Путешествие Синдбада в Страну Книг.
Знайте, о люди, что, вернувшись из очередного странствия, я окончательно решил совсем уже больше никуда не ездить, а прожить положенный Аллахом срок в родной Месопотамской низменности. Но кто из нас, настоящих арабов, способен изменить хоть абзац в граните строк Книги Судеб? Рок, фатум, кисмет! Говорим мы, арабы. За секунду до того, как я окончательно решил, я передумал.
Случилось так, что сердце моё, забыв предыдущие ужасы мореходных дел, позвало меня в очередной раз в благословенный город Басру, значительно уступающий городу Багдаду по величине и народонаселению, однако превосходящий последний количеством и качеством прилегающих акваторий. Там, в Басре, я подогнал верблюдов непосредственно к берегу моря, где сразу нашёл корабль, буквально уже поднимающий железный якорь. Капитан, достойный всяческого уважения муж, к тому же мой хороший знакомый, завидев меня, в последнюю секунду бросил его обратно, тем самым дав моим нукерам возможность погрузить шёлк, пряности, дерево ситтим и прочие ходовые товары, необходимые в странствии. А что до верблюдов, то их я всех успел с выгодой продать перекупщикам.
Общество, делившее со мной тяготы морской жизни, также оказалось ни в чём не лишённым известной приятности, за счёт, главным образом, купцов, людей весьма почтенных и образованных, ну и взятых попутно наложниц; дни, перемежаемые увлекательными негами тела и духовных бесед, насколько было возможно в корабельных условиях, текли незаметно. Синдбад, часто говорил я себе и приблизительно так же - товарищам, Синдбад, ты ещё крепок и вполне можешь рассчитывать на благополучное завершение предпринимаемых действий, конечно, при дальнейшем наличии попутного ветра и благорасположении звёзд.
Баб-эль-мандеб-сыктым! Судьбе было угодно вновь испытать меня внезапным ударом. К исходу месяца налетел шторм, понёсший нас в неведомом направлении; от качки, тоски и отчаяния пребывал я значительную часть времени в положении и месте, наиболее соответствующим суровой действительности. Я думал о разном, пока настойчивый стук в дверь моих нетерпеливых товарищей не вынудил протянуть руку к рулончику китайской бумаги, запасы которой день ото дня стремительно таяли. Кисмет! Секундой раньше корабль налетел на риф, страшный удар в нижнюю часть расколол судно пополам, а меня высоко подбросил и швырнул прочь.
Абд-дул-ас-сала! Вне всяких сомнений, все мои попутчики тут же умерли, кто сразу, кто постепенно, в пучине вод, в ужасных мучениях. И вот всё о них.
Я успел заметить внизу полосу прибоя, прибрежные скалы, после чего упал и сильно ударился, по-видимому, потеряв на время сознание и окончательно - китайский рулончик. Придя в себя и возблагодарив Господа, увидел я удивительное диво - вокруг, насколько хватал глаз, росли цветы необыкновенных форм. Их лепестки, каждый размером в книжный листок, были геометрически прямоугольны, но также и на ощупь, запах и цвет неотличимы от бумажных, в чём я убедился, использовав некоторые сообразно насущной потребности.
Еб-бен-бельды! За секунду до завершения дела откуда-то сзади, как мне показалось, навалились два джинна, или дэва, а может ифрита, заломили мне руки за спину и принялись вязать, капая ядовитой слюной. Как знать? Будь мои походные шаровары в надлежащем положении, я бы, скорее всего, превзошёл ифритов в искусстве рукопашного боя, несмотря на кораблекрушение и общую вялость. Даже наверняка бы превзошёл, как показали дальнейшие события (о чём, впрочем, скажу позднее), а пока что приспущенные штаны обеспечили решающий перевес противнику.
Дэвы поволокли меня окаёмом поля, туда, где по визгу свиней, запаху навоза и длинным заборам угадывалась человеческая деревня. Слава Всевышнему, никакие они не джинны - всего лишь неверные, понял я и почувствовал себя значительно лучше. В дом, куда меня привели нечистые, вошёл, уже твёрдо ступая обеими своими ичигами.
Посреди комнаты за широким столом сидел человек телом рыхл, в цветастом халате и что-то писал на листке, по-видимому, таком же, с удивительного поля. Мои конвоиры повалились на колени и, перебивая друг друга, что-то долго ему говорили. Падишах нахмурился, а когда развернул и понюхал принесённый листок, гневно стукнул по столу кулаком. Прибежали другие люди, в основном такие же неуклюжие, разве что в халатах попроще. Один из них оказался переводчиком, с его слов я вкратце и передам суть разговора. Ты, - кричал султан, - вымя шайтана, перхоть греха, осмелился осквернить священный лист, на какой в самом ближайшем времени могли пасть вдохновенными строчками мысли подданых, а может, даже мои! В волнении он забегал по комнате, опрокидывая чернильницы; визири же его громкими голосами требовали немедленно лишить меня самоей жизни. Явились и палачи, неся в руках необходимые инструменты, а именно кол и специальную тяжёлую колотушку. Душа моя пребывала в великом смятении, готовясь покинуть земную обитель в объятьях страданий; уже нагнули меня соответствующим образом, уже приставлен был кол, уже палач, крякнув, примеривался колотушкой, однако был остановлен, признаться, очень вовремя.
- Да, - сказал султан или эмир, - чудовищна твоя вина, проклятый чужеземец. Молись же своему богу, что не попал ты к нам в лихие времена изящной словесности, когда и за орфографическую ошибку свободно рубили головы, чего в наш просвещённый век теперь и в заводе нет. Мы, как ты, возможно, увидишь, писатели по праву рождения, мы неукоснительно следуем заветам гуманитарного образования, о котором ты вряд ли слышал, а если и слышал где, то, разумеется, ни бельмеса не понял.
- Визирь! - щелкнул перстами страшный писатель. - Пиши указ.
Названный человек присел за небольшой угловой столик, послюнил палец и взял лист из приготовленной стопочки.
- Мы, Настоящие Писатели, сим повелеваем. Параграф первый. Покусившегося на нашу честь и достоинство иноземца Синдбада лишить впредь такой возможности посредством посажения на кол. Параграф второй. Однако, принимая во внимание смягчающие обстоятельства дела, как то: феодальное воспитание, незнакомство с передовой письменностью и общую малограмотность, предоставить означенному Синдбаду возможность искупить вину через участие в сезонном литературном конкурсе.
Двор ахнул.
- Конкурсе. В случае победы иностранного морехода отпустить его на все четыре стороны. Если же Синдбад займет второе место и ниже, смотри параграф первый. Точка.
Собрание взорвалось аплодисментами. Принесли вина; как водится, приспешники бросились славить тирана, меня же развязали и бросили в глубокий зиндан.
Друзья мои! Где бы вы ни получили образование, в благословенном Багдаде, в медресе Самарканда или в обсерватории Улугбека, вы вряд ли больше поняли, о чём шла речь, нежели я. Какой-такой конкурс-шмонкурс? Что, собственно, писателям надо от человека и морехода? Почему именно сезонный, в конце концов. Стеная, бродил я во тьме зиндана, подобно вам, не находя решения. Но всё проходит, как говаривал один мой знакомый иудей сын Давидов, мир с ними обоими. Я уснул.
Наутро, чуть только первый луч солнца коснулся мрачных узилищ, я был разбужен громкими криками ишака, оказавшимся потом не ишаком, а вчерашним переводчиком. Толмач скинул вниз несколько лепёшек и бурдюк воды, после чего рассказал мне вещи необыкновенные.
Страна Книг, в которую закинул меня злополучный фатум, по воле Божьей, географическому положению и состоянию флоры разительно отличалась от остального мира. Цветы, встретившие меня на острове, издавна использовались туземцами исключительно для литературных упражнений, чего Азия, Африка или Месопотамия были лишены практически полностью, вплоть до изобретения бумаги китайцами. Аборигены быстро окультурили удивительные растения, придумали письменность и литературу, на основе которой прогресс пошёл необычайно быстро. На сегодняшний день всё мужское население острова поголовно превратилось в самых настоящих писателей, виртуозно владеющих пером и литературным словом, чему он, переводчик, человек образованный и степенный, попавший сюда подобно мне, свидетельствует со всей ответственностью. Ведение остального хозяйства, а также чтение мужского продукта ещё в незапамятные времена было отдано женщинам, в чём они также значительно преуспели. Ежегодно, в сезон, когда зов естества и сочинительский зуд достигают пика, на острове устраивают литературный конкурс. Совершеннолетние мужчины пишут и вывешивают на длинном заборе рассказы, а незамужние женщины, вдовы и девушки их читают, потом голосуют, опуская именное колечко в специальный ящик. Кто наберёт больше колечек, тот становится полноправным правителем. Кроме того, мужчина, нашедший в своём ящике хотя бы одно колечко, вправе взять или не взять в жёны его обладательницу. Надо ли говорить, сколь обширен гарем правителя, сколь красивы, круты бедром и высоки грудью его многочисленные жёны! Сколь широк круг читателей! Дело в том, что в прочие месяцы, да и после, хорошая, верная жена читает исключительно сочинения мужа, что вполне естественно и справедливо.
Я долго молчал, поражённый необыкновенным социальным устройством, невиданным нигде мной доселе, более же всего взволнованный фактом существования изумительной породы женщин крепких, работящих и образованных. Пекин, Бухара, Париж или Аддис-Абеба! Ваши жёны с наложницами прелестны, как ветки персика! Некоторые даже грамотны. Но где, где, спрошу я вас, где ещё отыщется хоть одна, работающая в поле, в хлеву или по дому, любящая мужа и читающая книги одновременно! Воистину велик Тот, Кто Всё Это Придумал, да продлятся Его достоинства как можно дальше и глубже. До самого вечера я ходил по зиндану, думая о возвышенном.
К утру, однако, настроение моё упало, заползла в сердце гадюка-печаль. Среди моих знакомых и родственников несть числа падишахам, волшебникам и полководцам, кто только не учил меня жизни или мореходным наукам, но не попадалось нигде до сих пор ни одного писателя. Что с того, что вы, друзья мои, внимаете мне с долготерпением, достойным лучшего применения, что с того, что и в Монголии, и у франков, и в Эфиопии меня слушали куда более малопочтенные люди? На бумаге-то Синдбад умел ставить лишь подпись. Предавшись унынию, я малодушно переживал грядущую казнь во всех красках восточного воображения, пока не решил убиться головой о каменную стену тюрьмы, тут же, далеко не откладывая. И что же? За мгновение до характерного треска черепного свода меня снова остановили писатели.
- Ликуй, чужестранец! - воскликнул сверху наиглавнейший. - Мы пришли к выводу, что рассказ ты будешь писать на нашем, писательском языке, иначе условия для тебя получаются слишком строгие. Справедливость восторжествовала, посему вылезай и приступай к изучению предмета.
Спустили лестницу; я поднялся. Подле остались несколько относительно дюжих писателей да переводчик, остальные вскоре ушли, мы же переместились в довольно-таки чистую комнату и плотно позавтракали.
- Что это было, уважаемый Джавдет-Абу-Саид? - в волнении спросил я толмача, радуясь в душе перемене участи.
Тот не стал куражиться и подробно объяснил сложившуюся на данный момент сюжетную линию.
Оказалось, что участие моё в грядущем брачном турнире вызвало некоторые сомнения со стороны передовой половины общества, потому как на законный вопрос, каким образом мои будущие читатели смогут правильно понять арабские слова и выражения, ясного ответа не последовало. Некоторые увидели в сём явное нарушение идеи прогрессирующего гуманизма, на что и обратили внимание августейшего лидера. Абу-Саид, крутившийся поблизости, тут же предложил свои услуги, горячо уверяя, что переведёт с арабского в лучшем виде, благо сам он участвует в конкурсах много лет. Мне, впрочем, показалось, что хитрый Абу надеялся добыть таким образом хоть какую-нибудь жену, уповая на замаячившую монополию в удовлетворении возникшей потребности.
Мнения разделились. Одни из них, числом поболее, стояли за примат содержательной сущности текста, ибо ничто так не радует глаз современного читателя, как приключенческо-фантастический сюжет да сказочно-эротические сцены. Передача очевидного смысла, говорили они, произойдёт практически без ущерба, кто бы не переводил, пусть даже и Джавдет-Абу. Другая группа, уступающая количественно, но отнюдь не размерами гаремов, упирала на эстетические тонкости, препятствующие правильному усвоению духовной пищи, уже пережёванной посторонним специалистом. Приводились примеры изысканнейших идиом родной речи, отечественных метафор и ласкающих воображение поговорок, на кои найти подходящие арабские, да и вообще международные аналоги не представлялось возможным а-приори.
Диспут грозил перейти рамки дозволенной шариатом лексики, когда встал Талантливейший и положил конец разгорающемуся конфликту:
- Мы, настоящие писатели, не можем согласиться с обращением чистой Литературы в горбатую кривоногую девицу лёгкого поведения. Мы категорически против чтения книг,переведённых с языка араба или любого другого шведа, и не потому, что мы их не любим, о нет! Пусть делают, что хотят, мир с ними обоими. Им ещё предстоит понять, что истинная краса Изящной Словесности не в значении слов, но в лёгком, неощутимом а-рацио мираже порождаемого ими контекста, исчезающем, подобно утренней дымке, под узким лучом мысли любого, пусть и гениального, светила-полиглота. Мы не видим никакого смысла в отождествлении первоисточника и перевода, следовательно, повелеваем известному мореходу Синдбаду выучить язык Страны Книг в самые сжатые сроки, для чего предоставляем ему относительную свободу передвижения и неусыпный надзор из виртуозов поплоше.
И стало так. Сопровождаемый Джавдет-Абу-Саидом со сворой молодых, горячих писателей, я беспрепятственно проникал в культурные очаги и сооружения Страны Книг, вступал в дискуссионные связи с жителями, изучал, так сказать, аверс и реверс их удивительной жизни.
Мужское население при первом же нашем посещении общественных бань в целом подтвердило моё первое впечатление. Телесные стати писателей оказались куда скромнее духовных, чему виной сидяче-лежачий образ творческой жизни. Кроме того, мастера пера и чернильницы оказались на удивление косноязычны, при живом разговоре они поминутно мекали, экали, шепелявили и картавили, не уставая при том брызгать слюной. Видимо, постоянное изнурение письменным словом пагубно повлияло на голосовые связки и сухожилия. Напротив, речь противоположного пола отличалась доходчивостью и звонким задором. К великому моему огорчению, я никак не мог исследовать достоинства читательниц подробнее, выводы приходилось делать по косвенным признакам. Положение осложнялось тем, что гражданки носили паранджу, правда, по причине, далёкой от заветов Пророка - проходя по улице, верная жена в парандже не смогла бы прочитать ни строчки на чужих заборах, даже если бы того захотела. Кроме писателей и читателей, в тамошних лесах проживало ещё племя критиков, людей диких и страшных лицем. Их отлавливали, оскопляли, потом использовали в гаремах, в качестве евнухов. Хотя я могу и ошибиться. Про критиков мне рассказывали как-то невнятно. Возможно, в гаремы их набирали из числа опустившихся писателей-содомитов.
Единственным местом (если не считать женскую баню), куда мне не удалось попасть, была общественная Библиотека. Знатные граждане, добившиеся жизненного успеха, посмертно жертвовали в Библиотечный фонд значительную часть рукописных трудов, на чтении которых оттачивали своё мастерство девушки, женщины и дети обоего пола, вплоть до совершеннолетия. Закон не воспрещал пользоваться нетленным наследием никому, но состоятельные мужчины бывать там или стеснялись, или почитали зазорным. Со временем традиция укоренилась настолько, что появление в Библиотеке взрослого писателя расценивалось бы общественным мнением так же, как появление его в интимных женских кабинках, или, скажем, в тех же помывочных отделениях.
Славься, Создатель! И помыслы Его, и желания Его, а ещё больше - деяния. Вскорости превзошёл я язык Книг, как превзошёл до этого таджикский, китайский, язык татаро-монголов и страны Чад, латинский, узбекский и ещё двунадесять языков, распространённых в окрестностях города Багдада. Джавдет таскался следом совсем зря, жалуясь на судьбу и упав духом. Сам правитель полюбил беседы со мной, находя в них что-то своё, полезное для высокого искусства.
- Великий! - однажды спросил я его, - Дошло до меня, что не осталось под луной вверенного тебе небесного полушария новых слов, недоступных моему пониманию. И только одно маленькое беспокойство сосёт корень утомлённого мозга, взыскуя мудрости твоей, а ещё более - благочестия. Видишь ли, лишён я права припасть к источнику внутренней красоты и силы державы, хотя прошёл её на север и на юг, и ещё поперёк, и по-всякому, поговорил со многими, если не с каждым. Единственно не смог почитать я книг, потому что не пускают меня в Библиотеку.
- Гм, - сказал монарх, - да. Зачем тебе Библиотека? Ты эта, значит, почитай мои, я тебе дам.
- Непременно почитаю, - согласился я, - да только как смогу оценить всю мощь твоего таланта, не сравнив его с классическим стилем праотцев? Каким образом.
Калиф нахмурился.
- Эта, действительно, как-то не очень хорошо получается, да. То есть, что же делать? Туда мужчинам нельзя.
Я наклонился к августейшему уху и зашептал.
- Можно устроить, можно, Великий. Я переоденусь в женское платье, прикрою бороду паранджой, никто не узнает! Тихонько, как мышь, присяду в угол, кто что увидит? А если увидит, посмеет ли сказать, что ты хоть в чём ущемил справедливость, не предоставил узнику необходимых условий? Наоборот, развивающийся гуманизм, который ты повсеместно вставляешь в художественную прозу, просто не допускает иной возможности.
Он долго прикидывал, цокал языком, вздыхал и, наконец, сказал:
- Гм, да. Угу. Собственно, какой из тебя мужчина... Ладно, отправляйся.
Приобретя в лавке нужное, я оставил томиться возле калитки Джавдета, молодые люди из охраны и вовсе уселись упражнять перо за столиками ближайшей чайханы; сам же с трепетом отворил палисандровые двери книгохранилища.
На первом этаже галдели дети; благочестивые мамаши, кормилицы, библиотекарши наставляли подрастающее поколение. Мельком оглядев монументальные штабеля книг, я побежал наверх.
Один мой знакомый, шейх Алибаба, рассказывал, что в молодости испытал похожие чувства, стоя на пороге фамильной сокровищницы. Множество прелестных головок повернулось ко мне - вошедшему, на секунду, быть может, повернулось, отвлёкшись от чтения. Ох-ох.
Найти подходящее место оказалось не просто, столы стояли параллельными рядами, поэтому нужного ракурса не получилось - пришлось сесть сзади, принеся в жертву скрытности возможность детального изучения аверса, зато реверс смотрелся великолепно. Стройные, гибкие, тугие организмы девушек подтвердили все мои прошлые умозаключения как нельзя лучше. Спустя минуту чтение, невольно прерванное моим появлением, продолжилось в прежнем виде.
Юные пери не только читали, но и слегка переговаривались, разумеется, не нарушая общей благости читального зала. Я прислушался. Обсуждение касалось как удачно прочтённых пассажей, так и посторонних тем, в том числе брачного турнира и сопутствующей ему казни дерзкого иноземного пришельца. Одна из девушек, расчувствовавшись, даже смахнула слезинку. Дождавшись удобного случая, я подстерёг её в дальнем конце коридора, сдёрнул чадру, пал на колено и говорил так:
- О роза знаний, персик образования, абзац совершенства, прекраснейшая из дев! Дозволь обратиться к тебе с небольшой просьбой, напрямую касающейся литературы.
Девица тихо охнула, прикрывшись дверью.
- Кто вы, мужчина? Ах, я вас боюсь.
- Не бойся, свет очей! Тут нет опасностей, от которых я б не отбился, защищая твою выдающуюся прелесть. Я тот, кто оросит кровью пылкий трепет невест тотчас после окончания конкурса, единственно, чего хочу - почитать классиков перед смертью, да вот не знаю, с кого бы начать, поэтому прошу помощи. Если же тебя стесняют посторонние взоры, мы можем запереться в кабинке.
Ар-раис-сак-салям! Велик Творец Сего, велика сила союза непечатного слова, мимики и жеста! Девушка вошла в моё положение, даже не пришлось запираться. Мы стояли возле подоконника, взявшись за руки, разве что паранджу я снова накинул. Она шептала имена титанов прозы, якобы способных укрепить моё мужское достоинство, но я мало кого запомнил, рассказывая в ответ о ласковых ветрах Аравийского полуострова, безбрежности Тихого океана и каменных яйцах птицы Рух, о свирепых кабардинских мужчинах, о широте плеч таджикских батыров и много ещё о чём.
Не могу сказать, что ей больше понравилось, кабардинцы или каменные яйца, но на следующий день у окна меня поджидал целый букет благоухающих вниманием дев. Я продолжил дозволенные речи, касаясь понемногу и того, и другого. В коридоре становилось тесно, мы, уже не таясь, перебрались в читальню.
Брачный сезон день ото дня преображал окружающую действительность; улицы опустели, освободившись от праздношатающихся сочинителей, скрипели по ночам перья конкурсантов, в залы Библиотеки принесли дополнительные скамейки. Несмотря на то, что в бойкости письма я по-прежнему уступал последнему из Джавдетов, надежда более не покидала меня ни на минуту. В Багдаде некоторые часто спрашивают: Синдбад, ты видел твердь небес девяносто девяти земель, сотворённых Всевышним, для тебя открылись тайны и сотой, не имеющей к Нему непосредственного отношения, скажи нам, почему одни строки ложатся на сердце, другие - нет? Отчего пустые, никчёмные книги читают по всему свету, а точно такие же, и даже много лучше, пылятся на задворках империй? О некоторые! Вы верите в талант и профессиональное мастерство, забывая о пустяках, которые решают всё. Автор, терзающий бессмертную душу неустанным трудом, достоин, конечно, похвалы и доброго слова, но знает ли он, что всё предопределяет общественное мнение? Не знает, полагая, что птица-удача порхает по небесам сама по себе. Успех доставляет невидимая глазу, незаметная, кропотливая, зачастую опасная воспитательная работа. Читателя надо воспитывать, друзья мои. Внимание, направленное в нужную сторону, строит выгодные сочинителю иллюзии по внедрённому им же заранее шаблону; то, что мы увидим в тексте, вонючего ли шайтана бесстыдства или ароматную гурию высокого смысла, зависит от до-, а не послепрочтения. Не унижайте читателя, о некоторые моего сердца, многомудрыми разъяснениями. Читатель сам поймёт, что вы ему пишете, если, конечно, вы его предварительно правильно подготовите. В моём случае конкурсное сочинение ограничилось единственной точкой, вот такой:
Конечно, я мог бы и добавить что-нибудь, но руки, привыкшие к хвату штурвала, плохо держали невесомое перо, зачем же портить впечатление очевидными недостатками каллиграфии? Ни к чему абсолютно.
Пришёл и день подведения итогов, как приходит Разрушительница Собраний, неминуемо и неотвратимо. Писатели во главе с Предводителем с утра заняли места на холме, ожидая, пока верные жёны принесут ящики с результатами. Угрюмый палач расположился рядом, в нетерпении остругивая уже знакомый мне кол засапожным ножом. Несут! Несут! Прошелестело по рядам. Предводитель надменно улыбнулся, подмигнул мне и похлопал палача по плечу. Говор стих, вдруг то тут, то там раздались недоумённые возгласы, и было от чего: сопровождаемые колоннами невест, на холм поднимались всего лишь два ящика! Причём один из них несла одной рукой чья-то пожилая жена, другой же волокли, отдуваясь, две крупные, сильные девушки.
За секунду до предъявления именных ящичных печатей улыбка сползла с лица Первого Лица Государства, а Лицо то было на редкость умное, надо отдать ему должное. Все кольца, за исключением одного, принадлежащего глухонемой даме почтенного возраста, лежали в моём ящике.
Измена! Измена! Возопили писатели. Он соблазнил наших невест краткостью акта отправления супружеского долга! На кол чужеземца! Однако что они могли противопоставить разгорячённым чтением, мускулистым телам теперь уже моих одалисок? Ничего не могли, тем более, что Первое Лицо успело разглядеть, что почётное второе место, оставляющее за ним право оставаться Первым, досталось ему.
Вах! Каким же приятным, полным света и воздуха обернулось моё возвращение. Трюмы бывшего личного корабля Повелителя Страны Книг ломились от запасов вина, урюка и рахат-лукума. Вах-билля! Какие матросы, как кошки, прыгали по вантам! Лёгкие юбки, не стесняющие движений, развевались на реях, как флаги. Вах-билля-якши-нах! Щёки мои лоснились от халвы и поцелуев, а глаза неустанно поднимались к небу, дабы возблагодарить Господа. Корабль, наполнив паруса попутным мистралем, как птица, полетел к городу Басре, где вскорости и причалил. Многочисленные жители, достойные и почтенные люди, к тому же мои хорошие знакомые, пришли на пристань, где я окончательно закрепил успех, выгодно распродав девушек в розницу. Барыш, любезные мои соотечественники, десятикратно покрыл урон прошлый и будущий, чего и вам чистосердечно желаю - за одну только секунду до заветного слова
КОНЕЦ.
