизни появились взрослые дела. Нужно было покинуть лицей и приступать к службе. Бывший лицеист уже не принадлежал себе. Семья не могла его содержать, да и не захотела бы. Чтобы выжить, он должен был служить. Времени на поиски Дневного Дозора у него почти не оставалось.

Собравши всю отпущенную ему волю в кулак, Саша успокоился, и для начала испросил в лицее адрес Фролова. Визит к нему пришлось отложить. Служебные дела, поиски дешевой квартиры с обедами и сотня других мелочей, о которых он даже не подозревал, живя в лицее, отнимали все его время. Но когда Пушкин все же выкроил один день для визита к бывшему надзирателю, нужного дома на месте не обнаружил. Город Петра представлял из себя лабиринт из пересекающихся улиц и рек, каналов и мостов. Юноша несколько раз обошел весь квартал. Квартиры Степана Степановича по указанному адресу не было. Никто о нем даже не слышал. Не идти же ради поисков отставного полковника на прием к Аракечееву!

В отчаянии Пушкин взял лодку с гребцом и попросил показать ему Неву и её окрестности. Для верности надо было плыть на рассвете, но ему казалось, что днем он также хорошо все вспомнит, даже лучше. Как же сильно он ошибался! Те строения, которые он видел в темноте, оказались окружены зданиями. Строительными лесами было обнесено множество домов вдоль берега реки. Причалов по обоим берегам Невы было без счету. Ни сам лодочник, ни опрошенные рыбаки слыхом не слыхивали ни о каком Дозоре. А Исаакиевский собор, на который собирался ориентироваться бывший лицеист, оказался совершенно в другой части города. Узнавши об этом, Саша окончательно сник.

– Так тебе, барин, церква нужна Исакиевска, али собор? – участливо поинтересовался лодочник.
–Мне нужна стройка, – встрепенулся было юноша.
– Обои строятся, – с энтузиазмом отозвался мужчина.
– А есть ли вдоль реки где-то дом, обнесенный длинной каменной стеной? – уже без особой надежды спросил Саша.

В ответ лодочник радостно закивал и указал рукой куда-то вдаль. Там, невдалеке от стрелки Васильевского острова виднелось какое-то длинное приземистое строение.

– А что там? – заинтересовался Пушкин.
– Оружейня, – сообщил его проводник.

Чем ближе они подплывали, тем яснее Саша вспоминал. Определенно, это была та самая стена. Да, окружающие постройки и службы были вовсе не теми, какими они представлялись лицеисту год назад. Но другой такой длинной стены на этой стороне не было. Рядом ютился небольшой причал со старенькими потрепанными лодченками. Стояли лодочные сараи, был разбит чей-то крошечный яблоневый сад. Вокруг сновали солдаты и рыбаки. Ходили какие-то бабы с коромыслами. Временами откуда-то из-за крепостной стены выезжали всадники в мундирах Преображенского полка. Не было только мужчин в синих кафтанах и с саблями, которых ожидал здесь увидать бывший лицеист.

Подплыть к самой Петропавловской крепости не получилось. В этот предвечерний час как раз отводили длинный мост через Неву. Ни одной лодке не удавалось проплыть мимо. Лодки, на которые опирались мостовые опоры, только начали снимать с якорей, а возвращения моста на прежнее место нужно было ждать до темноты. Этим временем юноша не располагал. Он расплатился с лодочником и тот, надсадно кряхтя, развернул лодку и подплыл к ближайшему рыбацкому причалу. Отсюда Саше предстояло идти пешком. Васильевский и Заячий острова соединял паром. И, хотя на него сейчас была очередь, он посчитал это ожидание за благо. Простоять на берегу полчаса было для него не так мучительно, как ожидать три часа, пока вернется на свое законное место Большой Дворцовый мост.

Весь свой недолгий путь Саша размышлял о том, как надлежит себя вести, и что он будет говорить, когда окажется в Дневном Дозоре. Но, пройдя мимо длинной каменной стены и свернув знакомыми поворотами, он уперся в широкую спину солдата, охранявшего вход в крепость. Внутри, за каменной аркой был широкий мощеный двор, стояли пушки, сновали солдаты. Ничего этого не было той ночью, когда его привезли сюда на суд. Юноша так старательно вытягивал шею, и так настойчиво высматривал кого-то, что солдат заподозрил неладное.

– Не стой тут! – потребовал он, и для убедительности махнул ружьем, – не положено!
– Но мне нужно пройти, – запротестовал Саша.
– Зачем? – насторожился солдат.
– В Дневной Дозор, – нервно огрызнулся юноша, – я тут уже был. Можете послать за господином Лефортом. Он подтвердит.
– Лефорт, – поморщился солдат, – знаю такого. Только это тебе в Москву надо.
– Как в Москву?! – опешил бывший лицеист.
– А куда же ещё? – в свою очередь разозлился солдат, – где помер, там и похоронен.
– Как помер? – Растерялся Пушкин.
– Как все помирают, – пожал плечами служивый, – при Петре Алексеевиче ещё. Книги надо читать! А ещё барин! Или ты пьяный? Так сегодня вроде и не суббота, чтобы праздновать. И не стыдно тебе? Среди недели пить? В среду! В постный день!

Как будто молнией пронзило воспоминание: «Ольга в городе по средам!»

– Ты не знаешь, где здесь стройка Исакия? – волнуясь, спросил Саша, отступая.
– За мостом на той стороне, – смягчился солдат, – недалече от Зимнего дворца.

Длинным выдался этот вечер. Белая ночь опускалась на город незаметно. И чем темнее становилось, тем отчетливее проступали привычные Саше очертания чернеющих силуэтов на фоне серого светлого неба. Вот блеснул в лучах незаходящего солнца шпиль Петропавловского собора. А вот и стройка ощетинилась строительными лесами. Почернели дома и деревья. И только грозовая туча наползала откуда-то с моря, заслоняя собою так и не потемневшее летнее столичное небо. Миновав грязный дворик с развороченной булыжной мостовой, Саша никем не замеченный проскользнул в зияющий дверной проем будущего собора. Было слышно, как где-то в его огромных недрах стучат молотки и переговариваются люди. Стоял запах гари. Рабочие жгли костры и варили что-то вонючее и смоляное где-то с другой стороны. Проблуждав в темноте по заваленному строительным мусором залу, юноша выбрался к маленькой каменной лесенке, винтом уходящей куда-то ввысь. Делать нечего, пришлось подниматься. Всю дорогу ему чудилось, что он здесь не один. Что за ним кто-то крадется. Возможно, весь этот путь он проделывает напрасно. Сейчас его нагонит ночной сторож и вытолкает в шею. Весь перепачканный, он долго карабкался вверх, спотыкаясь и оступаясь. Больно ударяясь локтями. Наконец, он выбрался на запыленную полуразобранную площадку на самом верху. Дальше идти было некуда. Он подошел к самому краю, и со всей мочи выкрикнул в страшное предгрозовое не темнеющее небо:

– ОЛЬГА!!!!

Сообщение отредактировал Виктория1977: 15:50:33 - 04.06.2019

[Виктория1977]

========== Не надобен ==========

Туча сверкнула белым всполохом. Громыхнуло коротко уже совсем близко. Было жутко думать, что эта гроза пройдет совсем рядом. Что, если прямо через эту недостроенную башню? Вдруг молния прямо сюда ударит! Саша поднял воротник сюртука, и спрятался за одну из полувозведенных стен. Небо враз почернело. На запыленный пол едва слышно упало несколько дождевых капель. Потянуло влажной прохладой. Внизу, у самой земли, предгрозовую духоту разбавил едва ощутимый свежий, пахнущий мокрой пылью, ветер. А эту возвышающуюся над городом площадку продувало со всех сторон. Только свист в ушах стоял. Где отсюда до дозорного докричаться?! Не услышала его Ольга. Так ли громко он позвал? Город огромный. Кто её знает, где она сейчас. Что сказать, когда она придет? Да и придет ли вообще?

Вот интересно, какая она, эта Ольга? Сразу встала перед глазами седовласая старуха. В длинной белой рубахе и отчего-то в огромном венке из травы. Распущенные лохмы по ветру вьются, а глаза источают зеленый свет. Хоть и светлая, а все ж ведьма. Впрочем, если подумать, ну какие в столице венки?! Вся путевая зелень давно дворникам на метлы, да извозным кобылам на корм ушла. Да и не могла старуха, пусть даже весьма могущественная, дюжему мужику грудь киркой пробить. Не станут старую бабку в Дневном Дозоре так бояться, что даже имя её на стене написали. Видно, другим чем-то страшна эта самая Ольга. Верно, баба она ещё не старая. Крепкая да коренастая. Из тех, кого на деревне в плуг по весне запрягают, когда лошади в хозяйстве нету. А ну, как сейчас услышит она, как её незнакомый мужчина зовет? Что, если и его киркой угостить надумает?

Тем временем тьма все более сгущалась. Вот и ночь уже на Московскую похожа стала. Темно, хоть глаз выколи. В других городах Саша ни разу не был, а проезжие деревни помнил плохо. Везде ночью темно, только в столице солнце в июне никак не желает за горизонтом скрываться. Кому темноты ночной хочется, тот изволь зимой приехать. Даже днем света не увидишь. Всё полуденное время в серой хмари проходит. При всем своём громадном уважении и почитании к царю Петру, Пушкин никак не мог уразуметь, ну на кой ляд он решил в этот мрачный болотистый комариный рай столицу перенесть?

И тут словно над головою ушат с водой опрокинуло. Как в Библии написано: хляби небесные разверзлись. Зашелестели упругие струи, омыли от серой пыли гранитные колонны и полы. Больно бившая по лицу вода стекала по щекам и шее за воротник. Волосы прилипли ко лбу. Сюртук его тут же промок. И хотя греть все же продолжал, на плечи давил неприятно. В сапогах захлюпало. О том, что можно спрятаться, воротившись на лесенку, Саша подумал уже слишком поздно. А как два шага сделал, так и замер. Кто-то поднимался ему навстречу. Топал тяжело по каменным ступеням. Дышал прерывисто, натужно. А может быть показалось?

– Ольга! – неуверенно позвал он ещё раз.

Вышла на площадку баба самого обыкновенного сельского вида. Не красавица, но и не уродина. Росту высокого. С длинной тугой толстой русой косою. Голова едва прикрыта сползшим алым платочком. Чернобровая и большеглазая, курносая. Длинные выгоревшие ресницы делали её чем-то похожей на корову. Из-под запыленного подола синей юбки выглядывали добротные сапоги. Нога у барышни была под стать происхождению, большая. Руки она прятала в рукава поношенного шугая. Не была она похожа на нищенку. Скорее эта женщина приехала в город на заработки. Таких не увидишь среди горничных. А вот прачкой или базарной торговкой Саша Ольгу легко мог представить. Он не часто видел подобных женщин здесь, в столице. И уж точно ни разу с ними не беседовал. Между ними пролегала огромная социальная пропасть. И все же юноша решил проявить учтивость.

– Мадам! – начал он громко, чтобы перекричать грозу, легко кланяясь, – позвольте представиться! Александр Пушкин!

Баба не шелохнулась. Поднялась она сюда в сухой одежде, но теперь тоже промокла. Саша немного удивился. Ведьма, которую боится весь Дневной Дозор могла бы и наворожить чего, чтоб не мокнуть. Но значения не придал. Может, силы ей для чего-то другого нужны. Экономит. Держится за свою должность на столичной службе. Боится, что от места откажут. В своей деревне она, небось, трудилась наравне с мужиками. На вид ей было лет тридцать, но могло быть и двадцать пять, и даже меньше. Крестьянки стареют быстрее. Ольга молча смерила собеседника недобрым взглядом, слегка склонив голову на бок. Разумеется, в этом грозовом шуме она его не расслышала. Юноша думал подойти поближе, но не смог. Как будто невидимая стена отделила его от этой женщины. И от выхода на лестницу.

– Ольга, – чуть громче позвал он, – я никогда не посмел бы вас тревожить. Но мне нужен господин Фроло…

Договорить он не успел. Потому, что невидимая стена между ним и Ольгой начала вдруг медленно двигаться. Поползли по полу водяные потоки, мелкий мусор, вымытый ливнем из всех углов. Саша чувствовал, что и сам он потихоньку соскальзывает на край площадки. Силясь ухватиться за одну из колонн, он поскользнулся и упал. Больно ударившись, тут же вскочил. До смертельного обрыва оставалось не более шага. Стоя, он ещё надеялся побороться. А упавши, уже не чаял спастись. На миг обнажились перед его взглядом строения, что были под ними сейчас. Стало быть, упадет он не прямо на землю, а сперва по крыше другой башенки прокатиться. Говорят, и с колокольни падают, да выживают. И все же проверять на себе ужасно не хотелось.

– Ольга! – вскрикнул он, – за что?!
– Дневной Дозор! – гаркнул зычный мужской голос откуда-то из темноты, – Матрена! Ты что, с глузду двинулась! Сымай щит немедля!
– Он Ольгу выкликал! – голос у бабы оказался грубый и сиплый. Какой-то простуженный. – И Фролова испрашивал. А сам тёмоОй.
– Не твоего ума дело, – отталкивая Матрёну, на площадку выскочил мужичок. Тоже самого простого и даже смиренного вида. Маленького роста, заросший рыжей клочковатой бородою, но в уже знакомом Саше синем мундире. Впрочем, последний сидел на нем, как арапник. Ни о какой военной выправке дозорный даже представления не имел. Из-под воротника проглядывала обыкновенная пестренькая косоворотка. Был мужик худощав, двигался суетливо, немного сутулился. – Почто сразу Ольгу?! Может я чем помогу?
– Я ищу господина Фролова, – Саша трясущимися от холода и пережитого страха руками оправил по привычке сюртук. Отбросил со лба промокшую прядь волос.
– Фролова я тебе, барин, не могу предоставить, – хитро прищурился дозорный, – не с моЁго приказу человечек.
– Господин Броглио меня тоже устроит, – не сдавался юноша.
– Не знаю такого, – усмехнулся мужичок, подходя ближе.
– Господин Лефорт вам тоже не знаком? – разозлился Саша.
– Вот, это пожалуйста, – тут же просиял дозорный, ссутуливаясь ещё более. Возможно, он так кланялся. – Это сколь угодно. Извольте со мной пройтить.

Матрена, тяжело ступая, увязалась следом. Всю дорогу Саше казалось, что его сопровождающие ищут повода придушить его в тишине и без свидетелей. Больно уж хитро улыбался ему провожатый. Он словно не мог один спуститься по каменной темной лесенке. То и дело оглядывался проверить, видно ли спутникам ступени в неровном свете от его колдовства. Крестьянка сипло дышала в спину луком и чесноком, ржаным хлебом и чем-то кислым. Сама она себе пути не освещала, это бывший лицеист отлично видел. Он тоже все время оглядывался. Не хотел, чтобы удар в спину его врасплох застал.

Из недостроенного храма уже вдвоем вышли. Баба, как только с лестницы спустилась, куда-то улизнула. А дозорный сделал вид, что её и вовсе не было. Прощаться с нею не стал и даже не окликнул. Выглянул на улицу и, зябко поежившись, решительно зашагал прочь из будущего храма. За это время летняя ночная гроза унялась. Небо просветлело, хотя вокруг все ж темно было. По улицам текли грязные реки. Саша шел за своим провожатым в сторону Исакиевского моста. Мокрая одежда прилипла к телу, а в сапогах неприятно хлюпало при каждом шаге. Он с завистью поглядывал на совершенно сухую спину идущего впереди мужичка. Тот неспешно вышагивал, успевая поглядывать по сторонам. И юноше казалось, что из темных кустов и подворотен на них смотрят чьи-то светящиеся глаза.

До казармы добрались быстро. Но к тому времени у Саши зуб на зуб не попадал. Озябшие пальцы он без особого успеху грел в рукавах. Но пока Неву по мосту переходили, ветер его до костей пробрал. Мужичок разговорился. Пожаловался на летнюю навигацию. Зимою, де, мост не надобен. Прямо по льду можно брести, аки посуху. В любую даль беспрепятственно добираться. А нынче что? Цельный день мост отведен! Вот и к Саше на помощь он сегодня еле успел. Можно сказать, по плывущим лодкам перескакивать пришлось. Жизнью рисковать. Юноша слушал его в пол уха. Этому дозорному хватало силы, чтобы оставаться сухим в грозу. Но он не мог заставить лодку плыть без гребцов, как это делал господин Фролов. Или не захотел. Упади сегодня Сашка Пушкин с недостроенной колокольни, кто бы отвечать стал? Никому и дела нет. Этот мужичок со всех сторон прав будет, коли до суда дойдет. Он же старался. Изо всех сил поспешал. Не его вина, что мост отведен был. Совсем немного не успела Матрена.

Едва ступивши в дверь казармы, Саша тут же бросился к жарко натопленному камину. Скинул мокрый сюртук. С удовольствием вытянул к огню озябшие пальцы. На него смотрели без сочувствия, но и без удивления. По ночному времени народу на службе было мало. Встречал их какой-то малохольный оборотень. Пока он расспрашивал дозорного и что-то записывал в толстую потрепанную тетрадь, пришел другой мужчина. Этого Пушкин раньше не видел. Тонкокостный, рыжий и лохматый, с неприятным лисьим лицом. Новый знакомый не стал утруждать себя приветствиями. Лишь тряхнул головой вместо поклона. Из чего юноша сделал вывод, что этикет и прочие церемонии дозорным так же безразличны, как и сословные предрассудки.

– Нежить от прочих различаешь? – спросил тем временем «рыжий», - тёмных от светлых?

Саша мотнул головой. Оборотней и мертвых он ещё видел, а вот дозорные для него все были одинаковы.

– Почто казарму искал? – жестко поинтересовался собеседник, – я днем тебя видал. Чего ходил, чего вынюхивал? Наняться хочешь?
– Мне надобно поговорить с господином Сильверио Броглио.
– Нет такого, – пожал плечами «рыжий», – оборотень пятого ранга Броглио к нам в Дозор не просился. Своё дозволение использовал, а за новым не пришел. И где он нынче, я не ведаю.
– Он моего брата в оборотня превратил, – тут же разгорячился Саша, – а вам и дела нету? Он же все равно, что мертвый теперь! Мальчик совсем!
– В темного или светлого? – на лице собеседника отобразилась легкая тень любопытства.
– Не ведаю, – обиделся Пушкин, – да разве можно детей обращать? Я в вашем уставе читал, что это незаконно. Найдите его! Он преступник!
– Тебе надобно, ты и разыскивай, – «рыжий» дернул плечом, – наше дело было оборотню при инициации дозволение пожаловать. А как он его использовать станет, не наша забота. Вот кабы он без разрешения мальчика обратил, тогда другое дело.
– И что же мне теперь делать? – растерялся Саша.
– А ничего, – равнодушно отозвался мужчина, – слаб ты против Броглио этого. Седьмого ранга, не выше. И сильнее не станешь, как ни старайся. А Дозору ты такой не надобен. Если только писарем. Так что ступай по добру по здорову домой, коли инициироваться не желаешь.
– Инициироваться, чтобы тут до старости бумажки перекладывать? – обозлился Пушкин, – нет уж! Извольте сопроводить меня к господину Фролову! Я прошу защиты у Ночного Дозора.

В ответ «рыжий» только равнодушно усмехнулся.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 19:32:19 - 20.06.2019

[Виктория1977]

========== Ночной Дозор ==========

С улицы казарма Ночного Дозор показалась Саше большой. Внушительной. Избыточной. Помпезной. Длинный трехэтажный особняк был выстроен во вкусе восемнадцатого столетия. Но чем ближе они с «рыжим» подходили к строгого вида дверям, тем менее пугающим становился огромный особняк на набережной. Его аккуратное крылечко могло принадлежать доходному дому. Чистенькая мостовая, совершенно не столичный мезонин и ухоженный цветник у дверей выглядели кукольными. Оранжерейно-ухоженными. Со скамьей и решеткой, по которой вверх ползли переплетающиеся ветви плюща. Роскошно цветущие белые пионы раскинулись великанами меж невысоких, усеянных мелкими нераспустившимися бутончиками, розовых кустов. И, наконец, за дверью поджидали совершенно не боевой наружности молодые люди. По виду даже не офицеры и не чиновники, а лицеисты. Никаких синих мундиров никто из них не носил.

Пушкина разглядывали, ему даже улыбались. Здесь народу было не в пример более, нежели в казарме у Темных. Мимо прошел старичок в потрепанной вязанной шали, какие в деревнях носят старушки. В руках он с трудом тащил внушительного размера садовую лейку. Сразу стало понятно, что ухоженный цветник и увитая плющом решетка его рук дело. Дорогу на лестницу преграждал вполне современного вида стол с бумагами и чернильным прибором. За столом сидела барышня. Миловидная, в простеньком ситцевом платьице и белом вышитом чепце, закрывавшем волосы, щёки и даже шею, была похожа на гувернантку из небогатой семьи. Она вежливо кивнула визитерам, и тихо поинтересовалась, куда и зачем они идут. А узнавши, что к Фролову, немного нахмурилась.

– Степан Степанович в дозоре, – очаровательно морща лобик, объявила она, просмотрев одну из лежащих перед нею тетрадей, – до утра обождать изволите?
– Светлейшая на месте, – даже не спросил, а как бы подтвердил для своего спутника Темный, – я бумаги принес на подпись.

Барышня кивнула. Поднялась, оправила и без того безукоризненно сидящее платье и сделала приглашающий жест. Путь визитеров пролегал через богато украшенные комнатки с невысокими потолками. Везде было светло, хотя ни в одном канделябре не было свечей. Большие окна выходил на гранитную набережную. Казалось, что льющийся отсюда свет мог бы освещать весь берег. Но с улицы особняк казался пустым и темным. Дорогой Саша все оглядывался. Не встретит ли высокую широкоплечую женщину. Так он пока что представлял себе Ольгу. Но таковой не встретилось. Да к тому же чем ближе к дверям нужного кабинета они подходили, тем меньше становилось вокруг народу. И тем более собранными, притихшими и сдержанными в движениях они становились. Вот, наконец, барышня постучалась в белую резную дверцу где-то на задворках и неожиданно громко позвала:

– Катерина Романовна! К вам господин Константин из Дневного!

Голосок её эхом отозвался откуда-то сзади. Громкий клич этот показался неуместным среди царящей вокруг тишины и пустоты. Этот кабинет был в здании последним. За ним начиналась глухая стена. Ничего не было слышно из-за его двери. «Рыжий» ожидал спокойно, перебирая бумаги в принесенной с собою кожаной папке. Саша же вертелся на месте. Ясно ведь, что никто им сейчас не откроет. Кто её знает, эту Светлейшую? Может, спит она. Не зря же место себе выбрала в самом дальше углу, чтоб подальше от подчиненных. А может, прихорашивается. Но вдруг послышался отчетливый щелчок. Потом дверь сама собою приоткрылась, и громкий, режущий слух женский окрик пронзил тишину опустевшего коридора:

– Взойди!

"Рыжий" как-то сразу встрепенулся. Приосанился, оправил свой синий мундир. Саша тоже внутренне сжался от этого голоса. Что, как его признают и в шею вытолкают? Вот сейчас спросит его Светлейшая: «Почто защиты у Ночного Дозора испрашиваешь?» Ну и что он ответит? Что принес свою маленькую по мерке этого ведомства беду? Что на него напала какая-то Матрена? Так ведь не убила же. Кто знает, может директриса своей рукой на это уже дозволение выдала? За дверью оказался узенький маленький коридорчик, бывший тут и за сени и за гардероб. По стенам висело несколько живописных полотен разного мастерства исполнения. Мужчины в орденский лентах разных возрастов и какие-то акварели с видами невских берегов. И все же белые стены делали помещение похожим на казарму. Хотя веяло здесь каким-то недоделанным домашним уютом. Все-таки, здесь обитала дама.

Екатерина Романовна встретила гостей, сидя за обычным столом, какие есть у каждого крупного чиновника. Саша уже видел похожую мебель в огромном кабинете у своего нового директора в Министерстве. И точно такой же портрет государя Александра за спиной. Только на службе было пусто. По-деловому. Здесь же наблюдались кое-какие приметы домашней обстановки. Длинный диван, обитый бордовым бархатом. Занавеси на окнах, хоть и были выполнены в строгом вкусе, без излишеств, а все ж придавали помещению вид богатой гостиничной комнаты. Пол был устлан шелковым узорным ковром. Аккуратное резное зерцало своим видом больше напоминало милую будуарную дамскую безделушку. Чернильный прибор представлял собою двух играющих детишек, отлитых то ли в бронзе, то ли в латуни. Сама директриса была одета в серое платье, практически лишенное украшений. Единственная бриллиантовая брошь и скромные серьги, это все, что смогла позволить себе женщина, состоящая при должности. Светлейшая тряхнула туго завитыми кудрями у висков, и резко вытянула вперед руку. Юноша было подумал, что для поцелуя. Но «Рыжий» мигом сунул ей папку, при этом коротко поклонившись и прищелкнув каблуками. Стало быть, церемонии у Иных все же были в ходу. Просто предназначались они не для каждого.

– Более не задерживаю, – не поблагодарив рявкнула Дашкова, – теперь с вами, господин… Шушкин?
– Пушкин. Александр Сергеевич, – Саша заученно поклонился. Глянул на пол. Начищенные сапоги его спутника исчезли. Мужчина буквально испарился по первому требованию.
– Вы о прошлом годе изволили отказную записку настрочить, – не слушая его, продолжала директриса. – Какой защиты вы хотите?
– На меня напала женщина из Тёмных на крыше Исаакиевского собора, – выпалил юноша, – чуть вниз не сбросила.
–Света!

Давешняя девушка молниеносно вбежала в кабинет.

– Дозорных в Исакий! – бросила Екатерина Романовна, – Ольга давно говорила, что там у Тёмных незаконные собрания. Слепок памяти у мальчика сними, да пущай наши молодцы виновницу изловят. Ежели снова Матрена, то у неё уже третье предупреждение. За черту оседлости выслать в двадцать четыре часа на два года. Что-нибудь ещё, молодой человек?
– Брата моего в оборотня превратили, – Саша чуть осмелел от такой легкой победы.
– В Тёмного или Светлого? – равнодушно уточнила директриса, пока её помощница неотрывно глядела визитеру в лицо, – Света, сбегай к Семену. Пусть Фролову портал провесит. Он умеет.

Света бесшумно умчалась, не кланяясь.

– Мне-то какая разница, Тёмный у меня теперь брат или нет? – разозлился юноша, – Он мучатся будет. В зверя обращаться. Я видал, что с Броглио стало.
– И в кого мальчик обращается? – холодные серые глаза женщины были совершенно спокойны, – вы господин Пушкин, про своего брата ещё недавно знать ничего не знали. Толком ничего не выяснили и тут же старого школьного товарища убивать понеслись. Того, с кем бок о бок жили все эти годы. Вы в своем сердце не определились ещё. И после инициации Тёмным станете. А я по вашему капризу должна дозор по тревоге в лицей высылать?
– Но это же чудовищно! Как вы не понимаете?! – Саша буквально задыхался от возмущения, – он же теперь нелюдь! ОБОРОТЕНЬ!!!
– Это какой оборотень! – послышался от двери до боли знакомый голос господина Фролова, – которого наши ребята час назад в Царском Селе упокоили?

Ноги у Саши подогнулись, и он почувствовал, как прогибается и уходит из под ног прикрытый ковром пол. Перед глазами повисла полумгла из черных мушек. Лицо онемело. Губы стали будто чужие. Лёвушка, такой веселый и живой, весь сияющий своей детской радостью, погиб! Ощущение давящей невосполнимой утраты обрушилось на бывшего лицеиста пудовой плитой.

– Шуточки у тебя, Степанушка, на ценителя, – слышался ему словно бы через вату резкий голос Дашковой.

Юноша пошевелил рукой. Почувствовал под пальцами шершавую поверхность бархатного дивана. Степан Степанович протягивал ему полный стакан воды, настойчиво тыча его гладким скругленным краем прямо в лицо. Дашкова покинула своё кресло и теперь тревожно, даже как-то по-матерински, выглядывала из-за его спины.

– Зато сразу стало понятно, что живой братец-оборотень куда лучше мёртвого, – беззаботно улыбнулся Фролов, – как же ты, герой, ведьму убить собирался с этакими нежными нервами?
– Езжай в Царское Село, – перебила его директриса, – и все об этом мальчике выясни.
–А мне что делать? – вяло поинтересовался юноша.
– Как что? – подмигнул ему Степан Степанович, – просыпаться. На службу опоздаешь!

От неожиданности Саша вздрогнул и открыл глаза. В своей наемной комнатке, у себя в постели. Недавно купленные часы показывали пять утра. Столица просыпалась.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 03:14:54 - 04.07.2019

[Виктория1977]

========== По разные стороны ==========

– А из этого мальчика вполне может выйти толк! – Иван Антонович довольно ухмыльнулся, от чего пришли в движение его роскошные черные брови, а все лицо приобрело благостное выражение, – этак он в три года в титулярные советники выйдет.

Столоначальник Сотников, которому директор министерства иностранных дел, грек Каподистрия, указывал на тонкую фигурку, согнувшуюся у конторки, напротив, помрачнел. Посадили ему на шею эдакого диковинного зверя, выпускника Царскосельского лицея. И вертись таперича! Другие с низов начинают, от самого коллежского регистратора вверх карабкаются. А этому молокососу сразу девятый классный чин. Да жалование. И все это ему незаслуженно прямо в руки упало. Теперь вот, директор его похвалил. А за что? Да, надысь пришел на службу к шести утра. Эка невидаль! Рано вставать и деревенская баба может. Да и усердно трудиться тоже. В молодых переводчиках с французского в стране недостатка нынче не наблюдается. Ты, коли чиновник, покорность покажи. Кланяйся пониже, да начальству угождай. Этот Пушкин, мало, что из «новых», так ещё и рожа уж больно не русская. Нет, не придется он тут ко двору.

Саша понял, что по какой-то причине впал в немилость, когда с грустью обозревал уходящие вдаль полки архива. Сюда не просились. Сюда ссылали. В архиве трудись одни старики. Те, кого уже не тревожили карьерные взлеты. Его манили коридоры Публичного Департамента. Возможность заграничных поездок. На худой конец тонкая дипломатическая переписка. Там, где точность перевода решала судьбу стран и народов. Здесь, в этих пыльных хранилищах, юного Пушкина тоже ждали переводы. Но дела, хранящиеся в архиве, уже были интересны только историкам. Иной раз забежит сюда секретарь дипломата. Изъять из старого дела одну-две пожелтевшие от времени бумажки. Карьера бывшего лицеиста, сулившая столь блистательные перспективы, застыла на месте, как упрямый базарный ослик.

Что же делать? Жаловаться директору? Или даже самому царю! Не за тем лицеистов на долгие годы отрывали от семьи, учили наукам, обували, одевали и кормили, чтобы после их в архив заточить. Но отчего-то Саша знал, что писать царю через голову директора Каподистрия не стоит. Даже жаловаться директору на столоначальника Сотникова не нужно. Боком выйдет. Никто его никогда не учил этим чиновничьим премудростям. Секреты эти были каким-то образом известны Пушкину с самого начала. Он, к примеру, сразу понял, что Сотников испугался молодого, не в меру резвого, переводчика. Мнится старику, что бывший лицеист метит на его место. Ах, милые педагоги! Вот, чему вы должны были учить в лицее, коли действительно желали блага своим выпускникам. Примечать и обходить подводные камни государевой службы. Не служить. Прислуживаться.

Невеселое время началось в жизни юного Пушкина. Товарищи его разбрелись по ведомствам и были сейчас слишком заняты, чтобы видеться каждый день, как привыкли. Порою и на сон-то времени не было. Других приятелей он пока что не нажил. Разобравши архив и кое-как приспособившись трудиться среди ворчливых старичков, которых весьма раздражал, юноша решил употребить все свободное время на стихосложение. Но и тут заминка выходила. Мысли его витали где-то в дебрях раннего детства. В милой привязанности к нянюшке, в песнях крепостных девушек, играх с дворовыми ребятишками. Писать хотелось о доблести русского воинства. Мечталось слагать хвалебные вирши, не уступающие поэтике Ломоносова. На худой конец о возвышенной неземной любви. Вместо этого выходила какая-то чушь. Полу сказочная, полушутливая. Кому интересно читать, как юную деву прямо с брачного ложа украл злой волшебник? И о том, как горюет покинутый жених её. Никому не интересны короткие стишки про любовь старого волхва, которую он пронес через всю жизнь, да так увлекся, что не заметил, как любимая его тоже состарилась. Все дышало каким-то дремучим востоком. А кому это надо? Кто читать-то будет? Вот и маменька сказывала, что поэт он никудышный.

О семье своей он вспоминал лишь изредка. Жили они стесненно. В дорогой столичной квартире. Саша был у них лишь раз, вскоре после выпуска. Сперва тянул с визитом. Боялся, что маменька спросит его о Лёвушке. Но Надежды Осиповны дома не оказалось. Она как раз в Царское село уехала. Отец был рад увидеть сына, но жить к себе не позвал. И без того в тесноте обитали. Сестрица Оленька с братом расцеловалась. Попеняла ему, что не писал. Всплакнула. Ей было двадцать. Пора было подумать о выгодной партии. Да только денег на приданое не было. Одной только природной красою в наше время уже никого не привлечь. Отец только плечами пожал. А маменька бросила: «Кому надобно, тот и бесприданницу возьмет». На том дело и остановилось. Все средства семьи, и без того скудные, уходили на мало-мальски пристойное проживание столице. И то экономить приходилось на всем, даже на свечах и дровах. А квартира-то малюсенькая! Саша сестрице посочувствовал, хотя на его взгляд Лёвушка заслуживал куда большего сострадания. Но про брата-оборотня он Оленьке не стал рассказывать. Да и как про такое расскажешь?

Следуя совету «Рыжего» он вообще более не думал ни об оборотнях, ни о Броглио, ни о брате своем. Прав Иной Фролов. Лёвушка жив, о чем ещё мечтать? И все же каждый вечер, старательно обходя медленно строящийся храм невдалеке от Зимнего дворца, Пушкин брел по запруженному людьми и подводами мосту туда, где по его расчетам стояла казарма Ночного Дозора. Сам-то особняк был на месте. Располагались в нем какие-то службы соседствующего кадетского корпуса. Но вот уютного мезонина над входом не наблюдалось. Дом, как дом. Ровный, трехэтажный. Построенный, словно по линейке. Ни одного раза Саша не видел здесь ни мертвых, ни обращенных в зверей. И только в голове его крутились сказочные сюжеты. Вот так же бродил богатырь вокруг волшебной пещеры, не видя её.

Степан Степанович вновь объявился в его жизни неожиданно. Саша как раз после службы навострился в сторону Исаакиевского моста прогуляться. Фролов поджидал его на скамье в парке близ Зимнего дворца. Задумчивый взгляд его был устремлен на шумную пылящую стройку вокруг будущего собора.

– Третий раз перестраивают, – пояснил он вместо приветствия.

Саша молча присел рядом. Этот визит бывшего надзирателя всколыхнул в нем старательно подавляемые страсти. Тайную тягу к опасностям и приключениям. Упоительное чувство сопричастности к чему-то тайному, незаконному. Глупую надежду, что все можно вспять обратить. Брата спасти, Броглио спасти.

– Вижу, – продолжал Степан Степанович, – ты брата в лицее не навещаешь. Изводишься, тоскуешь. Вот, пришел тебе поклон от Льва Сергеевича передать. Светлый он получился. По-нашему, перевертыш, значит. В медвежонка обращается. Хороший мальчонка, озорной. Токмо ленивый.
– Ему больно? – спросил юноша, – то, что с ним происходит, это больно?
– Больно, – тяжело вздохнул Фролов, – и муторно. Душа болит. Светлым вообще быть не радостно.
– Тогда что заставляет вас выбирать этот путь?
– Не мы выбираем, – Иной чуть склонил голову, – Сумрак за нас выбирает. Ты вот, Тёмным будешь. За год всего затемнился, и назад уж не развернуть.
– Не буду! – Саша упрямо поджал губы.
– Будешь. – Уверенно отчеканил мужчина, – Я ведь, чего пришел-то? Предупредить хочу. Сердце у меня не на месте. Не уследил за недорослем вашим, французиком этим. Как по мне, так ему бы лучше тот вечОр в петле окончить.
– Вы на что-то намекаете? – у Пушкина неприятно екнуло где-то в животе.
– Дневной Дозор тебя в оборот взял, – не глядя на него, тихо продолжал Светлый, – Изловили мы Матрёну энту, допросили. Дура она деревенская, конечно. Сильная, но ненадежна. Поручить ничего нельзя. Ей велено было тебя испужать, а она заместо того тебя чуть с колокольни не столкнула. Ты думаешь, Тёмный дозорный тебя спас. А он на лестнице ждал. Напуганного легче инициировать. Сумрак, он по настроению бывает, на другую сторону выводит. Не на ту, какую все пророчили. Вот он и подсуетился, чтоб наверняка в Тёмного инициировать. А как ты Ольгу звать начал, испугались оба.
– Так на кой я Дневному Дозору сдался? – разозлился Саша, – я же слабый.
– В топку бросить и гнилое поленце сгодится, – философски спокойно пожал плечами Степан Степанович, – одни дозорные для службы, другие в расход. Как партия выведет. В энтой игре лишних фигур нету. Ежели не они тебя инициируют, то мы. Стало быть, в нашей армии народу прибавиться. А у нас и так Ольга. Она знаш, какая?!
– Не знаю и знать не хочу! – бросил юноша, резко вставая, – отчего нельзя меня так оставить? Я к вам в писари не нанимался. И поленом быть не желаю.
– Сядь! – приказал Иной таким решительным тоном, что Саша тотчас же вернулся на скамью, – Ольгу он знать не желает! Может, и брата своего ты более знать не хочешь? Он тепереча вечно жить будет. Ты помрешь. И родители твои, и сестрица. А ему одному мыкаться. Знаешь, каково это, на стареющих детей своих глядеть? На жену любимую, на маменьку-старушку? И каждый день знать, что ничего с этим сделать не можешь. Все помрут, а ты останешься. Левушка, как про вечную жизнь услыхал, как на крыльях в Сумрак вспорхнул. Но теперь уж понял, что один останется. Плачет, изводится. Ты один его Иной родственник. Мало кому судьба такие подарки делает. А ты не ценишь. Воспользоваться не желаешь.
– Вам-то что за печаль? – проворчал Саша, – мы с братом вам никто.
– Для Светлого чужая печаль своей больнее, – Степан Степанович обратил к нему своё усталое доброе лицо, – ты после инициации с братом своим в разных армиях окажешься. Так ты, того. В Дозор не нанимайся. В школу ходи, учись, чему получится. А от службы откажись. Иначе рано или поздно тебя в Лёвушкой на одной доске сведут.
– Вам поручили моего брата учить, – догадался Саша, – поэтому вы меня нашли?
– И он уже сейчас тебя сильнее, – кивнул Фролов, виновато разведя руками, – ежели вам друг с другом биться выпадет, он тебя убьет. А после и сам развоплотиться с горя. Говорю же, Светлым быть одна морока.
– Можно ли как-то сторону сменить? – Саша вскочил со скамьи и принялся расхаживать перед Иным, рассуждая вслух, – пусть Лев тоже в Дозоре не служит.
– Сторону можно сменить, коли ты силен, – покачал головой Степан Степанович, – это не про тебя, уж прости. Да ещё как на грех ты записку отказную написал. Теперь даже если очень захочешь, тебя в Ночном Дозоре инициировать никто не станет. Дашкова уж больно строга.
– А кто-то может её переубедить? – с надеждой осведомился юноша, – вы бы могли?
– Головина могла бы. Ольга. – поморщился Степан Степанович, – Она Великая. Другого полета птица. Ей все можно. Мезонин видал? Для неё специально выстроен. Аракчеева она так подтолкнула, что он из своей деревеньки прямиком в царских палатах очутился.
– Так походатайствуйте, – метнулся к нему Саша, – Меня она знать не знает. А вас может и послушает.
– «Может», не значит «станет», – мрачно глянул на него Светлый, – Сплин у неё. Может она многое. Токмо ничего не хочет.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 03:12:52 - 04.07.2019

[Виктория1977]

========== Ольга ==========

Настроение главы: Би-2 – Философский камень

Встретиться с Ольгой можно было только в казарме у Светлых. Но Саша, как ни старался, входа туда так и не нашел. Казарма же Дневного Дозора, напротив, была для него теперь всегда открыта. Юноша несколько раз нарочно проходил мимо. И во всякий час его визита у крепостных ворот было пусто. То солдаты обедали, то сменялся караул. А то и просто так, без причины. По двору сновали служащие в синих мундирах. Уже знакомый ему дозорный с рыжей бородой при встрече приветливо кивал головою. Почему-то от этого вроде бы приятельского обращения становилось тоскливо на душе. Как будто каждый поклон, каждый узнанный им Тёмный отталкивал от него брата Лёвушку. Задергивал невидимую занавеску в Ночной Дозор. Фролов более не объявлялся. Испросить помощи было не у кого. И лишь в голове вертелась знакомая фамилия: Головина.

Графы Головины приходились Пушкиным дальней родней. Батюшка даже какие-то рекомендации от них имел в молодости. И сыну наказывал всякий раз при встрече с ними кланяться пониже да улыбаться полюбезнее. Но родство это было настолько дальнее, что стучать с этими рекомендациям в двери казармы Ночного Дозора было просто смешно. На всякий случай Саша проштудировал семейные бумаги. Была среди его дальних родственниц Ольга Головина. Судя по семейной хронике, она была старухой сорока лет. Бездетная старая дева, она вряд ли могла побороть в неравной схватке взрослого мужчину. Графская линия брала свое начало в Санкт-Петербурге. Боярская же ветвь была спутана, семейство проживало тогда ещё в Москве и архивы при большом пожаре 1812 года были утрачены. Нашелся, правда, один странный документ уже на службе, в министерстве. Некая Головина получала подорожную, отправляясь путешествовать в Европу. Но была ли это Ольга? Пачпорт был ей выдан ещё в царствование императрицы Елизаветы Петровны. И тогда выходило, что этой женщине почти сто лет! Такая старуха не то, что в казарму не дойдет. Она с постели-то не встанет. В попытке найти «правильную» Ольгу пришлось отправиться в Царское Село.

Брат встретил его даже не с радостью, а с каким-то диким восторгом. На сердце враз потеплело. Лёвушка то носился вокруг, то приставал с неуместными в его возрасте нежностями и поцелуями. Тараторил он без умолку. Поведал брату все свои немудреные новости и простенькие детские секреты. Жаловался на строгость учителей и скудность обедов. Хвастался магическими успехами. Он с удовольствием показал Саше несколько презабавных фокусов, которым уже успел обучиться. А прочитанное старшим братом стихотворение привело Льва Сергеевича в совершеннейшее умиление. Им двоим было удивительно легко вместе. Как будто они не познакомились здесь, в лицее, а жили бок о бок всю свое эти годы. Про Ольгу маленький оборотень тоже знал очень мало. Сам её ни разу не видел. Но Степан Степанович обо всех дозорных ему рассказывал. Вот и про Головину поведал. Лет ей о-о-очень много, как бабушке Марии. То ли двести, то ли триста. Лёвушке пока что все возраста старше двадцати казались жуткой старостью. Женщина она суровая и силы невероятной. К родственной связи с нею мальчик тоже пока что был равнодушен. Правильно, где они с братом, а где Великая Волшебница Ольга?! Кроме простеньких чудес он никакой другой радости в своей новой роли оборотня пока не ведал. Все, что мальчика беспокоило, это вечная жизнь Иных. Обнимая брата на прощание, прошептал: «Не умирай, пожалуйста!» Александр Сергеевич был вынужден дать слово чести.

А давши уже невозможно было забрать обратно. Пришлось вновь тащиться к родителям. На обед напрашиваться не стал. И, встретившись взглядом с маменькой, понял, что и здесь не ошибся. Знать не только служебные отношения правильно понимать выучился, но и семейные. Надежда Осиповна даже не потрудилась сделать вид, что рада сыну. Посидевши в одной с ним комнате минут десять из вежливости, она ушла, сославшись на головную боль. Отец же согласился Сашу выслушать и даже одобрительно усмехнулся. Новость о том, что сын ищет протекции у знатных родственников, пришлась ему по душе. Батюшка смутно припомнил какую-то Ольгу. Но ни лица, ни адреса точно назвать не сумел. Одно он знал наверняка: семейство Головиных баснословно богато и найти старую графиню проще всего в театре, где каждый понедельник у влиятельных родичей оплаченная ложа. Следующим же вечером, нарядившись в свой новый сюртук, сшитый по последней моде и обмотав шею шелковым платком, Саша направился на набережную.

Площадь вокруг Большого Каменного Театра все ещё носила следы недавнего ремонта. Но вокруг уже стояли балаганы для увеселения горожан и бродили бойкие торговцы пирогами, водкой и пельменями. Все свободное пространство было заставлено каретами. Кучера в ожидании хозяев развлекались своим простеньким театром, кукольным. Или по очереди глядели в "раек". У театральных касс толпились будущие зрители. К немалому удивлению юного чиновника билет продали не только ему, но и каким-то двум молодым людям весьма небогато одетым. Правда, им предстояло отправиться на самый верхний ярус балкона. Туда, где места копейки стоят, у самого расписного потолка. Пушкин же мог претендовать на место в партере. Правда, далеко не в первых рядах. Зато, как любезно поведал ему сопровождающий зрителей театральный лакей, примерно в этом же месте раньше, до войны, располагалась царская ложа. Бывший лицеист скептически оглядел окружающие его дешевые места почти у самого бенуара. Отчего-то Саша не сомневался, что мужчина уже успел рассказать эту историю всякому, кто хоть раз покупал себе место здесь, внизу. Скорее всего, каждый житель столицы был уверен, что сидит в театре точно на бывшем месте самодержца. Зато этот же самый лакей с легкостью указывал на ложу графов Головиных.

Вторая по цене театральная ложа располагалась слева от царской, если смотреть на неё из партера. Сердце у юноши тоскливо заныло, едва он подумал о Василисе Прекрасной. Он и в лицее все время надеялся её встретить. А если бы нынче в театре увидал, то позабыл про Лёвушку, про волшебницу Ольгу. Про вечную жизнь. Но по счастью царь в ложу с какими-то иностранными послами вошел. Вел он себя, как обыкновенный рядовой чиновник. Когда дверь в царской ложе приоткрылась, Саша взметнулся со своего кресла, чтобы поклониться. С его места хорошо было видно, как в царской ложе люди рассаживаются по своим местам. Как лакей придвигает стулья. Но кроме него никто не поднялся. А царь этого как будто бы и не заметил. Простую манеру общения с подданными он усвоил от своего славного предка, Петра Алексеевича . Любезно со своими спутниками переговаривался и чуть отстраненно по сторонам поглядывал. Саша самодержца вблизи лишь один раз видал, в лицее. Он и в тот день мальчику старым показался. А нынче так и вовсе пригрезилось, что седой старец в кресле сидит. Но уже через минуту видение исчезло. Теперь же юноша видел, что Александр Павлович ещё в силе. Не молодой, конечно, уставший. Со значительно поредевшими волосами и огромной лысиной. Но все ещё здоров и крепок. Что же до седины, так это волос у царя светлый. Видно от темноты в зрительном зале помутнение приключилось.

В ложе справа было полно народу. Пушкин в театре был впервые, и почти никого из сидящих не знал. Места здесь были баснословно дороги. Все эти зрители были богато одеты. Чернели мужские фраки. Но попадались меж ними мундиры и орденские ленты. Сверкали белизной шейные платки. Искрились бриллиантовые диадемы и перстни дам. Тонко шелестели их вечерние наряды. Показалось на миг, что «Рыжего» из Дневного Дозора приметил. Да и сам Франц Лефорт рядом сидел. Даже в темноте сложно было его не узнать. В ложе слева, как ему показалось, было пусто. Жаркая волна разочарования захлестнула юношу. Не пришла сегодня Ольга в театр. Да с чего он вообще взял, что её так легко найти сможет?! Актеры на сцене разливались соловьями. Столица могла похвастаться лучшими итальянскими и российскими оперными певцами и балетными танцорами. Но все это Сашу совершенно не трогало и не радовало. Воспользовавшись удобным случаем, когда мелодия пошла на очередное "форте", он, нещадно оттаптывая ноги своих соседей, прошел к боковой двери зрительного зала и решительно направился в буфетную. Дежурно обходительный буфетчик устраивал в ведерке с колотым льдом бутылку «Вдовы Клико». Осторожно выставил на поднос единственный бокал. Рядом застыл в ожидании молоденький высокий лакей.

– А что любезные, – обратился к ним Саша, – коли из графов Головиных нынче в театр никто не пожаловал, их ложа так пустая и стоит?
– Отчего же сразу пустая? – важно поджал губы буфетчик, – Там дама. Вот только что изволила шампанского заказать. Это снизу, из партера ложа пустой кажется.

Слова «из партера» буфетчик произнес как-то брезгливо. Как будто его внимания и беседы могли удостоиться только обитатели мест подороже. Те, кто не ходит буфетную, как некоторые. Богачи, которым кофе, пирожные и французские вина носят лакеи по первому требованию.

– Как бы мне к той даме по важному делу пройти? – осведомился юноша, догнавши лакея у самых дверей, ведущих в заветную ложу.
– Ты смеёшься что ли, барин? – полушепотом огрызнулся тот, поправляя на руке белоснежную салфетку, – тебе бы что попроще для начала. С актёрками могу свести. Или с балеринами. А в эту ложу по понедельникам генерал-губернатор, и тот без доклада не хаживает. Не кто-нибудь, сама графиня Головина в театре!
– Не надобно мне актёрок, – обиделся Саша, – я не с глупостями какими. Мадам Головина мне троюродная тётка. Да только домой к ней я идти не решаюсь. Кому я, бедный родственник, надобен? Вот я и подумал её в театре навестить.
– Опера дело такое, – понимающие кивнул лакей, – трогательное. Поплачет барыня, да и правда пожалеет тебя. Но пустить я тебя не могу. Ты уж не обессудь. Мне от места откажут.
– Я заплачу, – Пушкин решительно бросил на поднос рядом с запотевшим ведерком золотой рубль.

Лакей привычным жестом припрятал монету в карман своих алых штанов. Настороженно оглянулся по сторонам. Осторожно поставил поднос прямо на пол и шустро скинул собеседнику на руки форменную ливрею.

– Что-то душно тут, – не обращаясь ни к кому конкретно, бросил он, – дурно мне. Подсоби, мил человек. Бутылочку даме отнеси.

Чтобы облачиться в ярко красную, шитую галуном ливрею, пришлось оставить прямо в коридоре собственный сюртук. Его объемные плечи и большой воротник сменились на лакейскую одежду неожиданно легко. Хоть и было новое платье не по росту, так ведь и служба была шутовская. Ненастоящая. Дверь в ложу открылась с небольшим скрипом. Почему-то подумалось, что это сделано нарочно. Чтобы зрители не пугались нежданных визитеров. Неумело водрузив на маленький столик неожиданно тяжелый поднос, позвякивая пустым бокалом о металл ведерка со льдом, Саша выпрямился и огляделся. Да так и замер перед креслом, где сидела единственная зрительница. Юноша не мог скрыть своего разочарования. Худенькая и невысокая, с тонкими изящными руками, завитыми кудрями, вся окутанная легким бриллиантовым сиянием, эта женщина не могла быть Ольгой. Какие там двести лет?! Ей было чуть за двадцать. Она обратила на вошедшего выжидательный недовольный взгляд. Глаза её в отсветах сцены показались юноше прозрачными. И вдруг сердце его, до той минуты орган совершенно незаметный, остановилось. Как будто кто-то сжал его со всех сторон, не давая биться. В глазах потемнело, загудело в голове. Он отступил на шаг, и рухнул в угол прямо на жесткий театральный ковер. На сцене в это время тоже кого-то убивали. У него за спиной в царской ложе кто-то тяжело вздохнул.

– Не надо! – сдавленно прошептал Саша.

Снаружи почти тут же осторожно постучали. Невидимая рука как будто только того и ожидала. Отпустила спрятанный за ребрами двигатель. Сердце тут же суетливо застучало с удвоенной силою. Погнало кровь к лицу. Юноша оперся спиной на стену балкона, прерывисто дыша, борясь с тошнотой. Гул голове не прекратился, а перед глазами мелькали мушки. Лицо сделалось неживым будто бы тоже снятым с чужого человека. В ложу тем временем крадучись вошел господин Лефорт. Поцеловал протянутую дамой руку. Аккуратно присел в пустое кресло возле входа.

– Ольга, – шепотом начал он, – я не имею к этой дурацкой выходке никакого отношения.

Женщина молча смотрела мимо них обоих на сцену. Взгляд её вновь сделался равнодушным.

– Вы, господин Пушкин, с ума сошли что ли?! – зло шипел директор, – Что вы себе позволяете?! Немедленно убирайтесь к черту, или я вас лично по сумраку развею.
– Ольга, – тоже шепотом затараторил Саша, придвигаясь ближе к даме и прячась от мужчины за подол её белого платья, – помогите мне! Я же не для себя. Это все для моего брата, Лёвушки! Если бы у вас был брат, вы бы меня поняли.
– Убирайтесь вон! – ещё настойчивее потребовал господин Лефорт, – не утруждайся, Великая. Я сам его выброшу.

Тёмный резко поднялся и даже успел сделать пару шагов. Бывший лицеист сидел, не жив, не мертв. Бежать ему было некуда. Не прыгать же на людей с балкона, в самом деле. Но тут Ольга, сидевшая до этого совершенно неподвижно, выставила перед собою ногу. Изящный атласный башмачок показался из-под расшитого лентами подола, преградив наступавшему директору путь. Саша замер, глядя на остановившегося в растерянности Лефорта. Смотрел, как он молча стоит в замешательстве. Тёмный зло глянул на него, и вновь склонился к единственной зрительнице этой огромной пустой ложи.

– Воля твоя, Ольга Андреевна.

Руки для поцелуя Великая ему не протянула.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 17:16:22 - 31.07.2019

[Виктория1977]

========== Рюрикович ==========

Спектакль окончился поздно. Первым, ещё до того, как все актеры покинули сцену, поблагодарив зрителей большим общим поклоном, из своей ложи удалился государь. Будучи попечителем театральной труппы, он, возможно, отправился за кулисы. А может быть отбыл по другим делам. За ним последовали сопровождавшие монарха престарелые господа в мундирах и орденских лентах. Постепенно пустели ложи и партер. В зале стоял характерный шум: топот сотен ног, шелест вееров и юбок. Гомон голосов, чьи-то восторженные возгласы, всхлипы, споры. Зрители стучали каблуками, звенели лорнетами. Оставляли за собою на креслах или прямо на полу театральные программки, растрепанные букетики и обертки от сладостей. На своем месте осталась только Ольга.

Саша забился в самый дальний угол. Волшебница молча постукивала сложенным веером по колену и никуда не собиралась. А Большой каменный театр тем временем выцветал. Погасили лишний свет. Громада отстроенного после пожара здания сразу же утратила вид величественного пугающего храма. Растеряла большую часть своей таинственности, обратилась гулким полутемным залом, где после ухода гостей хозяйничает прислуга. Вышли в партер лакеи и старенький уборщик. Спустились со сцены мужчины в простой мещанской одежде. Внизу кто-то тихо бранился. За дверью шептались. Потом кто-то вежливо кашлянул. И, наконец, постучали. Ольга одним резким жестом сбросила петлю веера с изящного запястья и глубоко вздохнув, откинулась на спинку кресла.

В ложу втиснулся давешний лакей. Без сюртука, в алых кютолах, белых чулках и рубашке с кружевным бантом. Было что-то в его позе от заготовленного поклона. Вид он имел виноватый. Бросил на Сашу затравленный короткий взгляд и застыл, низко склонивши голову. Волшебница неодобрительно глянула на него и покачала головой. Обернулась к своему незадачливому гостю. Пришлось бывшему лицеисту спешно вскочив стаскивать с себя чужую ливрею. Путаясь в рукавах и фалдах, он кое-как скомкал алый бархатный кафтан и протянул лакею. Тот вытащил из кармана рубль и вопросительно глянул на строгую хозяйку ложи.

– Оставь, – отмахнулась та, – заведующего труппой сюда. Живо!

Лакей умчался исполнять поручение. Саша все ещё был обескуражен тем, что его мнением о судьбе денег никто из присутствующих даже не подумал озаботиться, когда в ложу, тихо кашлянув, вошел второй мужчина. Плотный, невысокий. С аккуратными седеющими бакенбардами, какие носят чиновники.

– Посылали за мной, Ольга Андреевна? – тягучим приятным баритоном осведомился он, склоняясь в лёгком поклоне, какими обычно чиновники приветствуют жен своих патронов.
– В этом спектакле играла хористка Берецкая, – не глядя на него, произнесла Великая, – сегодня её нет. В чем причина?
– Уволена, – оживился заведующий, – петь не способна-с.

Вместо ответа Ольга вдруг обернулась к нему и пристально взглянула мужчине в лицо. И тот вдруг словно бы потерялся в хорошо знакомой ему ложе. Завертел головой что-то высматривая.

– Берецкую вернуть с повышением, – неожиданно громко потребовала волшебница, – и впредь склонять девиц ко всякого рода непотребству ЗАПРЕЩАЮ!
– Запрещено склонять девиц к непотребству, – прошелестел себе под нос заведующий.
– Пользоваться своим служебным положением, чтобы отроковиц растлевать ЗАПРЕЩАЮ!
– Отроковиц растлевать запрещено, – покорно повторил заведующий, уставившись куда-то в ковер под креслом волшебницы.
– Вон пошел, похабник! – рыкнула Ольга.

Мужчина, не кланяясь, вышел на негнущихся ногах.

– Теперь с тобой, мальчик, – не оборачиваясь, уже совершенно спокойно произнесла Великая, – о беде твоей мне докладывали. Сделать из тебя светлого можно, но труда много займет. А пользы принесет мало.
– Что же вы, Ольга, – Саша шмыгнул носом, – позволите своему родственнику в Дневном Дозоре писарем служить?

Тут Великая впервые обернулась и посмотрела на него. Не зло, а как-то возмущенно. Юноша испугался, что теперь и его насильно поучать начнут. Но женщина смолчала. Встала с кресла, поманила Сашу за собою. Роскошные театральные коридоры тоже утратили свою торжественность. Всюду сновали лакеи с тазами, куда они собирали огарки свечей и женщины разного возраста с метлами и ведрами, полными грязной воды. Волшебница, не смущаясь, спустилась по лестнице между горничными, осторожно переступая через водяные лужи и мокрые тряпки. Служащие женщину и её сопровождающего как будто и не замечали. Вместе они вышли на широкую театральную площадь, где оставалась единственная карета.

– Где живешь? – строго поинтересовалась Ольга. Услыхав, что на Галерной улице, покачала головой и нахмурилась.

Карета грохоча катилась по булыжной мостовой в сторону Невского проспекта. Здесь было людно. Ночная жизнь столицы только набирала обороты. Сияли окна рестораций, хохотали девицы. Играла музыка. Цыганские хоры сменялись вальсами. Саша смотрел во все глаза, едва успевая крутить головою. Он был слишком занят после выпуска из лицея, чтобы окунуться в эту заманчивую атмосферу столичного разгула. Когда карета въехала в чернеющий под белесым августовским небом ночной парк возле стройки Исаакиевского собора, он впервые понял, что они едут не домой. Кучер, казалось, дремлет на козлах.

– Куда вы меня везете? – испуганно спросил он.
– В казарму Ночного Дозора, – недовольно отозвалась волшебница.
– Я туда не хочу, – запротестовал юноша, – мне завтра на службу.
– А я не хочу завтра твой труп, из Фонтанки выловленный, опознавать, – возразила дозорная, – коли не хотел в казарму, почто меня потревожил?
– Я хотел Светлым стать.
– Неправду баешь, – вздохнула Ольга, – ты хочешь в ресторанах с купцами на равных гулять. По службе продвинуться. Друга своего бывшего найти и наказать. С царицей согрешить. А к Свету поворотиться у тебя и в мыслях не было.
– Но вы же можете меня переделать, как заведующего этого, – надулся юноша, – как это у вас называется? Перевоспитание?
– Реморализация, – ворчливо поправила дозорная, – тебе не поможет. Это заклинание учит себя соблюдать. Но Светлого из Темного не сделает, как не старайся.
– Чем же я темен? – возмутился бывший лицеист, – тем, что с братом разлучаться не желаю? Я с ним только познакомился. Только-только подружился!
– Ты ври, да не завирайся, – перебила его волшебница, – твоему брату шесть лет было, когда ты в лицей учиться уехал. Хочешь сказать, что вы за это время познакомиться не удосужились?

Тут Саша впервые задумался надолго. Сестрицу Оленьку он помнил прекрасно. Чуть хуже бабушку Марию. Плохо маменьку. Почти совершенно не мог вспомнить отца. А Лёвушку он не знал вовсе. Сколько бы он не напрягал память, вспоминалось только лицо няньки. Долгие разговоры с нею он мог воссоздать детально. Рассказанные ею сказки помнил почти дословно. Мог повторить её гримасы, вздохи и тихий смех в тех же местах, где и рассказчица. Вся остальная семья обитала где-то на периферии его памяти. Как будто за кисейной занавеской. Казарма встретила визитеров шумом. Здесь царил обычный для жандармерии хаос разгара трудового дня. Или ночи, как сейчас. Ольге кланялись и кивали. Она в ответ улыбалась одними губами. Проходя мимо стола, где миловидная Светлана уже разложила свои бесконечные бумаги, Великая тоже потянулась за тонким, исписанным четкими ровными строчками листом.

– Нынче понедельник, – напомнила Света, прижавши лист сверху пальцем, – запамятовала, Ольга Андреевна?
Волшебница будто бы только сейчас поняла, что пришла после театра на службу. Встрепенулась, невесело усмехнулась. Руку нехотя одернула.

– Реморализацию сотворила, – вздохнула она, – вот и померещилось, что на службу сегодня.
– Тебя из канцелярии спрашивали, – напомнила девушка, – пачпорт твой новый готов давно. Почто не забираешь?
– Старому пачпорту сорока лет нет ещё! – возмутилась волшебница.
– Ну, правильно, – убежденно кивнула Света, – средняя продолжительность жизни смертной женщины сорок лет.
– Моей бабушке за семьдесят, – проворчал из-за спины своей спутницы Саша.

Светлана смерила его недовольным взглядом, но смолчала. А Ольга обернулась и поманила за собою. Саша по привычке считал шаги и вскоре понял, что здание с улицы много короче, чем внутри. Архив, так и вовсе по всем законам геометрии должен был находиться в соседнем дворце. Сама огромная комната с невероятно высоким потолком уходила куда-то вдаль черным коридором с полками. Дозорная порылась одном из ближайших шкафов и, выудив оттуда толстую, всю истрепанную книгу сунула молодому переводчику в руки один из разворотов. Генеалогические ветви хаотично пересекались, образуя сложную сеть семейных связей. Длинные тонкие линии соединяли имена и отчества давно умерших людей.

– Сказывай, – предложила Ольга, – чей ты родственник?

Себя Саша нашел не сразу. Сперва пришлось отыскать Абрама Ганнибала. Его дети занимали так много места, что вытеснили всех остальных своих потомков далеко на нижние строки. Потом палец юноши заскользил вниз, к бабушке Марии. Затем к Матери. Себя же он обнаружил почти в самой середине книги. Аккурат там, где страницы прижимались друг к другу переплетом. Маленькая незаметная строка «Пушкин Ал-др Сергеевич» была разбита надвое. Зато братец Лёвушка примостился прямо под маменькой. Как и в жизни. Ольга отобрала у него книгу и поморщилась.

– Что и говорить, – ворчала она, ведя пальцем по странице вверх, – дальнее родство. Да и не родство вовсе, ежели поразмыслить. А чего ко мне-то пришел? У тебя князей полна семья! По какой хочешь службе тебя продвинут. Лучше Великой волшебницы.

Она ещё читала, когда в архив буквально ворвалась Дашкова. Женщины обменялись коротким кивком. Екатерина Романовна смерила Пушкина осуждающим взглядом.

– Нигде от вас покоя нет! – буркнула она, – до Великой добрался! А по какому праву? Ольга Головина вам даже не родственница.
– Как это? – удивился Саша.
– А так, – огрызнулась директриса, – у неё своих детей нет и не было. Отец её, оборотень, погиб. Других Иных детей не наплодил. Ваши родичи, Головины, «семья с подселением». Так что Ольга вам ничего не должна. Мне недосуг сейчас объяснять. Вот поступите на обучение в школу при Дневном Дозоре, там и спросите.

Саша открыл было рот, чтобы высказать заготовленные доводы. В театре-то он со страху растерялся. А сейчас в себя пришел и был готов защищаться. Но тут Ольга шумно захлопнула книгу и поднялась со своего места.

– Надо помочь, – твердо заявила она, – он Рюриковой крови. Святослава Игоревича, друга моего покойного, потомок. НАДО ПОМОЧЬ!

Сообщение отредактировал Виктория1977: 17:55:22 - 11.08.2019

[Виктория1977]

========== Книжица ==========

Настроение главы: Би 2 "Зажигать"

Дамы удалились на совещание. Саша, было, сунулся следом за ними в кабинет директрисы, но Света его порыв весьма нелюбезно прервала. Недовольно вздохнув и закатив глаза, чтобы выразить всю полноту переполняющих её эмоций, девушка распахнула одну из дверей, почти у самой лестницы.
– Извольте здесь обождать!

Комната оказалась небольшая. Высокий потолок и массивная дверь, а также модные полосатые обои делали её похожей на кукольный домик. Все здесь было какое-то несуразное. Хаотично расставленное. Но не без привычного казенного уюта Ночного Дозора. Окна выходили на Неву, в этот час подернувшуюся туманом. За шторами висели цветочные горшки с петуньями. Несколько конторок для письма стоя примостились у дальней стены. Но не в ряд, как было в лицее, а в шахматном порядке. Тут же стояло несколько столов со стульями для письма сидя. У ближайшего к двери окна притулилась одинокая оттоманка. Но самым удивительным был табурет, имевший вместо привычного сидения обыкновенное кавалеристское седло. Комнату как будто обставлял какой-то сумасшедший. И лишь большая, от стены до стены классная доска, указывала на предназначение помещения.

– Вот, – строго сообщила Света, протягивая Саше тонкую книжицу, – просмотрите, покуда ждете. И сделайте хотя бы несколько упражнений.

Он пролистал книгу. Внятного текста в ней почти не было. Вместо привычных упражнений здесь оказались ряды непонятных символов, цифр и слов. Бывший лицеист поднял на собеседницу удивленный взгляд. Было очевидно, что над ним насмехаются. Девушка, видя его замешательство, недовольно пояснила:

– Сделайте то, что посчитаете сообразным. Пишите, что в голову придет. Считайте, коли захотите. Эти уроки призваны выявить ваши основные способности.
– Так меня оставят при Ночном Дозоре? – встрепенулся юноша.
– Не приведи Господь, – проворчала Света и вышла.

Оставшись один, Саша вновь осмотрелся. Никто за ним не следил. Можно было сесть где угодно. Он несколько времени покрутился между конторками. Присел за стол, попробовал «седло». В конце концов, примостился на оттоманке. Оказалось удивительно удобно. Только чернильный прибор пришлось поставить на пол. Зато чернила были свежайшие, чернильница вычищенная, а перо тонко очинено. Стоило того, чтобы тянуться вниз, оставляя на полу липкие пятна. Да и вид на классную доску с этого места был превосходный. Правда, впечатление слегка портила короткая надпись мелом на самом верху. Там, куда не добирался дежурный с мокрой тряпкой: «Тёмным не верь!»

В упражнениях не было ни малейшего смысла. Саша крутил книгу и так и сяк, пробовал складывать указанные в ней цифры меж собою, делить и перемножать. Картинки и непонятные значки так же не вызывали никаких ассоциаций. Да к тому же спать хотелось невероятно. Соединив на скорую руку несколько значков так, чтоб вышел кривобокий человечек, юноша обратился к более-менее понятному уроку. К словам, написанным столбиком. «Лев, лисица, ворона, слон». Здесь он тоже не усмотрел никакой очевидной связи, кроме той, что все животные упоминались в баснях Лафонтена, за исключением слона. Последнего он попросту вычеркнул. Затем от скуки, и чтобы подавить нестерпимую зевоту, сочинил небольшой стишок из упомянутых слов. И тут же рядом состряпал едкую эпиграмму. Но затем усталость победила, и юноша провалился в сон.

Разбудил его господин Фролов. За окном стояла серая столичная ночь, а может быть, уже светало. Пока ночной гость почивал, кто-то накрыл его пледом. Степан Степанович без интересу пролистал брошенную на полу исчирканную книжицу и усмехнулся. Саша потупился. Коли то, что он сделал, так смешно, почему бы сперва правила не объяснить? Бывший надзиратель тем временем прошелся по комнате и ловко устроился в «седле». Как будто так и нужно.

– Настырный ты парень! – одобрительно крякнул он, – даже странно, что седьмого ранга. Обычно такие высоко взлетают. Надо же, до Великой добрался! И Ольга тебя не убила, пожалела. Повезло, нечего сказать.
– Который час? – зевнув, осведомился Саша.
– Девятый, – господин Фролов кивнул в окно, – тучи с утра собираются. Завтра ночью гроза будет. А пока что хмарь на дворе.
– Я на службу опоздал!
– Никуда не денется твоя служба, – поморщился Степан Степанович, – об этом можешь не печалиться. Никто твоего отсутствия не заметил. Приходи в любое время. Ольга лично твоему начальству глаза отводила. Они про тебя ещё неделю не вспомнят.
– А дальше как? – он вновь присел на оттоманку и набросил плед себе на плечи. Ему было по-утреннему зябко.
– Пока не ведаю, – пожал плечами Степан, – Ольга в Сумрак спускалась, родича твоего навестила. Святослав Игоревич приказал тебе дуру не валять, а скорее в Дневной Дозор наниматься. И служить честно. Потому, как таков твой долг. Иной ты.
– Сколько же Ольге на самом деле лет? – изумился Саша, – Святослав когда помер-то? В десятом веке!
– В одна тысяча восемьсот двенадцатом годе голову сложил, – поправил его Фролов, – хранцузы расстреляли. Почти сто человек перед смертью спас. Вечная память ему!
– Какая может быть «вечная память», коли с этим покойником в любое время поговорить можно? – хитро прищурился бывший лицеист.
– На тот свет не всякому дорога открыта, – назидательно отозвался Степан, – да и обитание там райским не назовешь. Святослав при жизни войну любил, да волю. Для него этот рай давно уже в ад превратился. Ольга, как вернулась, зело опечалена была. А мы и так каждый день гадаем, воротится она на в казарму или с башни Исаакия на мостовую сбросится.
– От чего это с нею? – сочувственно поинтересовался Саша, – всё же есть, чего душа пожелает.
– Всё, да не всё, – пожал плечами дозорный, – был у ей отчим. Тёмный инквизитор. С малолетства её воспитывал. Кормил-поил, оберегал. Учил. Почти триста лет вместе прожили. А в осемьсот двенадцатом его на Родину потянуло. Хоть и нет уже давно той Родины. Собрался наш инквизитор и отбыл в теплые края. А падчерица тут осталась. Да ещё, как на грех, Тёмные возмущаться начали. У них Великих нет, и не будет. Ольга весь город в страхе держала. Что хотела с ними делала. Лефорт сам лично Дашкову упросил один день для Ольги выделить. Ослу понятно, что теперь по средам в столице ни один Тёмный на улицу без надобности носа не кажет. Вот и затосковала Великая. Уехать не может, долг не пускает. А останется – от тоски помрет. Нынче у ней глаза горят. С самой войны её такою не видал. Скука смертная Светлым быть. Так что ты не тужи особо.

– А отчего здесь все такое несуразное? – Саша обвел комнату рукой, – и табурет этот с седлом. Что это?
– Новую учебную методу проверяем, – усмехнулся Фролов, – дамы стоя писать не станут. Да и в седло не сядут. Не вместно это. Табуретка эта одного нашего студента-улана. Он ни сидя ни стоя писать не способен. Мы тоже сперва посмеивались, но ничего. Удобно оказалось. Теперь вот думаем лицеистов на такие же пересадить. Забавно и для здоровья полезно.
– Нечто дамы вместе с мужчинами учатся? – опешил Пушкин.
– Ещё как ! – раздалось откуда-то от двери.

В комнату без стука вошел низенький старичок лет сорока. Одетый, как чиновник средней руки. Кивнул господину Фролову. С любопытством глянул на Сашу.

– Позвольте один опыт поставить, покуда Пушкин старший тут, – он протянул юноше листок, весь исписанный мелким текстом. – Извольте прочесть и повторить.

Потомок Ганнибала просмотрел текст. Очевидно, это был какой-то отрывок из дамского романа, переписанный от руки. Кусок текста был довольно большой. И, хотя в нем было все, от завязки сюжета до бурного объяснения в конце, Саша не смог повторить его слово в слово. Он пустился было пересказывать содержание, но старичок его прервал.

– Довольно, – холодно бросил он, забирая лист, – совершенно очевидно, что способностями своего брата вы не обладаете. Лев Сергеевич Пушкин по всем статьям гений. Может целую книгу за раз прочесть и слово в слово повторит. И стихи любые. И математическое выражение. Позвольте глянуть в вашу книгу с упражнениями?

Степан протянул старичку тонкую книжицу. Тот проглядел несколько страниц и недовольно поморщился.

– Так я и думал, – бурчал он, – математические способности в зачаточной стадии. Еле-еле два упражнения выполнены верно. А логические задачи и вовсе не решены.
– Зато парень с фантазиями, – вступился за своего давнего знакомца дозорный Фролов, – и стихоплет.
– Вижу, – равнодушно протянул старичок, – это нам вовсе без надобности. Нынче каждый второй стишками балуется. Время поэтов, что вы хотели. Что со стихами в Дозоре делать? Солить?

В комнату вошла Дашкова. Фролов мигом соскочил со своего кавалеристского сиденья. Мужчины поклонились. Саша тоже поднялся. Женщина испросила исписанную им книжку, просмотрела и равнодушно пожала плечами.

– Ну, как смог, – вздохнула она, – все одно в Дневной Дозор отправится.
– Неужто мне со своим братом биться придется? – опечалился юноша.
– Кто вас на улицу-то выпустит с седьмым рангом? – брезгливо отмахнулась директриса, – Время есть ещё. Подумать, как вас защитить. Да и с братом вы можете дальше видеться. Даже вместе проживать, это не возбраняется. Ольга, вон, в одном доме с Тёмными всю жизнь прожила. И ничего. Почти ничего. А вам, господин Пушкин, на будущее урок. Впредь будете думать, прежде, чем говорить. Отказались от Света, вот Сумрак вас во тьму и столкнул.

В комнату тихо вошла Ольга. Отчего-то Саша это сразу понял, хотя женщина была небольшого росту, и за стоящими людьми была совершенно не видна. Но тот ужас, который с её приходом на миг испытал юноша, даже не видя Великую, заставил его содрогнуться. А уж когда собравшиеся расступились, и Ольга подняла на него глаза, так и вовсе будто ушат кипятка на голову опрокинули.

– Это у нас семейное, – равнодушно констатировала она, проглядывая книжку в руках у старичка, – я вот тоже, больше всех ратовала за женские пачпорта. А теперь сама до канцелярии дойти ленюсь. Стихи, стало быть, пишешь?

Саша неуверенно кивнул.

– Дай сюда, – сварливо проворчала Великая, – я стихов не люблю. Отчим мой в них знатно разбирается. Ему прочу, может чего присоветует.
– У меня ещё есть, – засуетился Саша, – дома.
– Вечор жди, – бросила она, уходя.

Жди. Как же! Ни адреса не спросила, ни времени. Никому поэт Пушкин не надобен.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 06:25:38 - 29.09.2019

[Виктория1977]

========== Лавочка ==========

На службу Саша из интереса все же заглянул. Предварительно, правда, отобедав в ближайшем трактире. Его квартирная хозяйка сдавала комнату с обедами. Но тащиться на Галерную улицу страсть как не хотелось. Кушать в чужих местах было весьма приятно. В такие моменты он остро ощущал своё взросление. Его называли «барин», он платил за свою еду из собственного жалования. Совсем, как папенька. В трактире никто не знал, что перед ними восемнадцатилетний балбес, проспавший нынче службу и проваливший некий важный экзамен. Было приятно выбирать блюда по своему вкусу, а не брать из того, что уже приготовлено и стоит на столе. Из интересу заказал щей на завтрак. Всегда хотел вместо каши, блинов да протертого творога испросить у хозяйки кусок мяса или баранью котлету. Но женщина она была суровая. Саша её робел. Остальные жильцы, впрочем, тоже. Мяса в трактире с утра тоже не было, а вот суточные щи водились и весьма недурные.

Сперва опасался прямо в министерство соваться. Мимо здания дважды прошелся. Но никто его не окликал и юноша осмелел. Приблизился к дверям и заглянул внутрь. Швейцар, высокий сухощавый старик с таким строгим взглядом, будто охранял он свою собственную лестницу, поднял на молодого человека голову, но ничего не сказал. Такое с ним бывало лишь тогда, когда он уже одарил визитера приветствием. Здороваться вторично старый швейцар считал неуместным. Дежурный по этажу так же скользнул мимо Саши равнодушным взглядом. А попавшийся на лестнице столоначальник Сотников и вовсе молодого переводчика не заметил. В архив даже не было смысла спускаться. Саша побродил ещё несколько времени по шумным коридорам для верности, а после и вовсе службу покинул. Стесняться здесь было нечего. Многие молодые люди и высших кругов служили только по документам. Появлялись в министерских кабинетах в роскошных и совершенно непрактичных сюртуках с подбитой ватой плечами и широкополых боливарах. Поигрывали дубовой тростью с костяной ручкой. Получали жалование, обменивались с приятелями своего влиятельного батюшки легким поклоном и вновь исчезали на месяц. Саша и сам бы не отказался так трудиться. Сколько сразу свободного времени мог бы он посвятить поэзии!

Кстати, о поэзии. Хоть юный Пушкин в обещание Ольги не слишком-то верил, но все же решил подготовиться. Воротившись домой и кое-как отбившись от навязчивой заботы квартирной хозяйки, он протиснулся к себе в комнату и присел на застеленную кружевным бельем и узорным покрывалом кровать. Комнатка его раньше не казалась ему настолько убогой. Все здесь было маленькое. Кровать, столик, даже половичок у него под ногами. Нежно-персиковые обои наводили на мысль о девичьей спаленке. Особенно смущал ночной горшок, расписанный земляничными кустами. Скорее всего, здесь до замужества жила хозяйская дочка. От неё здесь много чего осталось, помимо ночной вазы.

Ему-то и такая квартира сойдет на первых порах. Особенно неподалеку от службы. Но вот к визиту дамы из высшего света эти апартаменты вовсе не были готовы. К тому же чопорная Евдокия Степановна, не в меру заботливая обладательница этой большой квартиры в центре города, строго настрого предостерегла молодого человека от таких визитеров. Дама она была сурового воспитания и безупречной морали. Того же требовала от своих жильцов. Не то, чтобы Ольга была из «эдаких» женщин, что к мужчинам по ночам за деньги приходят. Но Саша отчего-то был уверен, что визит любой девушки может быть истолкован превратно. В душе он понимал, что у графини Головиной любовники её уровня. Генералы да министры. Может даже царь! Но в своем юношеском тщеславии надеялся, что в глазах квартирной хозяйки он вполне может на такую даму претендовать. А ведь в её визите нет ничего ТАКОГО. Она ведь придет стихи почитать!

Страниц, исписанных неровными строчками, нашлось превеликое множество. Во всех углах, на столе, под столом и за кроватью. Тут было все. Разрозненные четверостишия и начала нескольких небольших поэм. Эпиграммы на давно прошедшие события и навеки исчезнувших из его жизни людей. Все это юный Пушкин до самого вечера сортировал и перекладывал, чтобы гостье удобнее было начать с того, что больше нравится. Дамы, они ведь любовную лирику больше уважают. Стопку со всякого рода признаниями и элегиями Саша положил посреди стола. Справа пристроил работы серьезные. Про войну и политику. Туда же отнес эпиграммы. Какая никакая, а сатира. Слева оказалась стопка поменьше. Здесь были стихи-размышления. Наброски «ни о чем». Все, что затесалось сюда случайно и ещё вчера предполагалось на сожжение, как мусор. Все остальное, наброски про волшебников и прочую ерунду, писанную лишь для того, чтобы в голове не мешалось, Саша убрал в ящик стола. Если в первых трех стопках половина стихов была писана по-французски, то в ящик отправилась исключительно отечественная лирика. Проверять грамматические ошибки было уже поздно. А в русских текстах их могло оказаться превеликое множество.

Под вечер погода и без того весь день пасмурная, испортилась окончательно. Саша только сейчас подумал о закусках и вине. Выскочил из дому как был, только домашние туфли на уличные башмаки поменял. И тут же под дождь угодил. Только в лавочке заметил, что рукав рубашки чернилами испачкан. Маленькие черные крапинки под теплыми упругими струями тут же расплылись и превратились в неряшливые серые разводы. Прачки такое белье брали неохотно. И стоила такая стирка много дороже обычной. Ужасно не хотелось в таком непритязательном виде перед богатой влиятельной родственницей предстать. Пришлось поспешать. Неизвестно, когда графиня Головина в гости заглянет. За оставшееся время нужно было переодеться и на стол накрыть. Юноша как раз выбирал из двух видов восточных сладостей ту, которую не стыдно предложить приличной женщине, когда заметил, что в лавке один остался. Видать, непогода столичных жителей дома задержала. И приказчик решил на единственного посетителя времени не тратить. Вышел куда-то. Смотри-ка на него! «Поставщик двора его императорского величества»! Да кто кроме скромного чиновника в эту лавку вечером пойдет? Мясо уже заветренное, хлеб и вовсе вчерашний. А на последнем оставшемся торте масляные розы потекли. Обернулся к двери, глядь, а у мясного прилавка Ольга стоит. Прямо из лотка, где перекрученная баранина темно-алой горкой лежит кровь в стакан собирает и пьет. Знал, что волшебница она. И все одно засмотрелся, как густая багровая жидкость сама собою вверх поднимается. Тонкой струйкой прямо на стеклянное дно течет и как ртуть там плещется. Мутно ему стало. Сам не понял от чего.

– Чего уставился? – облизнувшись, зло процедила Великая, – на себя оборотись!
– Не противно кровь пить? – опасливо уточнил Саша, оставляя на прилавке круглые шарики из вяленых фиников, обвалянные в кунжуте, – она ж грязная!
– Ты себе не представляешь, – усмехнулась волшебница, – через какие руки прошли эти конфекты. А происхождение вон того торта навеки останется тайной между торговцем испорченными сливками, лежалыми яйцами и здешним пекарем, что черствые булки в кондитерскую продает. Так себе лавчонка. Токмо местным жителям выбирать не из чего. Ты вот что, Пушкин. Не в дружбу, а в службу. Выйди на минутку со мною на улицу. В голове прояснится, да и рубаха твоя под дождем постирается. Поможешь мне. А уж я тебе после отслужу, чем смогу.

Было что-то невыразимо жуткое в этой женщине. В том, как она сейчас улыбалась. В её диком взгляде. В каждом её тягучем жесте. Но возражать юноша не осмелился. Покорно вышел на улицу и вопросительно глянул на свою спутницу. Та стояла под дождем на грязной мостовой в совершенно сухом платье и её белые башмачки кокетливо выглядывали из-под чистого вышитого подола. Бывший лицеист невольно позавидовал её сухим волосам. Этой чистой новой одежде. Рядом с нею он почувствовал себя убогим и грязным. Мелким и незначительным. Ольга поймала на себе его взгляд и махнула рукою. Чернильные пятна мигом стекли с его насквозь промокшего рукава.

– Ты песню слышишь? – неожиданно спросила Великая.

Пушкин ненадолго затаил дыхание и повернул голову. И, правда, сквозь шелест дождевых струй услыхал что-то тягучее. Вроде бы и русское. И даже как будто знакомое. Но слов было не разобрать. Хотелось подойти к невидимому певцу поближе. Может быть, даже спеть с ним вместе. Откуда бы пению этому взяться? Никак в кабачке подгулявший гость свою деревню вспоминает. Да что же он там один-то горло дерет?

– Так и знала, что вампиры из Исаакия сюда перебрались, – процедила графиня, – не стой! Иди коли зовут тебя.

И Саша пошел. И чем ближе он к невидимому певцу подходил, тем слаще ему песня казалась. Вот уже и слова отдельные различать начал. «Со вьюном я хожу. С золотым я хожу» И странно ему тогда показалось. Песня-то девичья, а вроде бы мужик мелодию выводит. Вот и сам он за углом стоит. Неказистый, старенький. С седою реденькой бороденкой. Голос только богатырский. Сам же с виду худой да бледный. Юноша уж и забыл, что дождь идет. Не чувствовал, как в ботинках вода хлюпает. Лишь бы рядом встать. Песню эту, такую родную, вместе с мужичком запеть. «Я ко молодцу иду, иду, иду. Поцелую да и прочь пойду» .

И вдруг оборвалась песня. Почудилось ему, или вправду, капли дождевые в воздухе застыли. А мужичок-то все ближе становится. Вот уже и в глаза ему заглядывает. Взглядом своим, горящим. С виду-то хлипкий, а очами черными сверкает, как солдат опытный. Боем многажды испытанный. И все же такой родной. Русский. Деревенский. Как нянюшка Арина. В порыве внезапно нахлынувшей тоски по отчему дому Саша потянулся с мужичком этим незнакомым обняться. Но тут прямо из воздуха за спиной у певца со странными глазами Ольга появилась. Ухватила мужика за бороду, да так дернула, что у того голова затылком вперед развернулась. Пушкин зажмурился, ожидая услыхать хруст сворачиваемой шеи. Но звук был скорее похож на болотное хлюпанье.

– Будет ещё мне нечисть всякая без дозволения охотиться!

Голос Великой, все её жесты и поза выражали теперь удовлетворение от хорошо сделанной работы. Тут и Сашу «накрыло». Ноги у него задрожали, к гору подступил ком. Ни разу в жизни при нем никто не умирал. Произошедшее никак не желало укладываться у него в голове. Только что стоял живой человек и вот уже нет его. В глазах потемнело. Он прислонился к ближайшей каменной стене и наблюдал, как давешний мужичок у его ног сжимается, корежится и уменьшается. Пока, наконец, его труп не обратился кучей влажный вонючих тряпок. Стало понятно, что жандармы их обоих подле трупа не арестуют. Почему-то эта мысль приятно успокаивала. Но осадок остался. И чувство, что рядом с ним хладнокровный жестокий убийца тоже.

Дорогой домой разговорились. Ольга, у которой от выпитой крови чуть шумело в голове, от предложенного угощения отказалась. Заверила Пушкина, что никого она не убивала. Вампир, он ведь сразу мертвый был. Искать его никто не будет. Он без дозволения охотился. Никто жаловаться не пойдет. И что вампиры эти какого-то «высшего» под носом у Дашковой растят. Посетовала на злосчастное обещание только по средам город обходить. Оборотни, вампиры и разного рода ведьмы со своими смертельными шалостями давно смекнули, что в любой день, кроме среды, можно что угодно вытворять. Дозоры столичные, хоть и велики, да и город не маленький. Рук не хватает. К тому же Великую зовут то одну беду избыть, то другую. И все в разных местах страны. Тогда и Петербуржской нечисти раздолье наступает. В любой день охотиться выходят да обряды черные творят.

– А теперь моя служба, – тихо сказала волшебница, когда, наконец, выговорилась и немного остыла после недавнего убийства, – давай свои стихи.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 16:45:09 - 18.08.2019

[Виктория1977]

========== Жар ==========

Дом был из «простых», с дворником вместо швейцара. В этот ещё не поздний час он казался вымершим. Даже мухи перестали жужжать. Не прошмыгнула мимо ни одна горничная. Не встретились по дороге припозднившиеся жильцы. Дверь большой квартиры против обыкновения оказалась незапертой. Саша, смущаясь и краснея, пропустил гостью вперед и стыдливо оглянулся. Он даже представить себе боялся, что по пути встретит кого-то из соседей или саму квартирную хозяйку. Волшебницу же, казалось, ничто не тревожит. По лестнице она поднималась, как царица. Вошла в полутемную переднюю, как в свою собственную. По дому передвигалась уверенно и нужную комнатку сама нашла, без подсказки. «Хозяин» семенил за нею тихо, боясь хотя бы случайно наступить ей на подол или по неосторожности задеть своими грязными после улицы штанами за её платье. Ему казалось, что гостья после его прикосновения тоже замарается. Что к ней можно приближаться, только взявши ванную, обязательно с розмарином или лавандой. И что от одного его взгляда она должна брезгливо отворачиваться, как от вида огромной кучи навоза в крестьянском хлеву. И в то же время перед глазами так и стояла сцена недавнего убийства.

Пользуясь тем, что Ольга глядит в другую сторону, он ловко подтолкнул ночную вазу ногой под кровать. Великая не заметила. Присела за стол в единственное кресло и тут же зашелестела страницами. На своего спутника она больше не смотрела. Саша успел ухватить с низенькой полочки свежую, пахнущую прачечной ночную рубашку, стащил со спинки кровати забытый с утра парчовый халат, и даже переодеться в узеньком коридорчике за дверью. Промокшую грязную одежду он бросил себе под ноги. Утром горничная уберет. Добежал до выхода и выставил за дверь ботинки. Ночью «коридорный мальчик» должен был их вычистить. Кое-как умылся в общей ванной из расписного таза. На всякий случай почистил ногти. И так уж неприлично даму у себя принимает, как старик в халате. Не хватало ещё неряхой себя выставить. Прилипшие ко лбу кудри как смог, обсушил тонким вышитым полотенцем. На этом его личные дела закончились. Он воротился к себе и присел на кровать, ожидая, когда же графиня выскажет свое мнение об его поэзии. Хотя и так было видно, что ей не нравится. Страницы она просматривала бегло, иногда тяжело вздыхая. А самую важную стопку с любовными признаниями и вовсе сразу отодвинула на край стола, прочтя из неё лишь пару листов. Постепенно в комнате темнело. Только над столом светло было безо всякой лампы. Дождь за окном усилился, где-то за домом громыхало и время от времени посверкивали невидимые отсюда молнии.

– Это скверно? – тихо поинтересовался юноша, чтобы хоть как-то начать разговор. Ему казалось, что и слова его грязные, липкие. Что Ольга сейчас сожмется, как улитка, потревоженная в своей раковине.
– Отчего же? – рассеянно откликнулась волшебница, – очень мило. Для мальчика твоего возраста вполне приемлемо. Я просто ерунду эту амурную уже видеть не могу. А теми стишками, что я за всю жизнь прочла, можно Невский проспект замостить. Отчиму покажу, он все читает без разбору. Его ничто не коробит, ни глупости, ни похабщина. Не тревожься об этом.
– А если ему не глянется, вы мне помогать не станете? – испугался Саша.
– Я тебе вообще помогать не буду, – равнодушно ответила Ольга и, наконец, обернулась к нему. Глаза её в полутьме чуть светились, – ты ни дня счастлив не будешь, коли я к тебе со своею помощью сунусь.
– А как же Аракчеев? – расстроился Саша, – говорят, вы его ко двору приблизили. До самого царя вознесли.
– Алёшка моей ключницы потомок, – устало пояснила Великая, – он на службе последнее здоровье растерял. Спал иной раз по три часа. Всякую вину государя на себя принимал. Ото всех наград отказывался. Когда в четырнадцатом годе в отставку уходил, все подарки царские обратно отправил. Для маменьки своей чин статс-дамы, и тот не принял. Ты такой жизни для себя желаешь?

Юноша испуганно мотнул головой.

– То-то же! – строго продолжила Ольга, – тебе Тёмный помощник надобен. Тот, кто тебя к славе и богатству приведет. К тому, чего ты желаешь, а не к тому, что я верным считаю. Моё дело тебя так Тёмным сосватать, чтоб они мне должны остались. И после тебя мне на растерзание не бросили.
– Так, значит, не быть мне Светлым? – на всякий случай уточнил Саша, – вы с моим братом в одной армии останетесь, а меня в другую спихнете? Во вражеском строю, чем слабых больше, тем вам лучше!
– Я из «старой гвардии», усмехнулась волшебница, – мне все едино. Это сейчас инквизиция Дозоры друг от друга отделяет, вражду меж ними сеет и недоверие. Потому, как среди «серых ливрей» сильных бойцов нету. Коли оба Дозора объединятся да восстанут, никто их остановить не сможет. Новая Битва случится. Так что лучше много маленьких ссор, нежели одна большая война.
– Вы и меня убьете как мужика этого, из переулка?
– Ты, чаю, на людей охотиться не станешь, – голос у Ольги был спокойный, но улыбнулась она нехорошо, – а всё же берегись. Поймаю за нарушением Великого Договора, накажу на месте. И не посмотрю, что ты Святослава родственник.
– Даже если вы меня сами инициирует, все одно Тёмным останусь? – не унимался Саша.

Ольга молча кивнула.

– Почему?!
– Сумрак в душу смотрит, – пожала плечами Великая, – а ты лишь себя понапрасну изводишь. Не страшно Тёмным стать. Страшно дураком вечную жизнь прожить.
– Господин Фролов сказывал, что лучше повеситься, – юноша шмыгнул носом.
– Степанушка молодой ещё, – усмехнулась Ольга, – поживет с моё, успокоиться.
–Я в себе никакой Тьмы не чую, – потупился Саша, – да и вы не шибко добры, коли разобраться. Отчего же мне к Светлым нельзя?
– А Тёмные да Светлые не суть «злые» против «добрых», – огрызнулась Великая, – хотя, понимаю тебя и премного тебе сочувствую. Сама такою в юности была. И так же, как ты сейчас, не желала при инициации идти, куда Сумрак выведет. Чуть было Тёмной не сделалась. Так что я знаю, о чем говорю. Ты, лучше, себе в душу загляни, да скажи, чего на самом деле хочешь. Или лучше давай-ка я гляну.

К тому времени в комнате совершенно потемнело. И странные сияющие глаза Великой ему звездами показались. И чем дольше она на него глядела, тем хуже ему становилось. И без того измотанный, он такую усталость в себе ощутил, как будто бурлаком весь день трудился, баржи к берегу подтягивал. А после и вовсе печаль обуяла, хоть плачь. Следом за тем ему сделалось жарко, как в лихорадке. И в жару том привиделся снова мужик бородатый со своими черными глазами. Такая тоска навалилась, хоть волком вой. Не привычен бывший лицеист к виду смерти. Рано ему стихи слагать про героев да про войну. Мал ещё, неопытен. Да и любовные стишки-то его дрянь редкостная. Пустота одна. Ничего за ними не стоит. Все что в жизни видал, дальше Царского села не простирается. И чего он, червь ничтожный, на царицу замахнулся? Он даже родной матери не нужен, что же от Василисы Прекрасной ожидать? Никому и никогда он не будет нужен. А ещё понял Саша, что если не отведет сейчас взгляда от Великой волшебницы, то не выдержит и в окно выброситься. Когда Ольга к нему близко наклонилась, у него слёзы на глазах выступили. Ощутил он одновременно тоску по дому, одиночество, злость от страсти своей неразделенной и обиду на друга, его предавшего.
– Чего ты хочешь? – раздалось совсем близко, хотя в отсвете очередной молнии было видно, что губы у Ольги не шевелятся.
– Я ХОЧУ, ЧТОБЫ МЕНЯ ЛЮБИЛИ!!!!!!!!!!!!!

Сам не понял, вслух крикнул, или просто подумал. Удар грома все заглушил. Тяжелая голова сама к подушке склонилась. От слез в глазах помутилось. И привиделось ему, что тучи грозовые сами собою разошлись, и луна прямо в окошко светит. Ольга за столом сидит, а за спиною у неё черная тень нависает. С рогами, хвостом. Глазами зелеными поводит и тоже стихи его читает. Да не те, что на столе оставались, а другие, спрятанные. Из ящика без спросу добытые. А с другой стороны у стола нянюшка стоит. Какой запомнилась. В черном платье, волосы платком прикрыты. Тоже читает, хотя сколько Саша её помнил, она неграмотной была. И только он так подумал, все трое к нему оборотились. И глядят на него три пары глаз: светлые карие, сияющие зеленые да нянюшкины, темные.

– Ты про священную рощу в Лукоморье никому не сказывай, – сурово проворчала Аринушка, – я тебе по секрету поведала.
– Да я никому… – вскинулся Саша и проснулся.

Над ним склонилась горничная. Весьма немиловидная баба лет тридцати, она трясла его за плечо.

– Барин, – шепнула она, увидав, что добилась своего, – изволите к завтраку выйти или сюды принесть?
– Который час? – прохрипел Саша, осторожно отстраняя женщину рукою.
– Десятый, – выпрямилась та, – барыня велела вас на службу не будити. Вы в жару всю ночь были. Металися. Под дождем промокли, да простудилися. Так я вам сейчас же чаю с малиновым листом заварю. За дохтурем послать?

Заверив горничную, что «дохтурь» ему не надобен, юноша кое-как выпроводил её за дверь и кинулся к столу. Там все оставалось по-прежнему. Как будто бы Ольга и вовсе в гости не приходила. Может быть, и правда все это ему привиделось? Убийство, гроза ночная да посетители эти странные, нежданные. Саша одним рывком выдернул из стола деревянный ящик и застыл. Ни одного листа внутри не было. Вместо всех его набросков и черновиков, повествующих о волшебниках, похищенных невестах, волхвах и говорящих животных там белел обрывок бумаги, явно оторванный от более крупного куска. Почерк у Ольги был ровный, убористый. А на перо она давила так, что местами на бумаге остались глубокие борозды. Чем и как Великая начертала ему записку, было непонятно. Собственную чернильницу бывший лицеист всегда держал пустой и чистой. А заранее очиненные перья были все до единого на месте, в специальном футляре.

«В четверг приходи в казарму. Будет тебе помощник»

[Виктория1977]

========== Безопасный день ==========

Среда. Самый безопасный день недели в Санкт-Петербурге. Это Саша усвоил один раз и на долгие годы. Можно безбоязненно болтаться по улице в любое время. Можно всю ночь провести в компании вампиров, не боясь быть укушенным и «выпитым». Сегодня сидят по своим квартирам наглые столичные оборотни. Можно делать, что душа пожелает и даже пьяным спать в подворотне. Не то, чтобы очень хотелось, и все же приятно было думать, что проснешься живым. Но таких планов у Саши на сегодняшний вечер не намечалось. Стягивая прямо на лестнице насильно повязанный ему на шею теплый шарф, он стремительно скатился к парадному подъезду и помчался вдоль длинного ряда разномастных оштукатуренных домов к ближайшему пятачку, где дожидались своих пассажиров веселее столичные извозчики.

– В Царское село! – хрипло скомандовал он, падая на кожаные подушки наемного экипажа.

Погода была отменная. Небо как будто отмылось многочасовым дождем. Воздух очистился от многочисленных молний. Город сиял, горел и бурлил. Но юноша был ко всему безучастен. Не от того, что болел. Нисколько. Жар его как рукою сняло ещё утром. Хотя от чаю с малиновым листом отказываться не стал, боясь обидеть квартирную хозяйку. Пользуясь случаем, прихватил со стола несколько калачей и ватрушек для младшего брата. Дамы с первого дня охали над его излишней худобой и выпечка на столе не переводилась. Но даже эта материнская забота не могла сегодня утешить молодого чиновника. Ему нужно было увидеться с Лёвушкой. Попрощаться. Завтра их, быть может, навеки разведет по разные стороны. Они встанут у барьера, чтобы никогда больше не быть вместе. Этот четверг разделит братьев, оставив их вечно живыми, но чужими. Но это завтра. А сегодня самый безопасный день.

Парк играл листвою и разливался птичьими трелями. Пушкин соскучился даже по этому воздуху. Дорожки расстилались перед ним, призывая бежать. Обратно к беззаботному отрочеству. Назад, туда, к мальчишеским играм и разговорам. К простеньким секретам и маленьким бедам. Книжной мудрости, теоретическому опыту. Тщательно подготовленному кем-то взрослению. Этим умелым садоводам казалось, что они взращивают юные саженцы свои для нового мира. Лучшего, более гуманного. Вот только никто не вздумает проверить, прижились ли юные дарования среди старых дубов. И как же малолетнему Пушкину не терпелось вырваться отсюда! Эх, вот бы прокрасться обратно в свою «келью». Днем пойти на уроки, а вечером на молитву. Ночью выспаться наконец-то. И не думать более ни о Дозоре, ни об Ольге. Не о том таинственном помощнике, который уже завтра сломает всю его жизнь через колено. А может правда, послушать Фролова. Вон, сколько в парке деревьев. Да и сторожа в лицее все так же плохо запирают веревки.

– Пушкин?! Ты ли это?

Саша вздрогнул и принялся искать глазами зовущего. А к нему, нещадно топча газоны, быстро шел юный гусар в алом ментике, небрежно наброшенном на плечо. За ним едва поспевала миловидная барышня в белом платье.

– Раевский! – только и успел радостно выдохнуть юноша, прежде, чем его стиснули в объятиях и при всех расцеловали.


Николеньке Раевскому едва минуло пятнадцать. Младший сын генерала Раевского, он был из тех, кто родился в поколении «опоздавших» на войну восемьсот двенадцатого, но ухитрился поспеть вовремя. Уже в одиннадцать лет мальчик отправился в действующую армию. Природа обделила его богатырским здоровьем. Он был тонкокостный, невысокий и бледный. Но сам малолетний адъютант вовсе не страдал от отсутствия широких печь и могучей спины, как у отца. Был и бит, и ранен. Дошел до Парижа и бился с французами как взрослый. Спрашивали с него тоже как со взрослого почти с самого малолетства. Может быть, поэтому Николенька бодро проскакал из детства в зрелость, миновав по дороге отрочество. Не заметив его. Если Саша имел опыт книжный, то Николай получил своё учение от жизни сполна. Она колотила его нещадно, оставив с отпечатком вечной печали в глазах. Со взглядом ребенка, видевшего смерть. Несмотря на бурно проведенное детство и полное отсутствие личного времени, адъютант Раевский отличался завидной начитанностью. Всегда тянулся к знаниям и образованным людям. Среди его друзей не было тех, кого батюшка называл «офицерском быдлом», когда думал, что дети его не слышат. Недостаток образования юноша восполнял в своем окружении. С Пушкиным сошелся быстро и был единственным, кто хвалил его стихи. Часто, громко и восторженно.

Где-то по дороге из Москвы в Париж Николенька оставил свою невинность. Но даже девушки его, коих Саша при нем видел великое множество, отличались какой-то неземной одухотворенностью. Возвышенностью. Мадмуазель, которую он представил, как «Жюли», опустила долу прозрачные голубые глаза и нежно покраснела. Лицо у неё было чистое и тоже какое-то детское. Хотя невооруженным взглядом было видно, что ей давно не восемнадцать. Она молча присела на краешек скамьи и в разговоре друзей не участвовала. Раевский попенял другу, что тот не пишет и участливо осведомился об его нынешних делах. Саше было стыдно признаваться в своем малодушии. Он не мог рассказать этому маленькому мужчине, герою Отечественной войны, кавалеру ордена Владимира, что минуту назад собирался повеситься прямо тут, в Царскосельском парке.

– Ты положительно нехорош, – тревожно заметил тот, заглядывая другу в лицо, – Болен? И почему с плюшками? Нынче в столице этак принято ходить на свидание с барышнями?

Узнавши, что здесь, в лицее, учится Пушкин-младший, которому и предназначается угощение, молодой Раевский весь просиял. А послушав, как талантливого поэта сослали в архив, помрачнел. Слушатель он был отменный. И все же даже ему Саша не смог поведать об истинной цели своего визита.

– Ты вот что, – сказал он, когда собеседник замолчал, – сразу не сдавайся. Но ежели будешь чувствовать, что по нынешней службе сам продвинуться не в силах, дай мне знать. Я нынче в столице служу. Чем смогу, помогу. Армейская карьера быстра, как кавалерия в наступлении. Одно твое слово, и ты у меня в полку. Слышишь? Обещай хотя бы, что подумаешь.

На том и расстались. На душе у Саши как-то сразу потеплело. С плеч как будто упала тяжелая зимняя шуба. Даже на улице посветлело. А настроение мгновенно улучшилось. Захотелось шалить, шутить и смеяться. И покуда не нагрянула в Царское село маменька, он попросту выкрал младшего брата с прогулки. Тот не возражал. Охотно съел одну из предложенных братом плюшек. А остальные оставил друзьям. Сегодня он был какой-то вялый, хоть и старался показаться веселым. За эти дни мальчик словно бы погас. Повзрослел, посерьезнел. Было страшно говорить с ним о том, что будет завтра. Юноша долго не знал, как начать этот разговор. Но тут Лёвушка сам ему напомнил.

– Мне Степан Степанович сказывал, – тихо начал он, – что Сумрак иной раз по настроению выбирает. Так ты будь весел. Ты который день уже печален. Это все из-за меня? Пустое. Обо мне не тревожься. Постарайся к Свету обратиться.
– А как не выйдет? – понурился Саша.
– Я тебя любого любить буду. Мы же братья.
– Ты меня совсем не помнишь? – Саша обернулся к нему и заглянул в глаза, – как я в лицей уезжал, и как мы в детстве вместе жили?
– Не помню, – признался мальчик, – сестрица про тебя много рассказывала. И Арина. А сам я тебя только здесь увидал. Так ты постараешься? У тебя какая-то большая печаль на сердце. Как черный паук на груди. Ты спроси у господина Фролова, нельзя ли как-то это убрать. Он добрый, он обязательно поможет. Обещаешь спросить?
– Ты счастлив? – Саша не мог дать обещание, которое, скорее всего никогда не выполнит и поспешил сменить тему.
– Не знаю, – вздохнул Лёвушка и потупился, – когда кому-то рядом хорошо, то мне тоже радостно. Ты не счастлив, и я рядом с тобою печален.
– Тебе больно?

Лев не ответил. Отвел глаза. Быстро поднялся со скамьи и не прощаясь пошел туда, где остались его товарищи. За деревьями были слышны их крики и смех. Мальчик шел все быстрее. Но у самого выхода с аллеи вдруг обернулся и посмотрел на брата долгим, каким-то взрослым, взглядом.

– Обо мне не думай, – крикнул он, – и не печалься, ежели не свидимся. Главное, не умирай, слышишь?!

Саша кивнул. Погладил ещё теплое после брата место на скамье. Сегодня можно его не провожать. Сегодня среда – самый безопасный день.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 22:37:04 - 31.08.2019

[Виктория1977]

========== Гордый ==========

Настроение главы:

Чем ближе Саша подходил к казарме Ночного Дозора, тем тяжелее делались его сапоги. Короче становился каждый шаг. Несколько раз он останавливался будто бы поглазеть на проплывающую по Неве прогулочную лодочку или возле раскинувшегося прямо на причале рыбного прилавка. Он почти час простоял перед Исаакиевским мостом в надежде, что вот-вот лодки, заменяющие плашкоутному мосту «быки» начнут сниматься со свих якорей. Все было тщетно. Приближалась ночь среды. Все дела его были сделаны. Все сказанное прозвучало. Все задуманное было либо выполнено, либо уже никогда не произойдет. Не допишутся стихи, не будут сказаны главные в жизни слова. Тянуть далее смысла не было. Сейчас он войдет в эту аккуратную дверь, попросит встречи с Великой и при всех скажет: «УБИВАЙ!»

Кадетская набережная была по вечернему оживленной. На всех углах миловались парочки. Цветочница на углу распродавала последние букетики. Стоял тягучий вечер конца августа. Непривычно теплый по столичным меркам. Река жила. Отражала бледнеющее предвечернее небо, крошечные полупрозрачные белесые облачка. В многочисленных прогулочных лодках тоже целовались влюбленные. Где-то на реке пели. От этой песни все тело наполнялось негой. Хотелось присесть прямо на ближайшую лестницу или даже прилечь. Прислониться спиной к шершавому граниту, в который начали одевать речные берега. Или вскочить на спину ближайшего льва и прочесть волнующее четверостишие о любви. Чтобы все девушки, пришедшие сегодня сюда со своими кавалерами вдруг поняли, что всю жизнь мечтали встретить вот такого сумасшедшего и пьяного от теплого летнего воздуха поэта.

В казарме Светлых напротив, было тревожно и суетно. Света торопливо совала тонкие листочки дозорным в руки, сминая их и недовольно отмахиваясь от ворчащих мужчин и женщин. Пушкину она сперва тоже в спешке выдала какое-то предписание, но вовремя подняла на него недовольный взгляд.

– Опять вы, – она чуть закатила глаза, одернув руку с белым листом, – вам же сказано было в четверг приходить!
– Я должен поговорить с Ольгой сегодня, – твердо произнес он, не двигаясь с места. Со спины уже напирали другие служащие, которым не терпелось получить свое назначение и выйти в кишащий нечистью город.
– Ишь ты! – огрызнулась девушка, – так извольте минуту обождать. Я сейчас же всю работу в Дозоре остановлю. Побегу, скажу Великой, чтобы все дела бросала и к вам спустилась.
– Да я не гордый, – тоже разозлился Саша, – сам поднимусь.
– Чего шумишь, Светлана Дмитриевна? – раздался из-за его спины веселый голос господина Фролова, – назначение моё отдавай пожалуйста. Мне ещё на окраину ехать.

В ответ Света недовольно кивнула на гордо поджавшего губы молодого человека.

– А ты чего вырядился, как на похороны? – весело поинтересовался Степан Степанович, – до четверга обождать не можешь? Прикажешь сейчас тебя инициировать?
– Напротив, – рявкнул юноша, резко оборачиваясь к нему, – я прошу немедленно меня уничтожить. Все одно рано или поздно меня с братом сведут. Или с Ольгой. Да хоть с вами. Я в чужой игре разменной монетой не стану! Сам решу, когда помру.
– Эвоно как! – дозорный на миг нахмурился, – а чего сразу Ольга? Сам, так сам. Ты заберись на мостовой фонарь повыше, да сигай в Неву. И помрешь, и в гробу красиво лежать будешь. А то знаешь, некоторые с крыши падают. Так потом хоронить нечего. Месиво одно. Или вот, вешаются. Смотреть тошно: рожа синяя, язык до плеча, глаза на выкате. Брр!
– Вы издеваетесь?! – прошипел Саша.
– Какое там, – отмахнулся мужчина, – впрочем, утопленник тоже утопленнику рознь. Когда сразу найдут да на берег выволокут, тут тебе и краса посмертная, и кожа прозрачная. Глаз черный, волос вьющийся. А вот когда дня через три вода сама вынесет, тут уж извиняй. Как бурдюк с гов… – он мельком глянул на Светлану, – труп весь раздутый, пальцы, как немецкая колбаса. Опять же, рыбами поеденный.

Саша возмущенно сопел, не найдя подходящих слов.

– Человек, когда на себя руки наложить собирается, никому на глаза с этим не суется, – назидательно продолжал Степан, – тихо идет в Царское село со своей веревкой и ночью со скамейки шагает. А ты, мил друг, торговаться пришел. На своих условиях в Сумрак вступить хочешь. Жить хочешь.
– Это вы во всем виноваты! – выкрикнул в отчаянии Саша, – я без ваших подначек давно бы уж в Дневном Дозоре бумажки перекладывал. Мне ваши Светлые дела сразу были неприятны. Это вы меня отговаривать начали! Отчего вы брата моего напрасно изводите? Что вы ему про печаль мою черную наплели? Где я вам сейчас хорошее настроение найду? Вам то что с того, что я Тёмным стану?

– УЙМИСЬ!

В коридоре сразу стало тихо. На самом верху той лестницы, которую спиной прикрывала миловидная Светлана, стояла Ольга. В простой мужской одежде, с волосами, собранными на затылке. И с таким горящим взором, что впору было от него трубку прикуривать. Столпившиеся у Саши за спиной дозорные враз отпрянули. Даже здесь чувствовалось, какой силой обладает эта женщина. Воздух наполнился чем-то плотным, невидимым и колким. Он будто бы загустел, не желал проникать в легкие. Сжимал присутствующих. Выталкивал. Волшебница зло улыбнулась, продемонстрировав окровавленные клыки. Мысли о героической смерти от её руки тут же покинули Сашину голову. Его обуял такой ужас, что кроме, как о побеге, он вообще ни о чем не мог теперь подумать. Бежать на мост. А коли нет моста, то прямо в воду. И тут же плыть.

Но тут с другой стороны громыхнула тяжелая парадная дверь. Раздалось бряцание оружия и тяжелые уверенные шаги. Ольга, перед которой все собравшиеся были, как на ладони, коротко охнула. Лицо её приобрело выражение сперва растерянное, а после какое-то озорное, девчоночье. И уже в следующий миг вся казарма наблюдала, как Великая совершенно не героическим способом улепетывает куда-то в темнеющие дали бесконечных коридоров. А за нею вверх по лестнице с тою же скоростью несся невысокий смуглый мужчина в парадном мундире грузинского полка. Ножны его сабли постукивали об перила. Мимо Саши он пролетел, чуть не спихнув юношу на стол к Светлане. Последней он коротко кивнул и улыбнулся. Та покраснела, как маков цвет и сгребла свои бумаги, чтобы от ветра не разлетелись.

– Кто это? – ошалело поинтересовался Саша.
– Гесер, – отозвалась вместо Фролова Светлана, – директор Ночного Дозора Москвы.
– Помощник твой прибыл, – весело прокомментировал господин Фролов, – с ним уже не поторгуешься. Вышло твое время, Пушкин.
– А куда он в таком случае побежал? – юноша чуть вытянул шею, надеясь расслышать хоть что-то в поднявшемся гвалте. Дозорные ворчали, посмеивались, шутили и вновь выстраивались в очередь за назначениями.
–Обещание свое выполнять, – пояснил Степан, – он о прошлом годе обещал, что Великую вые…

Светлана кашлянула и неодобрительно поглядела на дозорного. Тот крякнул и продолжил.

– Оприходует там, где поймает. Не сдержать своего слова он не может. Во-первых, потому, что директор. Во-вторых, его тогда Ольга уважать перестанет. Пресветлый Гесер своему слову хозяин. И они оба должно быть, уже где-то подле Финского залива. Помню, Головина что-то говорила про баньку с вениками где-то на бережку.
– Ну а мне-то что делать? – растерянно спросил Саша.
– Тебе? – Степан вопросительно поглядел на Свету. И тут же нацарапав на её столе какую-то записку, сунул её юноше в ладонь, – отправляйся на Невский к Ольге домой. Только это, Пушкин, как придешь, прям с порога скажи, что ты к Борису Игнатьевичу. Понял? Не то будешь перед Великой отвечать, коли что.

– Что, «коли что»? – хотел было уточнить Саша. Но Фролова уже и след простыл.

[Виктория1977]

========== Четвертый этаж ==========

Из полученной от господина Фролова записки следовало, что Ольга проживает на Невском проспекте, как раз напротив Гостиного Двора. Отчего Саша сразу разочаровался и даже немного обиделся. Ему казалось, что такая женщина должна обитать в столице в собственном дворце. Графия же проживала «как все», в наемной квартире, если не в комнате. Видать, небогатое житье у служащих Ночного Дозора. К тому же, этот район города, хоть и был для многих местом недосягаемым и крайне желанным, для жизни не особенно подходил. Невский «кипел» почти круглосуточно. О том, чтобы отдохнуть после тяжких трудов под непрекращающийся уличный гвалт не было и речи. Кроме дорогих магазинов Гостиный Двор ещё мог похвастаться богатой уличной торговлей. А с нею, как приклеенный шел извозный промысел. Это навоз под ногами, сено, и кони. Крикливые извозчики, свист городовых, ворчание зазевавшихся прохожих, случайно угодивших под лошадь. Куда как лучше жить в собственном дворце. Наверное.

Дойдя до указанного в записке дома, принадлежащего княгине Вяземской, юноша поднял голову и остановился в нерешительности. Очевидно, здесь была какая-то ошибка. Степан Степанович писал, что Ольга Головина проживает на четвертом этаже. В доме же было ровно три ряда окон. Строения по обе стороны от него были четырехэтажными. А этот аккуратненький особнячок «утопал» между роскошными соседями. Терялся в зелени молоденькой чахлой аллеи. Все в нем было маленькое и скромное по столичным меркам. Крошечный книжный магазинчик в первом этаже, небольшая уютная булочная, в которой к тому же предлагали модную забаву – горький шоколад. Сдобренный сахаром и мускусом, он был весьма популярен у столичной молодежи. Слева под самой крышей приютился одинокий эркер, весь в цветочных горшках. Быт может, Фролов ошибся и это окно квартиры Великой?

Выпив три чашки дымящегося, пахнущего духами шоколада и умявши ароматную булку, Саша совершенно охладел к вечернему визиту. Ну, что ему делать в квартире Головиной даже если она действительно находится по указанному адресу? Ольги нет дома. Её гостя, Бориса Игнатьевича, тоже. Было бы странно наносить визит сейчас, ночью. Объясняться с прислугой или квартирной хозяйкой. Отчего-то Пушкин был уверен, что «квартирных хозяев» не существует в природе и всем в мире наемным жильем заправляют престарелые вдовы. К тому же, если Степан Степанович обманул неопытного юнца с количеством этажей в доме, отчего ему было не пошутить про службу, где вчерашнего лицеиста ещё неделю искать не станут? Может колдовства Великой хватило на один день, а сегодня все уже заметили, что молодой переводчик в архиве не появлялся.

Утром Саше лучше не стало. От переживаний и выпитого шоколада ему всю ночь не спалось. Было чувство, что он и не спал вовсе. Глаза на миг прикрыл, вот уже и на службу пора. Сонный, он кое-как дополз до Коллегии иностранных дел, где его никто не ждал. В полусне прошел и весь его день. Накопившаяся усталость не давала сосредоточиться. Так что столоначальника Сотникова Саша нынче поминал с некоторой благодарностью. От ошибки архивиста на службе мало что зависело. Стоя за своей конторкой, юноша вдруг подумал, что не пойдет вечером к Ольге. Ну его, это бессмертие. Он скажет брату, что у него не получилось. Что он хотел, пытался изо всех сил. Но помощь от Великой волшебницы подоспела не вовремя. Не нашелся в столице нужный дом, потому, что господин Фролов решил пошутить в своей особой манере. А начинающий поэт Пушкин будет работать в этом пыльном, никому не интересном архиве до самой старости. И умрет в положенный ему час. Так бывает. Ничего не поделаешь. Люди смертны.

Вместо того, чтобы грезить о несбыточном, Саша решил последовать совету своего приятеля Раевского и попробовать сменить службу гражданскую на военную. По правде говоря, он с самого начала нацелился в гвардейский полк. Но денег в семье хватало только на то, чтобы зачислить старшего сына в пехоту. Служить в таком малоинтересном полку юноша наотрез отказался. Но Николай Раевский об этом ничего не знал. Сам-то он тоже с пехоты начинал, а уж потом за служебное рвение, острый ум и благонравное поведение повышение получил. И вот теперь ему, пятнадцатилетнему мужчине, предстояло принять участие в судьбе старшего только годами товарища. Дорога в Штаб Гвардейского корпуса пролегала по набережной в сторону Зимнего Дворца. Пушкин медленно шел, потихоньку обдумывая речь, которую ему предстояло держать перед своим будущим начальством. Но мысль предательски ускользала. Взгляд же все время ловил на другом берегу Невы казарму Ночного Дозора.

Путь его проходил мимо строящегося Исаакиевского собора. В прежние дни Саша избегал бывать здесь лишний раз. Боялся встретить кого-то из будущих коллег. А нынче почему-то сразу Ольгу вспомнил. Шаг его отчего-то замедлился. Сам того не замечая, юноша свернул сперва в сторону Сенатской площади, потом прошелся по аккуратно уложенной мостовой в сторону Зимнего дворца. И так потратил более двух часов времени, не решаясь пересечь дворцовую площадь, и каждый раз незаметно для себя возвращался на Невский проспект. Все это время он ругал себя нещадно. За малодушие и лень, за то, что людей занятых от дела оторвал. Родному брату слово Чести дал, а после решил втайне от него все бросить. Сам не заметил, как потихоньку движется туда, где вчера пил обжигающий и до жути противный густой коричневый напиток. Заметил, только когда возле книжного магазина оказался. Разумеется, только сейчас он подумал, что его, должно быть, ждут в казарме у Светлых, как и было уговорено. А дома-то, небось, и нет никого, кроме прислуги.

Покрутившись ещё немного возле парадного входа, он забрел в книжную лавку. Чтобы унять дрожь в коленях, принялся высматривать новинки в отдельно стоящем «французском» шкафу. Нужно было набраться смелости, и хотя бы извиниться перед Великой, глядя ей в глаза. Да и перед её гостем, которого оторвали от работы в Москве ради помощи молодому балбесу, тоже. Оставалось только найти в доме недостающий этаж. Нужно было решиться и зайти наконец в злополучный особняк Вяземской.

– Вас что-то заинтересовало, юноша? – тихо спросил седенький старичок благообразного вида.
– Даже не знаю, – вздохнул Саша, прячась от нежеланного разговора за угол шкафа.
– Берете на подарок или для себя? – не унимался настырный продавец.
– В подарок, – буркнул бывший лицеист, – даме.
– Стихи не желаете-с? – встрепенулся мужчина, – амурные. Весьма впечатляющая подборка. Там, на второй полке.
– Моя дама не любит амурных стихов, – огрызнулся Пушкин, начиная уже злиться.
– Видимо, это какая-то особенная дама, – усмехнулся старичок, – у меня есть она такая покупательница. Все батальное читает, да старинное. Здесь, на верхнем этаже живет. Может быть и ваша дама охотно прочтет что-то историческое?
– На верхнем ЧЕТВЕРТОМ? – уточнил юноша, высовываясь из-за шкафа.
– Бог с вами, – усмехнулся старик, – этот дом трехэтажный.
– Значит, на третьем?
– Нет, – продавец мотнул головой, – на верхнем.

Ну, на «верхнем», так на верхнем. Саша вышел из магазина, сжимая в руках новенький, пахнущий типографией, томик Байрона. Вот у кого жизнь удалась. Джордж Байрон не скулит от безысходности на службе в архиве. Вместо этого он публикуется в разных странах, переведен на многие языки. Живет, как хочет. Путешествует, на дуэлях дерется. Женщины его обожают. А какой слог! Какая сила в каждой строфе! Правда, россияне его все больше в подлиннике читают. Но для несведущих в языках Жуковский постарался, перевел. Юноша ещё немного повздыхал о своей горькой участи, и со вздохом отворил тяжелые парадные двери особняка. Холл первого этажа оказался таким же небольшим и уютным, каким и представлялся снаружи. Чистенький, с белеными колоннами и каменным полом, светлыми стенами и двумя узенькими окнами, он поблескивал начищенной бронзой светильников. Небольшая арка, снабженная с обеих сторон колоннами, открывала неширокую лестницу наверх. Швейцара не было.

Первые два этажа, такие же выскобленные, лишенные ковров, Пушкин пролетел, не заметив. На третьем он остановился и перевел дух. Что, если сейчас он выходит на последний этаж? Больше в доме ничего нет, дальше чердак и крыша. Сердце билось, как перед свиданием. Совершенно забыв, что ещё утром он собирался отменить этот визит, никого не предупредив, Саша осторожно перевесился через перила и изогнулся, пытаясь разглядеть, что там дальше. К его величайшей радости над ним оказалась другая лестница. Третий этаж действительно не был в доме последним. Оставалось выяснить, есть ли на «верхнем» этаже нужная квартира. Таковых оказалось аж три. Две по обе стороны от лестницы, а третья дверь белела в конце небольшого коридорчика. Юноша остановился в нерешительности. Никаких табличек у дверей не было. Все они выглядели одинаковыми. Ни ковров, ни цветов или иных признаков обитаемости на этаже не наблюдалось. По сказочной логике Ольгу следовало искать в дальней двери. Но когда Пушкин потянулся к шнурку дверного звонка, заметил, что он новый. Ни одной пылинки вокруг, ни потертостей на самом шнуре, ни царапин на его ручке. Петли двери тоже были новыми. Несмазанными. Такою же была ещё одна дверь, та, что справа.

А вот левая носила следы хоть какого-то разрушения. Из петель сочилось темное масло, шнурок звонка был потрепан там, где он входил в кольцо. Ручка была вытерта до блеска в тех местах, где её касались пальцы. Да и следы от ключа вокруг замочной скважины были, хоть и немного. Кроме того из квартиры доносился еле уловимый аромат жилого помещения. Какой-то стряпни и горящего камина. Не сомневаясь более, Саша дернул за шнурок. За дверью раздалось знакомое треньканье. Такими колокольчиками был снабжен каждый второй дом в Санкт-Петербурге. Долгое время никто не открывал. Но потом в замочной скважине аккуратно и коротко щелкнуло, дверная ручка описала полукруг, дверь отворилась, выпуская в коридор целую смесь ароматов, свойственных восточным бакалейным лавкам. На пороге появился человек такого маленького роста, что Пушкин сперва принял его за подростка. Но после разглядел в полутьме коридора его желто-смуглую кожу, раскосые глаза и приподнятый кончик широкого носа. Мужчина был молод, и чем-то сильно напуган. В его темных глазах читалось такое отчаяние, что молодой чиновник в первую минуту забыл, зачем пришел. Просто стоял и слушал, как у маленького человека бьется сердце. Никогда раньше он не видел в людях такого страха.

– Что там, Мишенька?! – раздалось откуда-то из недр квартиры.

На порог, потеснивши молодых людей, высунулась полная круглолицая горничная с толстой русой косой, свисающей через плечо. На её аккуратный синий сарафан был наброшен обычный деревенский передник. Рукава расшитой белыми узорами рубахи были закатаны. Кисти рук были припухшими и красным. Она только что мыла пол или посуду. Женщина смерила визитера встревоженным взглядом. Осмотрела коридор за дверью, глянула за спину. Не посыльный ли.

– Я к Борису Игнатьевичу, – спохватился Саша.

Теперь обратной дороги не было.

Сообщение отредактировал Виктория1977: 03:04:23 - 07.09.2019