Эпистолярный вальс
Бесценная моя Муза Кузьминична!
Здравствуйте, здравствуйте, друг мой, как Вы живете? С тех пор, как матушка Ваша изволили переехать в Санкт-Петербург, сердце мое свербит тревогою разлуки, и только надежда на должность в столице, посуленную мне Владимиром Вольдемаровичем, не дает впасть в окончательное отчаяние.
С оказией посылаю Вам соленых груздочков и дюжину банок вишневого варенья, которое Вы, я знаю, предпочитаете. Косточки я поковырял собственноручно, вспоминая прогулки наши тет-а-тет в цветущем саду под ароматом грядущего урожая. Судьбе было угодно возвести препоны счастию моему, и, смею предположить, Вашему, но предаваться унынию не в моем характере, о чем удостоверяю толикой будущей моей о Вас заботы. Банки при случае верните, вот хоть через Павлушку, холопа Кирилла Мефодиевича, отпущенного на извоз как раз до середины мая.
Между тем спешу уведомить Вас, любезная Муза Кузьминична, что третьеводни в глухих наших палестинах проистекали события страшные и удивительные. Но начну по порядку, дабы не ранить Вас бестолковыми вздорными экивоками.
Наше литературное общество "Весна и пятница", в коем имею честь пребывать и я, благословленное присно знакомством с Вами и прочими достойными гражданами, возбудоражилось сногосшибательными известиями. Литератор N, известный не только в столицах, но и в самом Париже, уведомил свою кузину S, хорошо знакомую батюшке Вашему свояченицу городничего, что непременно остановится у нее проездом. Накоротко обменявшись немногословными письмами, решили мы произвести экстренное собрание, хотя была среда, а не как обычно, пятница.
- Друзья мои, - сказал добрейший наш председатель Илья Александрович, поправляя сбившийся впопыхах галстух, - он завтра будет уж тут, сведения точнейшие, только чем от почтмейстера.
Мы зашумели, вперебой звеня стаканами и сморкаясь в табакерки. Илья Александрович громко прозвенел колокольчиком.
- Прошу внимания! Случай редчайший, и долг каждого члена общества содействовать максимальным образом визиту N в культурный светоч губернии. Извольте высказываться по существу вопроса. Слово графине Z.
- Письмо! - вскричала графиня, тряхнувши юбками. - Нужно составить письмо на имя N с надлежащими подписями отцов города, и я не посчитаюсь с расходом фамильной гербовой бумаги.
- Правильно! - поддержал угрюмый железнодорожный унтер-инженер Моржуев, - письмо с официальным уведомлением о культурном вспомоществовании передовикам губернского сочинительства.
Железнодорожник тяжело оглядел разом притихшее собрание и стукнул кулаком по столу.
- Чепуха.
Встал долговязый нигилист Корзинкин. Вы его, может быть, помните, душа моя, по прошлогодним выступлениям в защиту поповен-эмансипе.
- Клал N на ваше письмо, прошу прощения. Письма эти он складывает в специальный сундук, для похвальбы перед заграницами, а может, чего и похуже. Тут надо тоньше, деликатней. Доподлинно известно, он любит детей, и не откажет хоть вот гимназисту Сашеньке, который приходится троюродным братом S по материнской линии.
Мы встрепенулись и оглядели зардевшегося Сашеньку. В словах Корзинкина был определенный резон, империя наша произрастает превыше всего родственными отношениями.
Что ж? Наставив должным образом Сашеньку, распределив обязанности и утвердив регламент, литературный союз разошелся по домам.
Время, дражайшая Муза Кузьминична, летит стрелою, когда хлопочешь о каком-нибудь деле, боясь опоздать и ударить лицом в весеннюю жирную грязь. Диву даешься, откуда валятся на нас сотни забот и тревог, и лишь беспечальна божия пташка, порхающая туда-сюда меж оттаявших веточек.
Задолго до назначенного часа в публичной зале "Весны и пятницы" не осталося свободных мест. Пришли все, лакеи сбивались с ног, разнося вина с закусками и древних старичков со старушками, помнящих еще дни зачатия общества. Барышни протискивались в первые ряды, благоухая жасмином, кавалеры галантно уступали места и ужимались к буфету. Над креслами N висел лубок "Достойно есть", искусно раскрашенный живописцем Путинским. Наконец, он вошел.
Что сказать Вам, Муза Кузьминична, о его внешней, так сказать, форме? Росту среднего, полноват, ножки тоненькие, щеки пухленькие, под носом усишки. Встретивши такого на улице, никто и не обернется, до того плюгав. Но ежели заглянуть ему в глазки, сожмет оторопь. Россия спокон веков блюла красоту души, завешивая бородами и бакенбардами огрехи природы, и думается мне, большую ошибку сделал Петр Алексеевич, оголив русского человека. Возьмите иконы и образы былинных богатырей, сердце щемит от святости и величия духа, а сбрей такому бороду, и что? Останется круглая толстощекая ряшка, ванькино рыло, прости Господи. Не в том ли корень страданий святой Руси? Но я отвлекся, извините великодушно.
N уселся в кресла и начались чтения. На первом же рассказе Ильи Александровича литератор достал пилочку и принялся полировать ноготь. Пылкие строки графини Z и вздохи глубоко декольтированных дам побудили его пилочку обронить, N залез под стол и долго там оставался, шаря под платьями в поисках утерянного инструмента. Унтер-инженер вызвал у него приступ икоты, прочих же он слушал вполуха, перемигиваясь с барышнями и Сашенькой. Дошла очередь до Корзинкина, но N встал и сказал речь.
- Господа и дамы, леди и джентльмены, мадам и месье. Литература не терпит сослагательного наклонения, мало того, она не терпит посредственного, даже и хорошего исполнения, лишь тот, кто не по хотению, а по предназначению свыше ласкает струны словес без фальши хоть малою нотою, достоин внимания Мельпомены, Эрато, Евтерпы и Талии. Читатель, избалованный де Садом и Грибоедовым, давно уже не слушает уездные вирши. Чтобы сочинения ваши прочли десять человек, нужно зваться Жорж Санд, если сто - быть Вольтером. Велика Россия, и я допускаю, что где-то есть таланты, сопоставимые с моим, вполне может быть, почему нет. Но те из вас, кто постиг аз сочинительства, начинают, я вижу, подозревать о наличии буки, не говоря уж о веди и глагол есть. В одной только патриархальной Москве тысячи полторы графоманов, владеющих юсом малым йотированным, и никому из них, слышите, никому никогда не суждено быть на моем месте. Тягостно и досадно видеть масштабы гибельного для отечества бумагомарания, отнимающего отцов от детей, жен от мужей, чиновников от просителей, попов от приходов, а пахарей от сохи. Вот вы, фройляйн, что вы тут делаете, вдали от шляпок и дамских туалетов? Ваше место не здесь. А вы, почтенный отец семейства, убеленный сединами? Вы смешны в мороке наивных фантазий. Господа гимназисты, окажите любезность повернуться и выйти вон, укрепите здоровье нации. Одумайтесь, вернитесь в лоно семьи и церкви, вы не писатели. Дикси.
N сел и посмотрел в залу. Никто из нас не посмел встретиться с ним глазами, мертвая, звенящая мухами тишина заползла в комнаты, кровь отхлынула от потных ног и бросилась в уши. Скрюченный, разом постаревший Илья Александрович уронил на пол слабо звякнувший колокольчик.
- Милостивый государь! - над поникшими членами внезапно водрузилась продолговатая фигура Корзинкина. Внетерпеж дергая круглой совиной головой, нигилист кинулся оппонировать, глотая гласные и брызжа слюной.
- Соблаговолите послушать! А вы все, стойте! Разве кто-либо из вас всерьез предполагал стать писателем? N лжет, лжет иезуитски, узурпируя Богом данное право мечтать, говорить, слушать и быть услышанным. Позвольте спросить, любезнейший N, чем таким отличаетесь Вы от гимназиста Сашеньки? Уж не думаете ли Вы, что Ваша эйфория от внимания тысяч читателей как-либо разнится от Сашенькиного восторга, дарованного единственной почитательницей его стихотворящего таланта? Какое нам дело до тиражей, если одна, слышите, одна беспокойная душа проникнется, охватит, растворит одиночество провинциального пиита! Блажен дарящий ближнему своему хоть жменю, хоть щепоть собственного естества, бессмертного и вечного в неповторимости своей. И это еще не все. Сударь, вы уподобляетесь невеже, пилящему под собою сук, когда с бесстыдным вольтерьянством отлучаете россиян от труда сочинительства. Возьмите свою книгу и найдите там строчку, сюжет или образ, что-то, единолично Вами придуманное! Все, все к Вам пришло снизу, от темноты русской глубинки, старательством тысяч художников, написавших за жизнь свою лишь одно, но заветное слово, проросшее в народной памяти золотым колоском. А Вы и Вам подобные ходите и жнете, не сеявши, и смеете при этом попрекать руку дающего. И я, поповский сын Корзинкин, истинно говорю Вам: подите вон сами, скатертью дорога. Вы хам, милейший. Извольте ответить, на Ваших условиях.
Ах, друг мой, литератор не дрогнул, лишь побледнел слегка. Встал, поклонился, кивнул Сашеньке и инженеру, вышел на улицу.
Слава об N, как об искусном бретере, давно докатилась до отдаленных уездов. Поговаривают, что пулею он гораздо всаживает гвозди в стену, разумеется, из знакомых пистолетов. Корзинкин уважил Илью Александровича и меня быть его секундантами, и мы, как могли, старались поддержать обреченный дух. Вскоре в трактир, где квартировал Корзинкин, явился Моржуев и огласил условия. Как мы и предполагали, насмерть, пистолетами, барьер на десяти шагах.
- Сегодня, господа, через час, под тополями у Белой речки. N не желает затягивать, он уезжает утром, уже распорядился о лошадях.
Солнце клонилось к закату, и никто из нас, стоявших во ту пору на зеленой лужайке, не чаял, что пятница каждому обернется субботой. Нигилист ждал, приподняв пистолет, и отчего-то шевелил губами, молился, а может, читал стихи. N курил трубку, согревая персты. Дав ему докурить, я промокнул уголок глаза платочком, вышитым Вашими пальчиками, и дал команду сходиться. Разминая по пути кисть, N ходко пошел к барьеру. Корзинкин шагал спотыкаясь, выписывая стволом замысловатые вензеля. Не дойдя шагов пяти до барьера, младой бунтарь воздел руку и выстрелил на воздух. Каркая, взметнулись вороны с окрестных дерев, где-то в заречном тумане завыла собака. Мертвенно-белый, Корзинкин замер у роковой межи. N холодно усмехнулся, прижмурил глаз и нажал на спусковую скобку, но пистолет лишь тихонько щелкнул! Я стоял рядом и видел, как все получилось. Птичка, трепещущая крылами в непосредственной близости, экскьюз ми, удачно какнула на пороховую полку писательского оружия. N отшвырнул пистолет, выругался, вскочил на коня и унесся прочь.
Вот и все, что было, и даст Бог, быльем порастет. А ежели испужал я Вас чем нечаянно, растворите окошко, улыбнитесь проказам пчелок, букашек и таракашек, поелику где же правда, как не в междоусобном лобзании малых сих, не корысти ради танцующих бал божьей благодати. Целую ручки, свет мой Муза Кузьминична, услада сердца, сокровище благих.
Искренно Ваш Захар Звездищев.
P.S. Про баночки не забудьте.
...........
Записка, доставленная наряду с прочим Павлушкой, холопом.
Какие ужасы Вы рисуете Захарий Акакиевич варенье Ваше маменька отсылает обратно ее от него пучит Кириллу Мефодиевичу накажите Павлушку нещадно высечь за озорство пьянство и порчу казенных кобыл а что до N, то видела я его намедни в присутствии и взглядывал он на меня изрядно, ажно до колотья в грудях благородный и видный мужчина и Владимир Вольдемарович с тятенькой такого же мнения.
