Сообщений в теме: 210

[mauser]

Уважаемые форумчане))) Хочу спросить вашего совета))
Есть одна книжка, не переведенная пока на русский язык. Видела в интернете только небольшой кусочек, выставленный на сайте фрилансеров в виде образца перевода. Я уже несколько лет хочу перевести эту книжку. Но все то руки не доходят, то банально влом))
И тут меня посетила идея: что если я буду переводить ее главами, а перевод на форуме тут выставлять? а вы тогда еще сможете в процессе поучаствовать. будете замечания мне делать. а потом (если дойдет до издательства) издадим книгу как совместный перевод форума им. Лукьяненко))))))
Что скажете?

Для начала спросим - какой язык?

[Усик-колёсик]

Если не будет проблем с авторскими правами, то почему бы и нет?)

вот про это не знаю... автор в 2006 году скончался. а кто с авторскими правами имел дело? как с этим быть? надо спрашивать разрешения у наследников на перевод?

Для начала спросим - какой язык?

итальянский

[Джонатан]

...это я два тела на мокрой серебристо-зеленой траве в сумерках, и я за теми желтыми занавесками в гостинице на берегу, и это я чайка над прибоем, и это я тусклый свет фонаря и листья на черной воде, и это я луч кровавого солнца, я везде, я нигде, я все, я ничто, я высоко, я глубоко под землей, я звук, я запах, я свет, я в каждой капле дождя, и это я травинка между двух камней на обочине, и я стою скалой среди веков, и время проплывает мимо меня, и я есть время...

Класс.

[Усик-колёсик]

Ориана Фаллачи
Письмо к нерожденному ребенку

Тем, кто не боится сомнений
Тем, кто неустанно и ценой смертельных страданий спрашивает у себя «почему?»
Тем, перед кем стоит выбор: дать или отнять жизнь
Эту книгу посвящает женщина всем женщинам


- 1 –
Сегодня ночью я узнала, что ты есть: капля жизни, возникшая из ничего. Я лежала в темноте с открытыми глазами, и внезапно в этой темноте сверкнула молния уверенности: да, ты есть. Ты существуешь. Это было как выстрел из ружья в упор. У меня замерло сердце. А когда оно снова забилось - канонадами глухих ошеломленных ударов, - я ощутила, будто падаю в колодец, наполненный чем-то неопределенным и пугающим. Вот она я, закрылась изнутри на ключ в страхе, который омывает мне лицо, волосы, мысли. И я теряюсь в нем. Постарайся понять: это не страх перед другими. Мне наплевать на других. Это не страх перед Богом - я не верю в Бога. Это не страх перед болью - я не боюсь боли. Это страх перед тобой. Перед случаем, который вырвал тебя из небытия, чтобы внедрить в мое чрево. Я никогда не была готова принять тебя, хотя я тебя и ждала. Я всегда задавалась ужасным вопросом: а если бы тебе не понравилось родиться? А если бы однажды ты упрекнул меня в этом, крича: «Кто просил тебя производить меня на свет, почему ты меня родила, почему?» Жизнь – это такая сложная штука, малыш. Это война, которая повторяется каждый день снова и снова, а краткие моменты радости - лишь отступления, за которые надо платить жестокую цену. Как же я узнаю, что избавиться от тебя будет ошибкой? Как я догадаюсь, что ты не захочешь вернуться в свое вечное молчание? Ты ведь даже поговорить со мной не можешь. Твоя капля жизни - всего лишь крохотный узелок из едва наметившихся клеток. Возможно, это даже не жизнь, а только возможность жизни. И все же я многое отдала бы за то, чтобы ты подал мне знак. Моя мама утверждает, что я ей его подала, и поэтому она меня родила.
Моя мама, видишь ли, не хотела меня. Я была зачата по ошибке, по рассеянности. И чтобы я не родилась, каждый вечер она растворяла в воде лекарство, а потом пила его и плакала. Она пила его вплоть до того вечера, когда я зашевелилась в ее животе и толкнула ее, чтобы сказать ей: «Не избавляйся от меня». Она как раз подносила стакан к губам. Сразу же она отдернула руку и вылила содержимое на землю. Через несколько месяцев я уже перекатывалась с боку на бок на солнышке с видом победительницы. И было ли это хорошо или плохо, я не знаю. Когда я счастлива, я думаю, что это хорошо; когда нет - я думаю, что это плохо. Но даже когда мне плохо, я думаю, что мне все же не понравилось бы не родиться. Потому что нет ничего хуже пустоты. Я еще раз тебе повторяю, я не боюсь боли. Боль рождается с нами, вырастает с нами; мы привыкаем к ней, как к тому, что у нас две руки и две ноги. Я, в глубине души, не боюсь даже смерти: потому что если кто-то умирает, это означает, что он родился, что он вышел из Ничего. Я боюсь пустоты, небытия, обязанности говорить, что ничего не было, будь оно случайно, будь оно по ошибке, будь оно по чужой прихоти. Многие женщины спрашивают себя: зачем производить на свет ребенка? Чтобы он голодал, чтобы он холодал, чтобы его предавали и оскорбляли, чтобы он умер на войне или от болезни? И они отрицают надежду, что его голод насытят, что его согреют от холода, что верность и уважение будут ему друзьями, что он будет жить долго, чтобы постараться побороть болезни и войны. Может быть, они правы. Но разве пустота лучше, чем страдания? Я даже в те моменты, когда плачу над своими неудачами, разочарованиями и мучениями, прихожу к выводу, что страдать - лучше, чем ничего. И если перенести этот вывод на жизнь, на проблему «рождаться или не рождаться», я воскликну, что родиться – это лучше, чем не родиться. В конце концов, я ведь могу донести до тебя такое размышление? Это ведь не как родить тебя для себя самой и хватит? Мне неинтересно родить тебя для себя самой. Тем более что ты мне вообще не нужен.

-2-
Ты не пинал меня ножками, не отзывался. И правда, как бы ты это сделал? Ведь ты здесь еще так мало времени. Если бы я сейчас попросила подтверждения у врача, он бы лишь насмешливо улыбнулся. Но я решила за тебя: ты родишься. Я решила это после того, как увидела тебя на фотографии. Очевидно, это не была именно твоя фотография: это была фотография некого трехнедельного эмбриона, опубликованная в газете вместе со статьей о происхождении жизни. И в то время, пока я ее разглядывала, мой страх прошел: с той же скоростью, с которой он меня обуял. Ты казался загадочным цветком, прозрачной орхидеей. Наверху виднелось подобие головы с двумя выступами, которые впоследствии образуют мозг. Ниже – что-то вроде отверстия, которое станет ртом. В три недели ты почти невидим, объясняет подпись под рисунком. Два с половиной миллиметра. И все же в тебе уже появились и развиваются намеки на глаза, на подобие позвоночника, на нервную систему, желудок, печень, кишки, легкие. Твое сердце уже сформировалось, и оно большое: в относительных пропорциях – в 9 раз больше моего. Оно перекачивает кровь и регулярно бьется с восемнадцатого дня – разве я могла бы избавиться от тебя? Какая мне разница, зачался ты случайно или по ошибке, ведь и мир, в котором мы находимся, разве не зародился случайно, а может быть, и по ошибке? Некоторые утверждают, что в начале не было ничего, кроме великого покоя, великого неподвижного молчания, а потом появилась искорка, взрыв – и то, чего не было – стало. За взрывом последовали вскоре другие взрывы: все более непредвиденные, все более безрассудные, не задумывающиеся о последствиях. А среди последствий возникла одна клетка, и она же, случайно, может быть по ошибке, умножила себя в миллионы, миллиарды раз, пока не родились деревья, и рыбы, и люди. Думаешь, кто-то задавался этой дилеммой, прежде чем произошел взрыв или прежде чем появилась первая клетка? Думаешь, кто-то спрашивал себя, понравилось бы ему это или нет? Думаешь, кто-то беспокоился о своем голоде, холоде, несчастье? Исключено. Даже если кто-то и существовал тогда, - например, Бог, сопоставимый с началом начал, вне времени и пространства, - я боюсь, что и он не позаботился бы о добре и зле. Все произошло, потому что могло произойти, - следовательно, оно должно было произойти, согласно превосходящей силе, которая была единственной законной силой. Это же касается и тебя. Я беру на себя ответственность за выбор.
Я беру ее на себя без капли эгоизма, малыш: произвести тебя на свет, клянусь, ничуть меня не забавляет. Я не вижу себя гуляющей по улицам с раздутым животом, не вижу, как я кормлю тебя молоком, купаю или учу говорить. Я занятая, работающая женщина: у меня много других дел и увлечений. Я тебе уже говорила, что ты мне не нужен. И все-таки, я все равно буду вести тебя вперед, нравится ли тебе это или нет. Я вложу в тебя ту же превосходящую силу, что была вложена в меня, и в моих родителей, и в моих дедов, и прадедов: до самого первого человеческого существа, рожденного другим человеческим существом, нравилось ему это или нет. Возможно, если бы кому-то была предоставлена возможность выбора, он бы испугался и ответил – нет, я не хочу рождаться. Но никто не спросил у него мнения. Так что он родился, и жил, и умер, после того как породил еще одно человеческое существо, которому не предложили выбора. А тот сделал то же самое, и так на протяжении миллионов лет до нашего времени, и каждый раз была эта превосходящая сила, без которой мы бы не существовали. Смелее, малыш. Подумай, ведь семя дерева не нуждается в смелости, когда оно вонзается в землю и прорастает. Достаточно дуновения ветра, чтобы сорвать его с ветки, лапки мышки, которая впечатает его в почву. И все же оно прорастает, и становится крепким, и растет, рассеивая кругом новые семена. И становится лесом. Если ты однажды прокричишь «Зачем ты родила меня на свет, зачем?» - я отвечу тебе: «Я сделала то, что делают и делали раньше деревья, миллионы и миллионы лет до меня, и я думала, что делаю хорошо».
Самое главное – не передумать, вспомнив то, что люди не деревья, что страдания человеческого существа в тысячу раз больше страданий дерева, потому что у человека есть сознание, и что никому из нас не подобает стать лесом, и что не все семена деревьев порождают деревья: в большинстве своем они пропадают… Такая резкая перемена взглядов вполне возможна, дитя мое: наша логика полна противоречий. Как только утверждаешь что-то, сразу видишь опровержение своим словам. И, пожалуй, ты даже можешь заметить, что опровержение стоит не меньше, чем твое утверждение. Вся моя сегодняшняя система ценностей может быть разрушена одним пальцем. В общем, вот: я уже смешалась и дезориентировалась. Может быть, потому, что я никому не могу доверять, кроме тебя. Я женщина, избравшая одиночество. Твой отец не живет со мной. И я не сожалею об этом, хотя время от времени мой взгляд ищет дверь, через которую он вышел твердыми шагами, а я не остановила его, как будто нам больше нечего было сказать друг другу.

-3-
Я отнесла тебя к врачу. Мне нужен был скорее некий совет, нежели подтверждение. В ответ доктор только покачал головой: я слишком нетерпелива, еще нельзя ничего сказать, зайдите через две недели. И будьте готовы к тому, что ваш ребенок - лишь плод вашей фантазии. Да я вернусь только ради того, чтобы доказать ему, что он невежа. Вся его наука не стоит моей интуиции. И как может мужчина понять женщину, которая досрочно утверждает, что ждет ребенка? Мужчины не бывают беременными - и, кстати, скажи-ка мне: это преимущество или недостаток? До вчерашнего дня это казалось мне преимуществом, более того - привилегией. Сегодня мне кажется, что это недостаток, даже какая-то ущербность. Есть что-то славное в том, чтобы скрывать внутри своего тела другую жизнь, в осознании единения двух в одном. В некоторые моменты тебя даже охватывает чувство некоторого триумфа. И в спокойствии, которое сопровождает этот триумф, ничто тебя не беспокоит: ни физическая боль, с которой тебе еще предстоит встретиться лицом к лицу, ни работа, которой ты должна будешь пожертвовать, ни свобода, которую тебе придется потерять. А ты - ты будешь мужчиной или женщиной?
Я бы хотела, чтобы ты был женщиной. Я бы хотела, чтобы ты однажды испытал то же, что и я. Я абсолютно не согласна с моей мамой, которая думает, что родиться женщиной - это несчастье. Моя мама, когда ей очень плохо, вздыхает "Ах, если бы я родилась мужчиной!". Я знаю: наш мир - это мир, сделанный мужчинами для мужчин, их диктатура настолько древняя, что простирается даже на язык. Говорят "человек" для обозначения и мужчины и женщины, говорят "малыш" для обозначения мальчика и девочки, говорят "ребенок" для обозначения сына и дочки, говорят "человекоубийство" про убийство мужчины и женщины. В легендах, которые выдумали мужчины, чтобы объяснять устройство жизни, первое создание не женщина - это мужчина по имени Адам. Ева появилась позже - чтобы развлекать его и втягивать в неприятности. Во фресках, которые украшают их, мужские, церкви, Бог - это седобородый старец, но никогда - седоволосая старуха. И все их герои были мужчинами: от того же Прометея, который подарил людям огонь, до Икара, который пробовал взлететь; вплоть до самого Иисуса, которого объявили сыном Отца и Святого духа: как будто женщина, которая его родила, была лишь инкубатором или кормилицей. И все же (а может быть именно поэтому), быть женщиной - так очаровательно. Это приключение, которое требует огромной смелости, вызов, который никогда не наскучит. Тебе предстоит приготовиться ко многому, если ты родишься женщиной. Для начала тебе придется бороться за утверждение, что если бы Бог существовал, то он мог бы быть старой седовласой женщиной или прекрасной девушкой. Потом тебе придется сражаться за то, что первородный грех вовсе не возник в тот день, когда Ева сорвала яблоко: в тот день родилась потрясающая сила по имени неповиновение. Наконец, тебе придется биться, чтобы продемонстрировать, что в твоем гладком и округлом теле есть еще и разум, который требует, чтобы его слушали и понимали. Быть мамой - это не ремесло. И даже не долг. Это просто право среди множества прав. Ты так устанешь повторять это. И часто, практически всегда, ты будешь проигрывать. Но ты не должен падать духом. Бороться - это намного прекраснее, чем побеждать, путешествовать - гораздо интереснее, чем приезжать в место назначения. Когда ты приехал или победил, ощущаешь огромную пустоту внутри. Да, я надеюсь, что ты станешь женщиной: не обращай внимания, что я зову тебя малышом. И я надеюсь, что ты никогда не будешь говорить то, что говорит моя мать. Ведь я этого никогда не говорила.

Сообщение отредактировал Усик-колёсик: 20:13:03 - 21.07.2013

[Джонатан]

Довольно спорный автор, не ее ли вы собрались переводить?

[Усик-колёсик]

Довольно спорный автор, не ее ли вы собрались переводить?

уже перевожу, как видите))
автор очень спорный, именно поэтому меня заинтересовало))

UPD Добавила 3-ю главу

Сообщение отредактировал Усик-колёсик: 20:13:26 - 21.07.2013

[Джонатан]

"Вот чем я болен - тоской по пониманию."


...Он смотрел ей вслед, слабо махал рукой, кивал, соглашаясь, и все старался улыбнуться. Прощай, Нава, думал он. Прощай. Они скрылись из виду, и остались только тростники, но голос Навы был еще слышен, а потом Нава замолчала, раздался всплеск, и все стихло. Он проглотил комок, застрявший в горле, и спросил беременную женщину:

— Что вы с нею сделаете?

Она все еще внимательно разглядывала его.

— Что мы с нею сделаем? — задумчиво сказала она. — Это не твоя забота, козлик, что мы с нею сделаем. Во всяком случае, муж ей больше не понадобится. И отец тоже... Но вот что нам делать с тобой? Ты ведь с Белых Скал, и не отпускать же тебя просто так...

— А что вам нужно? — спросил Кандид.

— Что нам нужно... Мужья нам, во всяком случае, не нужны. — Она перехватила взгляд Кандида и презрительно засмеялась. — Не нужны, не нужны, успокойся... Попытайся хоть раз в жизни не быть козлом. Попытайся представить себе мир без козлов...

Она говорила не думая, вернее, она думала о чем-то другом.

— На что же ты еще годен?.. Скажи мне, козлик, что ты умеешь?

Что-то было за всеми ее словами, за ее тоном, за ее пренебрежением и равнодушной властностью, что-то важное, что-то неприятное и страшное, но определить это было трудно, и Кандид только почему-то вспомнил черные квадратные двери и Карла с двумя женщинами — такими же, равнодушными и властными.

— Ты меня слушаешь? — спросила беременная женщина. — Что ты умеешь делать?

— Я ничего не умею, — вяло сказал Кандид.

— Может быть, ты умеешь управлять?

— Умел когда-то, — сказал Кандид. Пошла ты к черту, подумал он, что ты ко мне привязалась? Я тебя спрашиваю, как пройти к Белым Скалам, а ты ко мне привязываешься...

Он вдруг понял, что боится ее, иначе он бы давно ушел. Она была здесь хозяином, а он был жалким грязным глупым козликом.

— Умел когда-то, — повторила она. — Прикажи этому дереву лечь!

Кандид посмотрел на дерево. Это было большое толстое дерево с пышной кроной и волосатым стволом. Он пожал плечами.

— Хорошо, — сказала она. — Тогда убей это дерево... Тоже не можешь? Ты вообще можешь делать живое мертвым?

— Убивать?

— Не обязательно убивать. Убивать и рукоед может. Сделать живое мертвым. Заставить живое стать мертвым. Можешь?

— Я не понимаю, — сказал Кандид.

— Не понимаешь... Что же вы там делаете на этих Белых Скалах, если даже ты этого не понимаешь? Мертвое живым ты тоже не умеешь делать?

— Не умею.

— Что же ты умеешь? Что ты делал на Белых Скалах, пока не упал? Просто жрал и поганил женщин?

— Я изучал лес, — сказал Кандид.

Она строго посмотрела на него.

— Не смей мне лгать. Один человек не может изучать лес, это все равно, что изучать солнце. Если ты не хочешь говорить правду, то так и скажи.

— Я действительно изучал лес, — сказал Кандид. — Я изучал... — Он замялся. — Я изучал самые маленькие существа в лесу. Те, которые не видны глазом.

— Ты опять лжешь, — терпеливо сказала женщина. — Невозможно изучать то, что не видно глазом.

— Возможно, — сказал Кандид. — Нужны только... — Он опять замялся. Микроскоп... Линзы... Приборы... Это не передать. Это не перевести. — Если взять каплю воды, — сказал он, — то, имея нужные вещи, можно увидеть в ней тысячи тысяч мелких животных...

— Для этого не нужно никаких вещей, — сказала женщина. — Я вижу, вы там впали в распутство с вашими мертвыми вещами на ваших Белых Скалах. Вы вырождаетесь. Я уже давно заметила, что вы потеряли умение видеть то, что видит в лесу любой человек, даже грязный мужчина... Постой, ты говоришь о мелких или о мельчайших? Может, ты говоришь о строителях?

— Может быть, — сказал Кандид. — Я не понимаю тебя. Я говорю о мелких животных, от которых болеют, но которые могут и лечить тоже, которые помогают делать пищу, которых очень много и которые есть везде... Я искал, как они устроены у вас в лесу, и какие они бывают, и что они могут...

— А на Белых Скалах они другие, — саркастически сказала женщина. — Впрочем, ладно, я поняла, чем ты занимаешься. Над строителями ты никакой власти, конечно, не имеешь. Любой деревенский дурак может больше, чем ты... Куда же мне тебя девать? Ведь ты сам пришел сюда...

— Я пойду, — сказал Кандид устало. — Я пойду, прощай.

— Нет, погоди... Стой, тебе говорят! — крикнула она, и Кандид ощутил раскаленные клещи, сжавшие сзади его локти. Он рванулся, но это было бессмысленно. Женщина размышляла вслух: — В конце концов он пришел сам. Такие случаи бывают. Если его отпустить, он уйдет в свою деревню и станет совершенно бесполезным... Ловить их бессмысленно. Но если они приходят сами... Знаешь, что я с тобой сделаю? — сказала она. — Отдам-ка я тебя Воспитательницам для ночных работ. В конце концов были же удачные случаи... К Воспитательницам, к Воспитательницам! — Она махнула рукой и неторопливо, вперевалку ушла в тростники.

И тогда Кандид почувствовал, что его поворачивают на тропинку. Локти у него онемели, ему казалось, что они обуглились. Он рванулся изо всех сил, и тиски сжались крепче. Он не понял, что с ним будет и куда его должны отвести, и кто такие Воспитательницы, и что это за ночные работы, но он вспомнил самые страшные из своих впечатлений — призрак Карла посреди плачущей толпы и рукоеда, свертывающегося в пестрый узел. Он изловчился и ударил мертвяка ногой, ударил назад, вслепую, отчаянно, зная, что второй раз этот прием уже не пройдет. Нога его погрузилась в мягкое и горячее, мертвяк всхрапнул и ослабил хватку. Кандид упал лицом в траву, вскочил, повернулся и закричал — мертвяк уже снова шел на него, широко расставив неимоверно длинные руки. Не было ничего под рукой, ни травобоя, ни бродила, ни палки, ни камня. Тонкая теплая земля разъезжалась под ногами. Потом он вспомнил и сунул руку за пазуху, и когда мертвяк навис над ним, он ударил его скальпелем куда-то между глазами, зажмурился и, навалившись всем телом, протянул лезвие сверху вниз до самой земли и снова упал.

Он лежал, прижимаясь щекой к траве, и глядел на мертвяка, а тот стоял, шатаясь, медленно распахиваясь, как чемодан, по всей длине оранжевого туловища. а потом оступился и рухнул навзничь, заливая все вокруг густой белой жидкостью, дернулся несколько раз и замер. Тогда Кандид поднялся и побрел прочь. По тропинке. Подальше отсюда. Он смутно помнил, что хотел кого-то здесь ждать, что-то хотел узнать, что-то собирался сделать. Но теперь все это было неважно. Важно было уйти подальше, хотя он сознавал, что никуда уйти не удастся. Ни ему. ни многим, многим, многим другим.

***

Старец плелся следом, хныкал и жаловался. На поле нестройно и скучно покрикивали: «Эй, сей, веселей, вправо сей, влево сей...» В лесу откликалось эхо. Каждое утро Кандиду теперь казалось, что лес придвинулся ближе. На самом деле этого не было, а если и было, то вряд ли человеческий глаз мог бы это заметить. И мертвяков в лесу, наверное, не стало больше, чем прежде, а казалось, что больше. Наверное, потому, что теперь Кандид точно знал, кто они такие, и потому, что он их ненавидел. Когда из леса появлялся мертвяк, сразу раздавались крики: «Молчун! Молчун!» И он шел туда и уничтожал мертвяка скальпелем, быстро, надежно, с жестоким наслаждением. Вся деревня сбегалась смотреть на это зрелище и неизменно ахала в один голос, и закрывалась руками, когда вдоль окутанного паром туловища распахивался страшный белый шрам. Ребятишки больше не дразнили Молчуна, они теперь боялись его до смерти, разбегались и прятались при его появлении. О скальпеле в домах шептались по вечерам, а из шкур мертвяков по указанию хитроумного старосты стали делать корыта. Хорошие получались корыта, большие и прочные...

Посреди площади стоял торчком по пояс в траве Слухач, окутанный лиловатым облачком, с поднятыми ладонями, со стеклянными глазами и пеной на губах. Вокруг него топтались любопытные детишки, смотрели и слушали, раскрывши рты, это зрелище им никогда не надоедало. Кандид тоже остановился послушать, и ребятишек как ветром сдуло.

— В битву вступают новые... — металлическим голосом бредил Слухач. — Успешное передвижение... обширные места покоя... новые отряды подруг... Спокойствие и Слияние...

Кандид пошел дальше. Сегодня с утра голова у него была довольно ясная, и он чувствовал, что может думать, и стал думать, кто же он такой, этот Слухач, и зачем он. Теперь имело смысл думать об этом, потому что теперь Кандид уже кое-что знал, а иногда ему даже казалось, что он знает очень много, если не все. В каждой деревне есть свой слухач, и у нас есть слухач, и на Выселках, а старец хвастался, какой особенный был слухач в той деревне, которая нынче грибная. Наверное, были времена, когда многие люди знали, что такое Одержание, и понимали, о каких успехах идет речь; и, наверное, тогда они были заинтересованы, чтобы многие это знали, или воображали, что заинтересованы, а потом выяснилось, что можно прекрасно обойтись без многих и многих, что все эти деревни — ошибка, мужики — не больше чем козлы... это произошло, когда научились управлять лиловым туманом, и из лиловых туч вышли первые мертвяки... и первые деревни очутились на дне первых треугольных озер... и возникли первые отряды подруг... А слухачи остались, и осталась традиция, которую не уничтожили просто потому, что они об этой традиции забыли. Традиция бессмысленная, такая же бессмысленная, как весь этот лес, как все эти искусственные чудовища и города, из которых идет разрушение, и эти жуткие бабы-амазонки, жрицы партеногенеза, жестокие и самодовольные повелительницы вирусов, повелительницы леса, разбухшие от парной воды... и эта гигантская возня в джунглях, все эти Великие Разрыхления и Заболачивания, чудовищная в своей абсурдности и грандиозности затея... Мысли текли свободно и даже как-то машинально, за этот месяц они успели проложить себе привычные и постоянные русла, и Кандид наперед знал, какие эмоции возникнут у него в следующую секунду. У нас в деревне это называется «думать». Вот сейчас возникнут сомнения... Я же ничего не видел. Я встретил трех лесных колдуний. Но мало ли кого можно встретить в лесу? Я видел гибель голодной деревни, холм, похожий на фабрику живых существ, адскую расправу с рукоедом... гибель, фабрика, расправа... Это же мои слова, мои понятия. Даже для Навы гибель — это не гибель, а Одержание... Но я-то не знаю, что такое Одержание. Мне это страшно, мне это отвратительно, и все это просто потому, что мне это чуждо, и, может быть, надо говорить не «жестокое и бессмысленное натравливание леса на людей», а «планомерное, прекрасно организованное, четко продуманное наступление нового на старое», «своевременно созревшего, налившегося силой нового на загнившее бесперспективное старое»... Не извращение, а революция. Закономерность. Закономерность, на которую я смотрю извне пристрастными глазами чужака, не понимающего ничего и потому, именно потому воображающего, что он понимает все и имеет право судить. Словно маленький мальчик, который негодует на гадкого петуха, так жестоко топчущего бедную курочку...

<...>

А может быть, не брать мне тебя? — думал Кандид. Ты уже был там, лес уже тебя жевал, и, как знать, может быть, ты уже катался по земле, крича от боли и страха, и над тобою нависала, закусив прелестную губку и растопырив детские ладошки, молоденькая девушка. Не знаю, не знаю. Но идти надо. Захватить хотя бы двух, хотя бы одну, узнать все, разобраться до конца... А дальше? Обреченные, несчастные обреченные. А вернее, счастливые обреченные, потому что они не знают, что обречены; что сильные их мира видят в них только грязное племя насильников; что сильные уже нацелились в них тучами управляемых вирусов, колоннами роботов, стенами леса; что все для них уже предопределено и — самое страшное — что историческая правда здесь, в лесу, не на их стороне, они реликты, осужденные на гибель объективными законами, и помогать им — значит идти против прогресса, задерживать прогресс на каком-то крошечном участке его фронта. Но только меня это не интересует, подумал Кандид. Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс, и я прогрессом-то его называю только потому, что нет другого подходящего слова... Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали! Если бы меня подобрали эти подруги, вылечили и обласкали бы, приняли бы меня как своего, пожалели бы — что ж, тогда бы я, наверное, легко и естественно стал бы на сторону этого прогресса, и Колченог, и все эти деревни были бы для меня досадным пережитком, с которым слишком уж долго возятся... А может быть, и нет, может быть, это было бы не легко и не просто, я не могу, когда людей считают животными. Но может быть, дело в терминологии, и если бы я учился языку у женщин, все звучало бы для меня иначе: враги прогресса, зажравшиеся тупые бездельники... Идеалы... Великие цели... Естественные законы природы... и ради этого уничтожается половина населения! Нет, это не для меня. На любом языке это не для меня.

[Усик-колёсик]

Джонатан, вы наверное темой ошиблись...

[Усик-колёсик]

Так, с переводом у меня немного затянулось опять. Но все потому, что Усик решил написать рассказ на тему, ему несвойственную и в размерах, ему несвойственных =) И написал Усик его уже наполовину.
Так что ждите, уважаемые форумчане.

[Усик-колёсик]

Интрига . а когда примерно ждать оставшуюся половину? Точней, всё произведение?

надеюсь, что к сентябрю допишу...

[Усик-колёсик]

Повестью что ли?

я могу и в роман развить)))) но не хочу)))

[Усик-колёсик]

Исповедь заключенного

Меня зовут Роберт Стивенс. Мне 22 года. Я нахожусь в главной тюрьме города Питтсбурга, штат Пенсильвания. Завтра, 25 июля, день моей казни на электрическом стуле. Я обвиняюсь в убийстве 68 человек, из них 4 детей. Суд приговорил меня к высшей мере наказания.
Я не знаю, что нашло на меня в последний день перед смертной казнью. Я никогда не отличался писательскими талантами и не испытывал склонности к ведению дневников и мемуаров. И тем более я не жду, что кто-то прочтет мою скромную исповедь, которую, как только закончу, я положу в нижний ящик письменного стола своей одиночной камеры.
Мне не жаль, что все так получилось. Напротив, я не протестовал против того, что медицинская комиссия признала меня полностью вменяемым. Я хотя бы успел что-то сделать в своей жизни. Успел внести свою лепту в великое дело - очистить мир от скверны, называемой "человечество".

Я родился и вырос в городе Принстоне, штат Нью-Джерси. До трех лет я себя не помню, впрочем, как и большинство людей. Я был единственным ребенком в семье. Мои родители и моя бабушка по отцовской линии переехали сюда за год до моего рождения. Отец работал пожарником, мать - продавщицей в магазине. Бабушка моя, весьма набожная женщина, была активисткой среди местных прихожан.
Отец с матерью редко обращали на меня внимание, они постоянно были заняты и мы пересекались в основном лишь за семейным ужином. Большую часть времени я проводил вместе с бабушкой. Она заботилась обо мне, но я никогда не отвечал ей признательностью, равно как отцу и матери.
Напротив, еще в раннем возрасте, до школы, я уже осознал, что не только не люблю своих родственников, но они вызывают у меня отвращение. Прикосновения их вызывали у меня дрожь по всему телу. Я не выносил, когда меня пытались обнять, и всегда выскальзывал из-под руки, когда меня гладили по голове. Я ненавидел запахи, которые от них исходили: запах пота, гари и дешевого одеколона отца; несвежих продуктов, кислого молока и пудры матери; ладана, залежавшихся вещей, сандаловых четок и хозяйственного мыла - от бабушки. Я ненавидел то, как они разговаривают - громко и крикливо, темы, которые они обсуждают. Я ненавидел смотреть на то, как они едят: как двигаются их челюсти, пережевывающие жареную картошку с рыбой, - самое ненавистное мною блюдо, - как крошки падают с их губ в тарелку или на колени, как лоснятся от жира их щеки; как отец, наевшись, переводит дух и хлопает себя по животу, как мать и бабушка манерно промокают губы бумажными салфетками.
Тогда я еще не знал, куда от этого скрыться: мир мой ограничивался лишь нашим домом и ближайшим парком, куда бабушка водила гулять меня, по большей части чтобы показать меня своим товаркам. Они, в свою очередь, приводили своих детей и внуков. Я терпеть не мог играть с другими детьми. Их беготня и вопли раздражали меня; большой удачей было, когда бабушка, уступив моим просьбам, шла со мной в дальний конец парка, где я играл у воды под ее строгим надзором.
Но больше всего я любил, когда меня оставляли в покое в моей детской наедине с моими игрушками и альбомом. Да, еще в столь раннем возрасте я уже приобрел вкус и любовь к рисованию: мои рисунки успели оценить родители и их друзья, которые иногда посещали нас. В 5 лет я уже не просто рисовал как ребенок, которому нравятся яркие краски, - я рисовал сознательно и намеренно, рисовал то, как я видел этот мир... точнее, как я хотел бы его видеть. Мои рисунки были выполнены преимущественно в карандаше, штриховкой. В основном они изображали картины, которые меня окружали: озеро в парке, вид на наш дом, гостиная. И всегда, если там были изображены люди, лица их были заштрихованы черным, у женщин и мужчин отсутствовали половые признаки: они были все одинаковы, плоски и безлики. Я ненавидел людские лица. Они были омерзительны.
Когда настала пора отдать меня на обучение, родители не думали слишком долго. Их выбор пал на церковно-приходскую школу на Вандевентер, находившуюся в нескольких кварталах от нашего дома. Главную роль в данном решении, несомненно, сыграла бабушка, видевшая мое будущее в качестве образцового пастора. И мои мучения утроились.
Теперь я постоянно видел людей, каждый день, огромное их количество: и больших, и маленьких. Все они доводили меня до тошноты. В классе я облюбовал себе заднюю парту, всегда сидел одиноко и молча, рисуя в тетрадях картины. Внутри меня закипало бешенство: слепая, животная ярость против толпы этих маленьких выскочек, пахнущих жевательной резинкой и леденцами; чистая, незамутненная ненависть к священнику, читавшему ежедневные проповеди елейно-приторным голоском. Я томился в ожидании конца уроков, чтобы затем брести домой, не поднимая головы. Но и дома мне теперь не было покоя: бабушка взяла на себя заботу о моем образовании и неустанно проверяла мои домашние задания.
Чаще всего я просто стоял перед ней, опустив голову, и молчал. Мне не хотелось говорить с ней ни о чем, ни тем более отчитываться о своих успехах или провалах. А она ждала, пока я не заговорю, и это молчаливое противостояние могло длиться часами. Если я все же начинал читать строки из Псалтыря и допускал ошибку, она била меня наотмашь линейкой по пальцам. Я снова замолкал и стоял, пока не приходили с работы родители и не разрешали мне уединиться.
Именно бабушка явилась моей первой жертвой. Тогда это был спонтанный акт ненависти, поступок, совершенный в состоянии аффекта. Мне было восемь. Я пришел со школы и сел за рисование, но она подошла ко мне и сказала, что я не буду рисовать до тех пор, пока не выучу стихотворение "О добрый, милый Иисус". Бабушка выхватила рисунок у меня из рук и смяла его в комок. Это была непростительная ошибка с ее стороны: я работал над этой картиной уже пару недель, и она была лучшим, чего я достиг на тот момент. Вне себя от гнева, я бросился на старуху с кулаками. Она схватила меня за запястья; я уткнулся головой в ее обвисшие большие груди. Затхлый запах обдал меня волной, и я чуть не потерял сознание. Единственное, что я мог сделать - это попытаться впиться зубами в ее тело; бабушка взвизгнула и сделала шаг назад, отпустив мои руки; я толкнул ее что было сил, она оступилась и упала затылком на каминную решетку. Кровь полилась на ковер, я смотрел как завороженный на бордовую лужу. Я не испытывал ни страха, ни раскаяния. Случилось то, что должно было случиться.
Труп пролежал в луже крови несколько часов, пока не пришла мать. Начались крики, беготня, срочно вызвали с дежурства отца. Приехала полиция, затем увезли тело. Меня никто не принимал в расчет: просто заперли в своей комнате, чтобы не путался под ногами. Расследовать смерть старой дамы, известной своими причудами, никто не стал: списали на несчастный случай. Укуса на груди не обнаружили, так как я не успел укусить ее сильно. Тогда, на похоронах, стоя у могилы, одетый в черное, - на похоронах, где никто не проронил и слезинки, включая отца, - я четко усвоил: если ты маленький, ты можешь убивать безнаказанно. И я этим воспользовался.
Вторым убийством, которое я совершил, было убийство пастора. Этот старый, обрюзгший церковный пес испытывал нездоровый интерес ко многим мальчикам из нашего класса; сейчас я вспоминаю об этом с усмешкой, довольный тем, как я перечеркнул его планы, но тогда мне было непонятно его поведение. Он начал задерживать меня после уроков спустя некоторое время после смерти бабушки: вроде бы чтобы поговорить об этом, не помню - я его не слушал. Он что-то бубнил себе под нос про Царство Божие, понемногу придвигаясь все ближе; я лишь отворачивал голову, пытаясь не смотреть на его жирные щеки и большую родинку возле бугристого носа. Он был похож на какую-то огромную лысую морскую свинку. Периодически он клал мне руку на колено, закатывал глаза к небу и начинал сжимать потные пальцы: мне было невыносимо противно, но я не смел уходить, пока он сам не отпускал меня.
Однажды пастор перешел границы дозволенного. В этот раз он попросил меня раздеться перед ним и пообещал леденец. Я молчал, глядя в пол, и это молчаливое стояние напомнило мне бабушку. Волны тошноты подступили к горлу, когда я почувствовал руку пастора, коснувшуюся моего живота. Рядом само собой возникло мраморное пресс-папье, под которое святоша клал наши проверочные работы. Два удара в висок он явно не ожидал. Брызги крови попали мне на рубашку, старик грузно осел в кресле. Я не ожидал, что это будет настолько легко, и несколько растерялся. Но потом пришел в себя, с усилием вытащил пресс-папье из священнического черепа и положил его в ведро с водой, в котором мы мыли тряпки для грифельной доски. Там же, в ведре, помыл руки и замыл рубашку. Потом вышел из класса, прикрыв дверь, и ушел домой так, чтобы меня никто не видел.
Тело обнаружили лишь на следующий день утром, когда школьники пришли на уроки (и я в их числе). Поднялся невообразимый визг. Всех отправили по домам. Пресса и телевидение захлебывались в многочисленных подробностях расследования убийства. Всплыли на поверхность некоторые аспекты личной жизни пастора; оказалось, что домогался он очень многих на протяжении долгих лет. В итоге все кончилось следующим: был найден некий мужчина, выпускник данной школы 20-летней давности. Ему вменили убийство из чувства мести за произошедшее в прошлом насилие. Выпускник сел в тюрьму, а я опять вышел сухим из воды. Родители пару раз пытались затеять со мной разговор на тему, действительно ли пастор вел себя неподобающе, но я отмалчивался, и они прекратили.
Судьба прихода и школы оставалась неясной, и родители перевели меня в обычный колледж. В классе я стал изгоем. Со мной никто не дружил, но и никто не дрался. Наконец меня предоставили самому себе, как я и хотел. И я целиком отдался рисованию. За несколько лет я отточил свои навыки почти до совершенства. Начал рисовать с натуры; после уроков ездил в парк Роздейл и гулял по аллеям в одиночестве, с карандашом и блокнотом. На моих рисунках появлялись новые места и новые виды. Но иногда у меня чесались руки, и я рисовал бабушку у камина и пастора в кресле. Хотя вряд ли кто-то распознал бы их в этих безлицых фигурах.
Моя идиллия была нарушена в старших классах, когда появился Он. Харди Циммер (так его звали) обладал несомненно яркой внешностью и не менее ярким характером. Этот загорелый блондин с ослепительно голубыми глазами с первого дня покорил всех девушек и преподавателей колледжа. В любом предмете, в любой компании он был первым - да он и не примирился бы со вторым местом. Громкий, резкий, белозубый, вечно жующий резинку, на лице сияющая улыбка. И я был готов простить ему все, лишь бы он меня не трогал. Но Харди считал своим долгом докопаться до каждого ученика класса. В том числе до меня.
Мое раздражение по поводу Харди сменилось лютой враждой, когда он подошел ко мне на перемене на второй неделе своего пребывания в колледже и бесцеремонно заглянул в мой блокнот для скетчей. Я прикрыл блокнот рукой. Он спросил, что я рисую. Я ничего не ответил и убрал блокнот в сумку. Вертевшиеся вокруг одноклассники любезно объяснили Циммеру, что у меня "не все в порядке с головой" и что я никогда ни с кем не разговариваю. Харди усмехнулся и отошел. Я запомнил эту усмешку.
Похоже, после этой короткой стычки целью новоиспеченного лидера стало выяснить, что находится в моем блокноте. И не только. Теперь Циммер не давал мне покоя, постоянно теребя и дразня меня. Он вертелся как на иголках, не в силах признать, что кто-то не только не бегает за ним в качестве подобострастной свиты, но и просто не обращает на него внимания. Обожание и ненависть - всего два чувства, которые признавал Харди. Если бы он знал, сколько ненависти я питал к нему, он был бы польщен.
Я с трудом сохранял лицо на протяжении долгого времени. Но однажды Харди перешел все границы. Я вышел из колледжа после занятий и уже повернул к дому, когда меня увлек вид засохшей ветки на фоне безоблачного неба. Тут же занявшись наброском, я не обратил внимания, что Харди сотоварищи следил за мной. Подкравшись ко мне со спины, он выхватил блокнот. Другие парни набросились на меня, скрутив руки за спину. Циммер с видом победителя листал страницы, но постепенно лицо его кривилось в презрительной улыбке. "Неплохо, малыш", - изрек он, кинув блокнот мне под ноги. - "Но я ожидал большего". Тут же меня отпустили, и удалились не глядя, а я стоял как оплеванный, в мятом пиджаке, над мокнущими в луже рисунками.
После этого Харди потерял ко мне всякий интерес. Его любопытство удовлетворилось, и я ему больше не был нужен. Но я ничего не простил и не забыл. Такие оскорбления смываются только кровью. Выхода у меня не было - и я задумал убийство Харди Циммера. На этот раз я подошел к делу серьезно. Я понимал, что я уже не ребенок, и скрыть следы преступления будет куда сложнее. Потратив несколько месяцев на обдумывание плана мести, я не заметил, как приблизилось время выпускных экзаменов. И тогда гениальная идея пришла в голову сама собой.
Выпускной вечер бурно проходил в одном из концертных залов Принстона. Циммер блистал в белом костюме. Его парой была самая красивая ученица колледжа. Свечи, музыка, серпантин. Я зажато сидел в самом дальнем углу. На меня никто не обращал внимания - танцы шли полным ходом. Я презирал эти омерзительные людские сборища, и не будь Циммера, я бы не пришел сюда ни за что на свете; но мне нужно было убить его, и ради этого я стоически переносил отвращение. Времени оставалось 3 часа до полуночи, дальше Харди отправится развлекаться в "Два дерева". Если не сегодня, то никогда: Циммер уедет в Гарвард, и наши пути разойдутся.
Наконец около половины одиннадцатого я дождался благоприятного момента. Харди, громогласно смеясь, подарил пылкий поцелуй своей спутнице, и, обещая скоро вернуться, удалился из зала, сунув руки в карманы. Я незаметно вышел за ним. Циммер, насвистывая, направлялся к туалету по пустынному коридору с колоннами. Он совершенно не подозревал о моем присутствии, да и вряд ли заметил бы меня: я двигался с большой осторожностью. Харди вошел в туалет, хлопнув дверью; я тенью скользнул следом. Дальнейшее было минутным делом. Я стоял в полумраке у входа и слушал прерывистое дыхание Циммера и журчание струи мочи о стенку писсуара; этот звук казался мне вечностью, но я не был взволнован. Мои мышцы были напряжены, как у тигра перед прыжком - я наслаждался этим ощущением. Наконец Харди застегнул ширинку и вышел к умывальникам; сполоснув руки, он неожиданно плеснул себе воду в лицо и уставился в зеркало. Я с удивлением осознал, что его улыбка - напускная. В зеркале отражалось лицо человека, измученного кокаином и завышенными амбициями; синяки под глазами, мокрые волосы прилипли ко лбу, рот скривился в мучительной гримасе. Но было уже поздно передумывать. Последнее, что видел в своей жизни Харди Циммер, - это чью-то руку, засовывающую ему в рот платок, смоченный хлороформом.
Я осторожно опустил тело на кафельный пол. Закрепил платок. Пока он просто без сознания. Нужно еще несколько минут, чтобы он гарантированно перешел в мир иной. Значит, никто не должен сюда входить в течение как минимум пяти минут. Я вышел в коридор, достал из кармана карандаш и накинул через щель в двери внутренний крючок. Пусть думают, что заперто. Осталось только вернуться назад как ни в чем ни бывало, что я и сделал. Ни одна живая душа не заметила моего отсутствия. Я сел на место в углу, пытаясь немного придти в себя: все-таки я надышался паров хлороформа, меня мутило и клонило в сон. Праздник приближался к своему апофеозу, сейчас выберут короля и королеву бала. Королева уже вышла на сцену и рассылала всем улыбки. А король задерживался; начались перешептывания и вопросы. И только я знал, что король лежит мертвым в мужском туалете «Ричардсон Аудиториум», и от этой мысли внутри растекалось приятное тепло и удовлетворение.
Кто-то из друзей Циммера вспомнил, что тот отлучился, и побежал за ним; я считал секунды, когда обнаружат труп. И потом пошел вместе со всеми посмотреть на тело, и даже сумел изобразить на лице легкий оттенок изумления. Вызвали полицию, всех дружно отправили в участок. Меня отпустили практически сразу же, а друзей Харди оставили надолго. Весь город только и обсуждал произошедшее. Расследование шло полным ходом. И через неделю был объявлен окончательный вердикт - самоубийство. Выяснилось, что Циммер действительно употреблял наркотики. У него были проблемы с психикой. Более того, он как-то в разговоре с приятелями обмолвился, что хотел бы покончить с собой, но никто не думал, что это случится так скоро. Головоломка сложилась: Циммер планировал самоубийство и выбрал выпускной вечер для того, чтобы уйти из жизни с максимальной помпой. Это было в его стиле. На похоронах присутствовала вся школа. Бросая горсть земли на могилу Харди Циммера, я поклялся про себя, что так будет с каждым, кто посмеет нанести мне обиду.
Это убийство ярко впечаталось мне в память. Я помнил его в мельчайших подробностях; убийства бабушки и пастора просто меркли по сравнению с ним. Можно было гордиться собой: элегантно, быстро, безупречно. Я изрисовал целый альбом лежащими фигурами в костюмах с бабочкой. А потом сжег его в камине и сообщил родителям, что уезжаю в Нью-Йорк. Они отнеслись к этому равнодушно, занятые своими делами. Так я собрал чемоданы и перебрался в Большое Яблоко. Почему я это сделал? Тому много причин. Отчасти я все же опасался, что меня раскроют. Замести следы представлялось логичным и правильным решением. Выпускник колледжа поехал попытать счастья в большом городе: есть ли что более естественное в жизни этих ограниченных людишек? Нью-Йорк привлекал меня еще и тем, что в огромном мегаполисе я мог чувствовать себя действительно комфортно. В маленьком Принстоне я постоянно был на виду, в Нью-Йорке я растворялся без остатка. Одиночка среди толпы - истинное амплуа настоящего мизантропа.
В Нью-Йорке я поселился в Бруклине. Снял темную, маленькую, обшарпанную комнатушку на Корт-стрит. Хозяева попробовали было наладить со мной контакт, но, увидев полное отсутствие реакции, оставили попытки. Почти сразу я устроился по объявлению в архив библиотеки. Никаких людей - только длинные ряды металлических стеллажей и мертвенный свет люминесцентных ламп: своеобразный книжный морг. Работы было немного, и в свободное время я читал или рисовал. Денег тоже платили мало, еле-еле хватало, чтобы заплатить за жилье и пообедать в дешевом кафе недалеко от дома; тем не менее с первой зарплаты я приобрел потертый кожаный плащ, шляпу и черный шарф. А со второй - нож. Прекрасный складной карманный нож, острый как бритва, с теплой рукояткой из светлого дерева. Верный друг и надежный товарищ в трущобах Бруклина и Квинса.
Думал ли я о дальнейших своих убийствах? Признаюсь откровенно - нет, не думал. Я не хотел больше никого убивать. Трех преступлений за 18 лет мне хватало за глаза. Я просто хотел жить, и чтобы меня никто не трогал. Чтобы ко мне не подходили эти назойливые громкие куски мяса на ножках. Жить в полном одиночестве, работать, рисовать, и рисовать много. По вечерам ходить гулять на Манхэттен. Лавировать среди улочек Чайнатауна, взбираться на небоскребы и смотреть на расцветающий огнями город. Вдыхать полной грудью его воздух: воздух свободы и обреченности, разврата и одиночества, пороха и сахарной ваты. Растворяться без остатка в зареве неоновых реклам. Все для того, чтобы наконец осознать себя и свое предназначение. Должно же оно у меня быть?
И все-таки мое предназначение оказалось тем, от чего я тщетно пытался сбежать. Глубокой осенью, поздним вечером, я возвращался домой, надвинув шляпу на глаза и уткнувшись носом в шарф. Руки в карманах, пальцы охватывали нож, и он успокаивал меня своей гладкостью. Я только что неплохо прогулялся, в голове мелькали идеи будущей картины. В одном из узких переулков меня ожидала встреча с типичным представителем человеческой расы: грязная одежда, опухшее, искореженное лицо, алчные глаза. Он преградил мне дорогу, прошипел какую-то банальность про кошелек или жизнь и стал ждать ответа. Но я стоял молча, даже не глядя на него. Бандит оторопел и громче повторил свой приказ. Я не двигался. Он схватил меня за воротник, окатив волной смрада гнилых зубов и многодневного перегара. Старые воспоминания мигом нахлынули, заполнив все мои внутренности. Даже если до этого я не собирался ничего делать, то теперь мной овладело лишь одно чувство - отторжение: избавиться, уничтожить, убрать это существо, которое, как ядовитая жаба, сидит, рыгая, на вершине мира. Стереть с лица земли гадкую тварь, готовую причинить мне вред ради жалких двадцати центов в правом кармане брюк. Быстрым движением я выхватил нож и несколько раз погрузил его в живот противника. Он удивленно захрипел, отпрянул и упал; я методично добил его.
Тусклый свет фонаря падал на лежащего у мусорного бака человека. Сорокалетний самец, без цели, без стремлений, без чести: им двигали лишь сиюминутные позывы, направленные на удовлетворение низменных желаний. Я в первый раз задумался о своей жертве - кто она? Что привело его к такому существованию и к такой смерти? Но не все ли равно? Кем бы он ни был, он вызывал у меня ненависть и презрение. Я наклонился над трупом, рассматривая. Кривой бугристый нос, мятые щеки, красные веки. Мутно-зеленые глаза закатились под нависший кирпичом лоб. Изо рта с бесформенными, повисшими как тряпка, губами, тянется липкая желтая слюна. И это - человек? Я снова раскрыл нож. И уже не отдавая отчета в своих действиях, повинуясь какому-то внутреннему неодолимому импульсу, начал срезать кожу с его черепа. Вскоре на месте лица остался только кровавый овал. Надо признать, что так он выглядел куда лучше. Я завернул нож в носовой платок и пошел домой, не оглядываясь. Дома начистил лезвие до блеска. Сжег платок на блюдце. И перед тем, как лечь спать, долго-долго стоял под душем в ржавой ванне, пытаясь смыть с себя остатки брезгливости и отвращения.
Наутро я узнал из газет, что труп нашли и даже опознали. Покойник оказался беглым преступником, осужденным за совершение нескольких краж и одного изнасилования. Находился в розыске около месяца. Стоя среди книжных стеллажей, я пытался разобраться в своих ощущениях. Омерзение? Да. Удовлетворенность? Пожалуй, да. С третьей полки упала книга, распласталась на холодном полу. Подняв ее, я прочел: "Ибо люди не равны — так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть!" Это был знак. Теперь я знал, что это за чувство. Чувство свершившейся справедливости - вот что испытывал я после каждого убийства. Все те, кого я убил, вели себя несправедливо. Мои действия являлись возмездием за их поступки, восстановлением баланса добра и зла.
Я очень долго размышлял над этим. И чем больше думал, тем увереннее становился. Такие люди не должны жить. «Не судите, да не судимы будете» - но если не я, то кто? Кто еще будет судией, кроме меня, если никто не желает брать на себя такую ответственность, предпочитая просто существовать, двигаясь по течению? Люди сами по себе являются средоточием лжи и пороков, но некоторые обладают ими более, нежели другие. Они искажают картину мира, заставляя изменять связи человеческих взаимоотношений. Я не люблю людей, презираю их в своей общей массе; но определенные личности вызывают у меня идиосинкразию, непереносимость их физического бытия. Грубые, громкие, лишенные малейшей доли эстетизма, невнимательные ко всему, кроме себя самих; они топчутся в чужих душах, как слоны в посудной лавке; мчатся вперед, оставляя за собой осколки разбитых жизней; жуют свои гамбургеры, на ходу посещая бордели, где такие же равнодушные красотки обслуживают их, продавая себя за краденые деньги. Их кумир - золотой телец, которого при необходимости они переплавят на пули. Но мир слишком прекрасен, чтобы позволить носить на себе эти язвы. И я буду действовать лишь во благо, избавляя планету от ее гниющих ран.
Отныне Я - Спаситель, Дарующий Возмездие; Я - новый Супергерой Америки. Я вершу правосудие и выношу приговор. Пусть зло содрогнется под тяжестью карающей длани: скоро оно падет, и мир расцветет в гармонии и совершенстве.
Теперь я целенаправленно начал свои вылазки с целью убийства. Выходил каждый вечер в разные районы. Убивал быстро и точно, не оставляя следов. Жертвами становились нищие бродяги, зазевавшиеся гангстеры, проститутки, иногда и простые обыватели трущоб. Мой арсенал пополнился пистолетом, веревкой, перцовым баллончиком. Кого-то я выслеживал неделями, кого-то уничтожал спонтанно. Но в одном не мог себе отказать - срезать их ненавистные, тупые, пошлые лица. Эта привычка стала моим почерком, моей визитной карточкой. По телевизору с ужасом вещали о неслыханном доселе серийном маньяке. Но поймать меня так никто и не мог.
Я наслаждался своими действиями. Наконец я имел хоть какую-то значимость. Людишки засуетились - значит, я поступаю верно. Они всегда начинают копошиться, когда что-то выбивает их из колеи. Какое огорчение: их серое будничное существование было разбужено, потрясено яркими, дерзкими выходками! Направленными против них!
Перевалило за дюжину человек, убитых мною в Нью-Йорке, когда произошел вопиющий случай. В тот вечер моей добычей стали двое бандитов, недавно ограбивших супермаркет. Мерзавцы грызлись из-за денег, когда их настигла моя рука. Я уже перешел к самому сладкому, когда услышал позади восхищенное причмокивание. Отпрыгнув от трупов и выставив вперед нож, я увидел перед собой чернокожего парня в черной куртке и вязаной шапке с помпоном. Он примиряюще поднял руки.
- Эй, эй, спокойно. Я не хочу тебе зла. Черт подери, чувак, я так давно мечтал увидеть, как ты убиваешь. В некотором роде я твой фанат! - Он одобрительно посмотрел на меня и снова зацокал языком, улыбаясь. - Я Тимоти. Тимоти Стэнтон. Кличка – Снайпер. Работаю на Большого Джо - знаешь его? Черт, да он тебе в подметки не годится. Я когда смотрю телек, каждый раз думаю - это кем же надо быть, чтобы так классно уходить от копов. Я очень рад, что наконец нашел тебя. Послушай, я вовсе не собираюсь тебя сдавать. Я бы хотел поработать с тобой - понимаешь, о чем я? Мне нравится убивать. Ты мог бы многому научить меня. Что скажешь?
Я обескураженно опустил нож. Слова Тимоти Стэнтона снова и снова звучали у меня в ушах. Он предлагает мне сотрудничество? Этого не может быть. Нельзя доверять этому ниггеру - у него на уме может быть что угодно. Быть может, все это ложь. Скорее всего, так и есть. Но он был первым человеком, который в открытую захотел контакта со мной... "Рад, что наконец нашел тебя". Мне никто не говорил таких слов. Никогда.
- Хорошо, - буркнул я куда-то в шарф. В конце концов, напарник в борьбе против человечества не помешает. Вдвоем мы сможем достичь большего. А если что - я всегда успею убрать его. В любой момент. Тимоти подошел ближе.
- Можно посмотреть, как ты режешь им морды? - спросил он с благоговением. И я разрешил.
Мы начали работать с Тимоти. Выходили почти каждую ночь. Оказалось, что он наркоторговец. Деньги у него водились всегда, и он доставал мне все, что я просил. Стэнтон непрерывно болтал, рассказывая про себя, семью, банду. Я говорил редко и мало. Но объяснил ему идейную подоплеку своих убийств: похоже, что он ничего не понял, но искренне восхищался. Мне нравилось смотреть на него, когда он целился: один глаз прищурен, во втором - холодный огонь; лицо приобретает непривычную жесткость. Тимоти рано лишился отца - того убили в перестрелке; мать одна пыталась справиться с шестерыми его младшими братиками и сестренками. Месть была внутренним двигателем Снайпера: однажды ему удалось добраться до убийцы отца, но тот отделался лишь ранением, а после куда-то исчез. "Я мечтаю найти его", говорил Тимоти. "Найти и пристрелить, как собаку. И - видит Бог - я это сделаю, клянусь честью матери!"
А потом в моей жизни появилась Лиза. Мы внезапно столкнулись с ней в книгохранилище, нос к носу, и груда набранных ею книг полетела на пол. Извиняясь, она начала собирать рассыпанные томики. Я молча помогал ей. Когда, наконец, дело было сделано, она взглянула на меня и улыбнулась.
- Простите... Меня зовут Лиза, я работаю в читательском отделе... недавно. Мне сказали, что я могу брать книги для себя - я обожаю читать! Я не думала, что здесь кто-то есть... вы здесь работаете?
Я кивнул.
- Давно?
- Почти два года.
- Здорово! Вы, наверное, все знаете здесь. Я обращусь к вам, если потребуется помощь? А сейчас мне уже надо бежать... пока! - И она исчезла, оставив за собой легкий аромат ванили.
Теперь Лиза приходила ко мне почти ежедневно. Странно, но ее присутствие не раздражало меня. Ее запах был приятен; она была аккуратна и вежлива. Она никогда не досаждала мне излишними вопросами, вела себя скромно и уходила вовремя. Это мне нравилось. Кроме того, не буду скрывать - Лиза была очень красивой девушкой. Ее пышные золотистые локоны обрамляли открытое, светлое личико; большие голубые глаза сияли ангельской добротой, а широкая улыбка пленяла своей непосредственностью. Возможно, таких, как Лиза, больше не осталось на свете: она была последним экземпляром, редкой птичкой, залетевшей в пыльный книжный храм.
Сначала мне ни о чем не хотелось говорить с ней, но Лиза была настолько корректной в своих вопросах, что постепенно я позволил себе расслабиться. Столько, сколько за час, проведенный с ней, я не разговаривал за всю свою жизнь. Ее интересовало все, и мне приходилось хорошенько думать над информацией, которую стоило ей давать: внутри меня бушевал еще непонятый мною океан, требовавший выплеснуть на эту милую светлую головку все, что меня занимало и волновало; рассказать, поделиться, доверить самое сокровенное. Я показывал ей свои рисунки; она с восторгом рассматривала каждую картину. Я купался в ее внимании, а она внимала мне с восхищением - иной раз мне казалось, что она видит во мне проблески гениальности.
По вечерам, в своей комнате, я лежал на кровати и смотрел в покрытый трещинами потолок. На потолке мне виделось лицо Лизы. Я раздумывал о том, что расскажу ей завтра, как мы будем беседовать, как она будет звонко смеяться или прикрывать рот маленькой ручкой в изумленном вздохе. А еще я думал о том, почему же эта Лиза не такая, как все; почему она вызывает у меня такое странное чувство радости; и почему же я настолько ей доверяю - ведь я знаю ее всего лишь несколько месяцев?
Тимоти заметил произошедшие во мне перемены: я стал рассеян и потерял былую хватку. Мы все реже выходили на тропу войны, и всю работу делал Стэнтон. Я лишь отрешенно наблюдал за ним, когда он снимал очередную жертву метким выстрелом. Но Снайпер лишь улыбался себе под нос, глядя на меня искоса, и меня это бесило. Что он имел в виду?
Лиза поведала мне о себе. Сирота с детства, ее родители погибли в автокатастрофе, когда ей было всего 3 года. Здесь, в Нью-Йорке, она жила в семье дяди по отцу. Лиза тепло отзывалась о тете и дяде: по ее словам, они дали ей прекрасное воспитание, и она многим обязана им. Кроме чтения, Лиза увлекалась рукоделием и флористикой. Она поделилась со мной, что ее мечта - иметь маленький цветочный магазинчик. Как же это было далеко от меня! Если бы она знала, что мои руки запятнаны кровью десятков людей... если бы она знала...
Со мной точно происходило что-то странное. Я ловил себя на том, что с нетерпением жду появления Лизы в конце рабочего дня. Она несомненно оказывала на меня влияние. Меня все меньше задевала судьба человечества и все больше волновали свои собственные ощущения. Наконец я полностью погрузился в себя. Почти перестал рисовать, все больше времени проводил в размышлениях. И однажды просто не пришел на условленное со Снайпером место. Беспокоился ли он, что случилось со мной? Все равно. Он исчез, испарился, вычеркнувшись из моей головы. Меня больше занимало непонятное волнение в животе при виде Лизы. Я чувствовал это впервые. Страх? Нет, она слабая женщина, она ничего не сможет мне сделать. Но отчего же я так волнуюсь?
Вскоре Лиза заняла прочное место во всех моих мыслях. Я не знал, стоило ли называть ее другом: "друг" - слишком громкое слово для того, чтобы называть им человека, с которым ты знаком полгода. Но я чувствовал невыносимую потребность общения с ней. Мне хотелось постоянно быть с ней рядом, слышать ее голос, ловить нежный и понимающий взгляд. Я настолько был занят этими переживаниями, что иногда даже при Лизе выпадал в иную реальность, и лишь ее удивленный смех возвращал меня на землю.
Я видел, что тоже небезынтересен Лизе. Осторожно, но настойчиво она продвигала наши отношения вперед. После работы мы уже не расставались, а выходили вместе и гуляли. Мы болтали обо всем на свете. Она научила меня улыбаться, радоваться воздушным шарам и мороженому на палочке. Показала, как весело кататься на чертовом колесе. Играла со мной в салочки. Мне казалось, что она дарит мне то безмятежное детство, которого у меня не было. Я все больше проникался странным чувством, которое вызывала у меня Лиза. И совершенно забыл обо всем, что происходило еще несколько месяцев назад. Если бы меня проверили сейчас на полиграфе, даже он бы не зафиксировал мою причастность к серии жестоких убийств, в которой, как писали в газетах, по неизвестным причинам наступил перерыв.
Под Рождество Лиза пригласила меня в ресторан. Вернее, она сказала: "Я знаю одно место, где тебе понравится". Я был шокирован и благодарен одновременно. Вряд ли у меня самого когда-нибудь хватило духу пригласить Лизу куда-нибудь. В нашей странной паре я был ведомым, подчиняясь ее желаниям и предложениям. Мы встретились на Бродвее вечером, когда город уже переливался золотом, и поднялись в панорамный ресторан на Таймс-сквер. Лиза уже зарезервировала столик у окна. Как это было чудесно! Мягкий свет окутывал Лизу загадочной дымкой. В этот вечер она была особенно прекрасна. Одетая просто, но со вкусом - красное шерстяное платье и золотая цепочка - она приковывала взгляды многих мужчин в зале. Мы заказали шампанское, фрукты, пирожные. Лиза смотрела на меня с бокалом в руке и улыбалась.
- Ты такой странный, Роберт, - сказала она. Маленький оркестр играл романтичную музыку, с потолка спускались гирлянды огоньков.
- Странный? Почему?
- Я не могу понять тебя. Мы знакомы уже давно, но для меня ты - загадка. В тебе есть что-то недосказанное.
Я похолодел.
- Мне кажется, будто я рассказала тебе все о себе, а ты не промолвил ни слова.
- Неправда. Я очень... доверяю тебе. Ты права - я замкнут и молчалив. Но поверь, ты знаешь обо мне больше, чем кто-либо другой.
- Я рада, Роберт. Я очень счастлива, что мы встретились.
Мое сердце снова забилось.
После ужина (было совсем поздно) мы вышли на улицу. Выпавший снежок поскрипывал под ногами, свежий и прозрачный воздух свободно вливался в легкие. Немного кружилась голова от выпитого шампанского. Щечки Лизы разрумянились, она была очаровательна в пальто с меховым воротником-стойкой. Я смотрел на нее, и вдруг в голову мне пришла отчаянная идея. Я схватил девушку за руку и побежал. Смеясь, мы бежали до тех пор, пока я не завел ее в темный подъезд.
- Что ты делаешь? - спрашивала она.
- Молчи, - отвечал я.
Мы поднимались по бесконечной лестнице до тех пор, пока я не вывел ее на крышу небоскреба. Я уже бывал здесь неоднократно и хорошо знал дорогу. У Лизы перехватило дыхание. Она восхищенно смотрела вдаль, крепко цепляясь за мое плечо.
- Ах, - только и сумела произнести она. - Боже, какая красота!
Мы стояли так несколько минут, чувствуя, как ветер обдувает нас со всех сторон. Наконец я повернул голову, и в этот момент Лиза тоже посмотрела на меня. Я словно провалился в ее бездонные, как море, глаза. Не до конца осознавая свои действия, я обнял ее. "Что-то нужно сделать дальше", подумал я, и в этот момент Лиза прижалась губами к моим губам.
Какой это был восхитительный поцелуй, первый в моей жизни! Вкрадчиво и мягко она выпивала из меня всю душу. Наконец я сообразил ответить тем же движением, и поцелуй стал еще слаще и упоительнее. Мое тело дрожало в доселе неиспытанном напряжении, но я не хотел отрываться от нее. Мы целовались так долго, что все вокруг потеряло смысл, а минуты превратились в вечность. Наконец Лиза медленно отодвинулась. Я стоял с закрытыми глазами и боялся открывать их. Но услышал смех Лизы и понял, что все в порядке. Она взяла меня за руки.
- Ты такой милый, - сказала она.
Я проводил Лизу до самого дома. По дороге мы молчали, но это молчание было наполнено смыслом больше, чем миллион слов. Мне было тепло и уютно, хотя я чувствовал, что безумно устал. На прощание она обняла меня за шею. Я жадно вдыхал запах ванильных булочек, исходивший от нее, пытаясь запомнить его и унести с собой. Лиза пощекотала мое ухо прядью своих волос. "Спасибо тебе", произнесла она и пошла по дорожке к дому.
Я возвращался на квартиру, и внутри меня кружился вихрь самых разнообразных эмоций. Такую гамму впечатлений я не испытывал еще никогда: возбуждение, растерянность, удивление, восторг одновременно; и над всем этим, как солнце среди ночи, сияло Счастье, заливая своими лучами все вокруг. Теперь я знал, чем являлось происходившее со мной; но я не спешил давать имя новому чувству. Пусть лучше оно останется таким, неназванным, состоящим из множества деталек, чем вольется в некий стандарт, нечто усредненное, подходящее для всех, испытанное веками.
Пробравшись в темноте по коридору и уже вставив ключ в замочную скважину, я заметил под дверью конверт. Странно. Я не давал своего адреса никому. Но когда зажег свет и начал рассматривать письмо, то понял, что оно не подписано. Я открыл его. Внутри лежала записка, напечатанная на машинке: "22 12 22 30 ZYPAJYW 101". И больше ничего. Всю ночь я проворочался в кровати, не смыкая глаз. Радужное настроение сменилось беспокойством, и все мои мысли вертелись вокруг странной записки. Я мял ее в руках, смотрел на свет, нюхал, пробовал на зуб. Точно ли это мне? Может быть, это шифр? А может, кто-то дал знак, что знает обо мне больше, чем я бы хотел?
Весь следующий день я просидел в архиве, пытаясь расшифровать тайное послание. Лиза не появлялась, но мне было не до нее. Несомненно, начинать поиски следовало с букв. Я обложился книгами по криптологии. Наступил вечер, скоро закроют библиотеку. Надо спешить. Шифр Цезаря? Не может быть, слишком просто. Да и выходит какая-то ерунда. Стоп. А если сдвинуть буквы не на 3, а на 2? Эта цифра чаще всего встречается в записке. "Барклей". Это слово "Барклей". Я расшифровал его. "22 12 22 30 БАРКЛЕЙ 101".
Я сидел, сжав голову руками. Хорошо, я разгадал буквы. Но на расшифровку цифр уйдут месяцы. И какое отношение ко мне имеет Барклей? И вдруг меня осенило просто в одну секунду. Как же это легко! Барклей - это Барклей-стрит. Дом 101. 22 12 - 22 декабря. Сегодня! 22 30 - это время. Барклей-стрит 101, через час!
Ровно в 22.30 я стоял на крыше небоскреба на Барклей-стрит. Меня терзала мысль, правильно я разгадал, правильно ли понял содержимое письма. Но все сомнения развеялись, когда от стены отделилась темная фигура. Я чувствовал себя героем фильма. Сейчас злодей попробует напасть на меня, но он меня не получит! Темная фигура подошла ближе, и я увидел знакомую шапку с помпоном. Стэнтон!
- Какого черта... - начал я возмущенно. Тимоти прервал меня:
- Это был единственный способ выцепить тебя на встречу, не привлекая к себе внимания, парень. Не спрашивай, откуда я знаю, где ты живешь. Это было долго, сложно, но возможно. Да, я тебя выследил и подбросил записку.
Я никак не мог подобрать подходящих слов от гнева, но Тимоти продолжал:
- Я не просто так вызвал тебя. У меня есть очень важная новость. Я нашел его. Нашел сволочь, лишившую меня отца. Сейчас он в Мэнсфилде, в гребаном Огайо. Переселился туда пару лет назад. Завязал со всем, ведет добропорядочную жизнь. Устроим ему сюрприз на Рождество, а? Если поедем сейчас, то успеем. Мы ведь все еще напарники?
Меня словно ледяной водой окатили. Впервые в жизни я испытал стыд. Я без раздумий оставил Снайпера ради прогулок с Лизой, но он не сердился на меня, был ко мне расположен и оказывал истинное доверие: предлагал разделить с ним трапезу отмщения, к которой он готовился долгие годы. Я быстро прикинул ситуацию. Лиза подождет. Пожалуй, это будет мое последнее убийство. Всего 3 дня - и я снова буду в Нью-Йорке. После этого мы разойдемся со Стэнтоном. Я сделаю Лизе предложение. И тем самым закончу свою карьеру вершителя судеб. Пора вершить свою собственную судьбу.
Мы спустились, сели в черный джип, припаркованный в узком проулке за автостоянкой. Снайпер нажал на газ, мотор взвыл, и машина рванула с места. Полуприкрыв глаза, я смотрел в окно на мелькающие вдоль дороги фонари. Когда начало светать, мы были уже далеко от Нью-Йорка. Стэнтон курил сигарету за сигаретой, ожесточенно вцепившись в руль и неотрывно глядя перед собой. Он молчал – это было на него не похоже. Интересно, о чем он думал? Представлял ли он, что будет с ним, когда его мечта исполнится? Будет ли его жизнь иметь смысл после этого? Вот в чем вопрос. Но Тимоти «Снайпер» Стэнтон не такой человек как я. Он убивает людей, чтобы заглушить терзающую его изнутри боль утраты. Он совершит свою месть и успокоится. А успокоюсь ли я, если откажусь от своих идей?
В Мэнсфилд мы прибыли под вечер 23 декабря. Остановились в захудалом мотеле на окраине. Тимоти заплатил за две ночи непрерывно зевающему жирному детине, и мы закрылись в стылом, пропахшем кошками номере с двумя кроватями, покрытыми черными шерстяными одеялами. Почти до самого утра мы обсуждали план действий. Снайпер неплохо подготовился: у него был план дома со всеми входами и выходами. Было решено, что когда после рождественского ужина наша цель отправится спать, мы проникнем через окно на задней веранде. Поднимемся в спальню и используем пистолет с глушителем. Затем сразу возвратимся в мотель, чтобы не привлекать к себе внимание, утром выпишемся и уедем обратно в Нью-Йорк.
Мы проспали весь день, а вечером вооружились подобающим образом и пошли пешком к дому убийцы Стэнтона-старшего. Стояла звездная рождественская ночь. На улицах не было почти никого: все сидели за праздничными столами. Я почувствовал во рту хорошо знакомый привкус злобы. Но ничего не сказал, а только взглянул на Тимоти. За последние два дня он здорово изменился. Обычно веселый и дерзкий, сейчас он был мрачен и сосредоточен на том, что ему предстояло. Лицо осунулось, но глаза его горели как угли. Я был горд за него и одновременно за себя: то, чему я учил его, не прошло даром.
На улице, где проживала наша жертва, не было ни души. Дойдя до небольшого, но уютного коттеджа, мы перелезли через забор среди густого кустарника и разделились, чтобы обойти здание с разных сторон. Я с облегчением убедился, что собачья конура пуста, а на фасаде не виднеется никаких видеокамер. Занавешенные окна первого этажа светились теплым желтым светом. Подкравшись к окну гостиной, я прислушался, но не услышал ни звука. Стеклопакет. Прекрасно – это нам даже на руку. Я повернул за угол, прошел вдоль дома и встретился с Тимоти у задней веранды. Тот знаками дал мне понять, что все в порядке. Оставалось только ждать.
Наконец свет в гостиной погас и через некоторое время зажегся на втором этаже. Он горел томительно долго, но около полуночи окна почернели, и стекла заиграли лунными бликами. Мы выждали еще минут 20. Затем Стэнтон бесшумно вынул стекло из витражного окошечка, просунул руку, сдвинул щеколду, и мы по очереди пролезли на веранду. Внутри было очень тепло – почти жарко. Пахло мандаринами и корицей. У меня внезапно защипало в глазах, но я потряс головой, отметая воспоминания. Мы тихо проникли в гостиную. Тимоти сразу же метнулся к лестнице на второй этаж, я последовал за ним. Этот дом был совсем не похож на дом гангстера, хоть и бывшего. Ничего подобного: он был светлый и комфортный, с мягкими диванами, маленькими безделушками на столиках и в шкафчиках, кружевными скатерочками, клетчатыми пледами. Но мы не могли ошибиться…
Снайпер уже стоял в коридоре на втором этаже, прислушиваясь. Затем сделал несколько уверенных шагов по направлению к самой дальней двери. Я почуял, что с ним что-то не так, но прежде чем я успел остановить его, он усмехнулся и выбил дверь с ноги. Раздался женский крик. Дальше все было очень быстро. Мужчина, лежавший в постели, выхватил пистолет из прикроватной тумбочки, но Стэнтон одним прыжком пересек комнату и выбил оружие у него из рук. Тот ударил Тимоти головой в живот, но не удержался и свалился с кровати; началась драка. Я в свою очередь занялся женщиной, вцепившейся в одеяло: скрутил ей руки и зажал рот. Она отчаянно царапалась и сопротивлялась.
Тимоти находился в отличной физической форме, а противнику его было уже явно больше 50; небольшого роста, лысоватый, с брюшком. Женщина, которую я пытался усмирить, обладала довольно привлекательной внешностью, но я тоже не назвал бы ее молодой. И уж точно она не была проституткой или любовницей: ее пушистый халатик и объемные формы выдавали в ней законную жену. Похоже, что наш объект очень сильно изменился с момента убийства отца Снайпера. Но Снайперу было все равно: вскоре он уже сидел верхом на поверженном сопернике и наносил ему удары по лицу. Голова мужчины моталась из стороны в сторону, изо рта и носа обильно текла кровь. Мне показалось, что он пытается что-то сказать.
Оставив тело лежать на полу в полубессознательном состоянии, Стэнтон подошел ко мне. Руки его были по локоть в крови, свитер порван; он тяжело дышал, но улыбался. Эта безумная улыбка заставила меня сделать шаг назад, продолжая сдерживать женщину – впрочем, она практически прекратила попытки освободиться, как только увидела, что стало с ее мужем. Тимоти изучающе склонил голову набок, а затем вырубил даму одним ударом в висок. Она обмякла и сползла на пол. Мне стало не по себе.
- Почему ты не учел того, что он не один? - возмущенно спросил я.
- Плевать, - сквозь зубы процедил Стэнтон. Он вернулся к мужчине и пнул его ботинком в бок, заставив очнуться и издать протяжный стон.
- Давай поднимайся, тварь. - Снайпер рывком поставил бандита на колени. - Скажи свое последнее слово перед смертью. Давай расскажи мне, зачем ты убил Джона Стэнтона и лишил меня отца.
Тот пошатывался, облизывая губы.
- Отвечай же, подонок. - Тимоти дал ему пощечину. Мужчина неожиданно заплакал. Выглядел он убого, но почему-то вызывал у меня смешанные чувства: я сам еще не понимал, что со мной происходит, но, похоже, мне было его немного жаль. Я совершенно не знал его, не видел состава его преступления – все это было известно мне лишь со слов Снайпера. Он был обычным, серым мещанином, из тех, кто не может ни причинить зла, ни совершить что-то благое. Возможно, я ошибался. И поэтому мне хотелось, чтобы мы поскорее покончили с ним и убрались восвояси.
Жертва Стэнтона заливалась слезами и соплями на прикроватном коврике.
- Простите… это… вышло… случайно. Я случайно задел его… я не хотел.
– Ах, ты все помнишь, сука. - Тимоти нанес удар в солнечное сплетение, и мужчина согнулся пополам, выплюнув струйку крови. Он упал на пол, губы его еще шевелились.
- Можете убить меня… я… виноват… но не трогайте Люси… и…
Стэнтон резко выпрямился во весь рост. Затем подошел ко мне и хладнокровно пристрелил лежавшую у моих ног супругу убитого.
Я смотрел на него, и страх обуял меня с новой силой. Что-то случилось с Тимоти Стэнтоном, он больше не тот Тимоти, которого я знал.
-Зачем ты убил ее?
Тимоти метнул на меня тяжелый взгляд.
- Она свидетель. Или ты хотел оставить ее в живых, чтобы она натравила на нас всех копов Огайо?
Он был прав; я не подумал об этом, поддавшись невнятной слабости. Да что же со мной такое? Раньше я убивал не задумываясь, испытывая истинное наслаждение от восстановления справедливости. Но в этом случае мне упорно казалось, что мы были несправедливы. «Он убил отца Тимоти, мы должны были отомстить», - подумал я. «Но разве мы договаривались на его жену? Око за око и зуб за зуб», - заметил внутренний голос.
- Ты что, завис? Эй! - окрик Снайпера оторвал меня от размышлений. - Я привел тебя сюда, не только чтобы ты помог мне - кстати, спасибо – но и чтобы доставить тебе удовольствие. Я хочу, чтобы ты снял кожу с его лица – но не с трупа. Заживо! И сам хочу посмотреть на это.
Он уставился на меня с кровожадностью, вращая красными белками. Я сделал еще один шаг назад.
- А если я не хочу?
Снайпер взорвался:
- Как это ты не хочешь? Что с тобой? Это мечта всей моей жизни! Когда я только в первый раз увидел тех, кого ты убил, по телеку, то сразу решил, что должен познакомиться с тобой во что бы то ни стало. Вот тот чувак, подумал я, который мне нужен! Вот тот, кто поможет отплатить сполна за все, что я перенес! За нищету, за отчаяние, за мою бедную мать!
Обезумев, он начал бегать по комнате, круша мебель.
- Да я все ему здесь уничтожу! Все, что он нажил!
Тимоти выскочил в коридор и с ожесточением принялся колотить по стенам, ломая хрупкие деревянные панели и разбивая вдребезги цветочные горшки. Я подошел к лежащему на полу мужчине, присел рядом на корточки. Он не двигался и, кажется, уже не дышал.
- Он мертв, - сказал я больше самому себе, чем Тимоти. Эта новость привела Снайпера еще в большую ярость. Он завыл по-волчьи и выломал какую-то дверь возле лестницы. И вдруг застыл на пороге. Странно усмехнувшись, Стэнтон вынул пистолет и прошел внутрь. Я бросился за ним.
Это была детская; и сейчас четыре пары глаз в ужасе смотрели на нас из-под кровати. Стэнтон вытащил детей одного за другим и построил их в ряд. Два мальчика лет 8 и две девочки помладше не плакали, они застыли в оцепенении, неотрывно глядя на Тимоти. Они слышали все, что происходило в спальне родителей и в коридоре, и догадывались, что их ожидало.
- Не делай этого, Снайпер, - сказал я. - Прошу тебя, не делай этого. Дети ни в чем не виноваты.
Он повернулся ко мне:
- Не виноваты? Я сказал, что уничтожу все, что принадлежит этой сволочи? И я так и сделаю! Почему я не должен убивать выродков своего врага? Я хочу вырезать весь его род! Все, что к нему относится!
- Я не позволю тебе. - Я пытался говорить холодно, но волнение меня выдавало. Все, что натворил здесь Стэнтон, уже перешло за грани возможного. - Я думал, что мы приехали сюда, чтобы убить того, кто застрелил твоего отца. Он убил его в честной перестрелке. Оставил в живых твою мать. И тебя. А ты уже прикончил его жену. Собирался использовать меня, как палача. И намерен убить его детей. Остановись… друг.
Я впервые произнес это слово. Мне очень тяжело далось произнести его. И сразу понял, что зря это сделал. Тимоти залился грубым смехом.
- Я тебе не друг, псих ты конченый. То ты убиваешь людей пачками, а то тебе жаль какого-то ублюдка, который – между прочим – сломал мне жизнь! А теперь смотри, что я сделаю. И если ты не будешь выполнять мои приказы – тебя ждет то же самое.
Он резко вскинул руку. Четыре выстрела подряд отдались в моей голове чудовищной болью. Но прежде чем ствол прекратил дымиться, раздался пятый выстрел. Это я стрелял в Тимоти Стэнтона.
Теперь я остался один, совершенно один. В чужом городе за 500 миль от Нью-Йорка, в чужом доме, где только что чужой мне человек убил шесть других чужих людей, а потом я убил этого чужого человека. Глаза застилала пелена, меня мутило, все тело била крупная дрожь. Без сил я свалился на пол рядом с трупом Снайпера. Отовсюду шел запах крови, тяжелый, удушающий. Снайпер лежал на боку; я чуть не снес ему полголовы выстрелом в затылок. Фигурки детей скрючились, словно они перед смертью во что бы то ни стало пытались закрыться от неизбежного удара. Я чувствовал, что внутри меня закипает нечто такое, в сравнении с чем меркло все окружающее. Это была Ненависть с большой буквы. Ненависть ко всему миру, позволившему случиться кошмару наяву. Ненависть ко всем людям до единого, запустившим эту цепную реакцию несправедливостей. К дьяволу все! К дьяволу всех! Я привстал, вытащил нож, и с немыслимым ожесточением начал кромсать лицо Стэнтона, превращая его в кашу. «Я тебе не друг, псих ты конченый… Я тебе не друг… Не друг…»
Сознание провалилось в черный, непроглядный туман. С трудом я припоминаю, что спустился по лестнице, вылез в окно и побрел к мотелю. Сел в джип, на котором мы прибыли со Снайпером, и поехал, по незнакомым дорогам, прочь из Мэнсфилда. После трех часов гонки я выдохся, съехал на обочину, вылез из машины и, оставив дверцу открытой, побрел куда-то в поле. Светало. Вокруг не было ни души, только в отдалении граяли вороны. Я отошел метров на 150 от машины и провалился ногой в яму под снегом. Посмотрел на себя. Затем поднял глаза к небу и издал пронзительный вопль. Я кричал минут пять, пока не сорвал голос; кричал самым страшным криком, который могла издать моя глотка. Упал лицом на присыпанное снегом жнивье и лежал до тех пор, пока не замерз. А потом встал, вернулся к дороге, сел за руль и поехал в Нью-Йорк.
Вернувшись в Нью-Йорк-сити, я и не думал появляться на своей бывшей квартире. Ночевал где попало, преимущественно в канализации или на складах. Утопил джип, столкнув его с моста. Будто бы ночь перед Рождеством провела жирную черту между моей прошлой жизнью и нынешней. Я перестал осторожничать и начал убивать всех без разбору: ночью и днем, срезая лица, уши, пальцы, половые органы. Я увечил свои жертвы до неузнаваемости. Слепая ярость двигала мной, а может, праведный гнев? Те дни плохо запомнились мне; они смешались в единый калейдоскоп изуродованных лиц и тел, из которого воспаленное сознание периодически выхватывало воспоминания: дети, Харди Циммер, бабушка, бомжи, Стэнтон, Лиза... Была какая-то Лиза… Город снова дрожал в панике – возвращение одержимого убийцы не прошло незамеченным. А еще я узнал, что трагедия в Мэнсфилде потрясла всю страну, и авторство – бесспорно – приписали мне.
Я убил уже десятка полтора человек, когда понял, что за мной началась слежка. Поначалу это было незаметно, но постепенно краем глаза я начал ловить излишне пристальное внимание будто бы случайных прохожих. Плохо. Я понимал, что пути прослеживались, но доказать причастность именно меня к этим преступлениям было довольно сложно. Кто-то сделал на меня наводку. Тот, кто знал меня, и, по-видимому, довольно близко. Неужели Тимоти успел сдать меня перед нашей поездкой? Скорее всего. Чертов ниггер предусмотрел ситуацию, что я убью его, и позаботился о мести. Надо было убираться, но куда? В Принстон, к родителям? Бессмысленно… Впрочем, неважно. Я просто уеду отсюда, а там посмотрим.
Через две недели после открытия охотничьего сезона за моей шкурой я принял решение сделать ход конем и отправиться в Мэнсфилд. Там меня уж точно никто не ждал. Надо быть идиотом, чтобы соваться на место, где тебя в первую очередь схватят – так думают полицейские псы, и я не упущу возможность воспользоваться их промашкой. Дело оставалось за малым – угнать машину. Чтобы не возиться с сигнализацией (навыками взломщика я не владел), придется дождаться, пока водитель не снимет ее, а потом взять ситуацию под контроль. Вечером второго марта я караулил в переулке за одним из Бродвейских театров. Вот беспечная пожилая пара направилась к своему семейному небольшому автомобильчику. Я огляделся – больше никого. Мужчина открыл дверцу своей спутнице и собирался садиться сам, когда я застрелил его со спины. Старушка не успела открыть рот, как получила вторую пулю. Нельзя было терять время: я взялся за ручку двери и вдруг услышал позади себя сдавленный крик. Я резко обернулся. Зажимая рот ладонями, поодаль стояла девушка и с ужасом взирала на происходящее. Но мне было все равно, сколько людей я уложу за сегодня, и потому я быстрыми шагами пошел к ней.
- Роберт! – ахнула она.
Я остановился как вкопанный. Лиза?
- Мои дядя и тетя… ты убил их?!
- Мне нужна была машина. Другого выхода не оставалось. Прости.
- Но… Роберт, что с тобой случилось? После нашего свидания ты внезапно пропал! Несколько дней ждала тебя, но ты не появлялся. Я с ног сбилась, пытаясь найти тебя! Выяснила на работе, где ты живешь, пошла туда, хозяева квартиры сказали, что ты ушел и не возвращался… Что произошло?
- Неважно.
- Это из-за меня?
- Нет. Но я не тот, за кого ты меня принимаешь.
Лиза попятилась.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Это наша последняя встреча. Мы больше никогда не увидимся. Если… если я дорог тебе, как ты говоришь – дай мне уйти. Я не хочу убивать тебя. Но я хочу, чтобы ты знала – ты встречалась с маньяком. Это я – «Стирающий лица».
Мне показалось, что сейчас она упадет в обморок, но она только тихо спросила:
- Почему ты так поступаешь, Роберт?
- Потому что я ненавижу человечество.
- Ты ненавидишь себя?
- Я не человек. И никогда не был им.
- Ты скажешь это на Страшном суде?
Я криво усмехнулся:
- Страшный суд – сказки для маленьких детей. Я не боюсь Бога – по крайней мере, такого, каким его создали люди.
- Тебя ждут адские муки!
- Не страшнее тех, что ждут предателей и лицемеров.
- Ты сумасшедший!
- Возможно. А может, это весь мир сошел с ума, кроме меня?
Лиза выпрямилась, в глазах ее горели огоньки непоколебимой решительности. С горечью, но твердо она произнесла:
- Извини, Роберт. Но я должна вызвать полицию. Это мой долг как гражданина Соединенных Штатов, долг перед всей нацией и моими близкими. Ты убил слишком много невинных людей. Я не могу допустить, чтобы ты продолжал безнаказанно творить беззаконие.
- Какой закон велит людям совершать несправедливость? Я всего лишь привожу их к одному знаменателю. Если ты попробуешь обратиться в полицию, мне придется убить тебя, а я очень не хочу этого делать.
- Рано или поздно смерть уравняет всех. Кто дал тебе право распоряжаться чужими жизнями?
- Это мое право с рождения. И я хочу воспользоваться им ради всеобщего блага.
Она кинула на меня взгляд, исполненный презрения и глубокого сожаления. Повернулась и пошла по направлению к театру, гордо подняв голову. Зря. Потому что в следующую секунду ее тело уже содрогалось в предсмертной агонии. Пуля попала в сонную артерию, и кровь хлестала фонтаном.
Я не подошел к ней. Просто сел в машину и уехал. Я только что убил девушку, которую любил. Внутри меня разверзлась зияющая пустота. Ощущение полной безысходности не покидало ни на минуту, и когда меня задержал патруль на границе Пенсильвании и Огайо, не стал оказывать сопротивления, а послушно вылез из машины и позволил надеть на себя наручники. Меня посадили в полицейский джип и отвезли сначала в местный участок, где я просидел несколько часов, глядя в пол и не отвечая на вопросы, а затем под конвоем препроводили в Питтсбург и поместили в камеру следственного изолятора.
Сложно описать то, что я чувствовал в то время. Мне не хотелось ни протестовать, ни пытаться сбежать. Но я и не считал себя виновным. Я принимал происходящее как должное. Меня должны были арестовать, и это произошло. Я даже испытал некоторое облегчение: теперь мне не нужно было убивать столь ненавистных человеческих существ – они сами позаботились о том, чтобы запереть меня за самыми надежными замками, спасаясь от лавины ножевых ударов, наносимых моей рукой. Наконец меня никто не беспокоил попусту: я мог сидеть, лежать, ходить по камере. Голые стены дарили желанный отдых глазам, уставшим от рекламы и крови. Я обрел свой дом.
В комнату для допросов стремительными шагами вошел следователь, перегнулся через стол. Я медленно поднял голову. Ясноглазый молодой человек, примерно моего возраста, изучал меня с жадностью; на его лице читался живой интерес, смешанный с затаенной опаской – так смотрят на хищного зверя, которого после долгой борьбы удалось загнать в клетку.
- Роберт! Роберт, ты помнишь меня?
Я внимательнее всмотрелся в него и отрицательно покачал головой.
- Роберт, я же Чарли. Чарли Олдмен. Твой одноклассник.
Действительно, это был Чарли Олдмен, с трудом, но теперь я узнал его. Он сел напротив и сокрушенно вздохнул:
- Как ты докатился до такой жизни, Стивенс? Впрочем, ты всегда был со странностями. Но никто из нас и подумать не мог, что ты способен на убийство. Ты выглядел как типичный неудачник. Мы думали, что ты просто стеснялся с нами общаться. Знаешь, такой крайне закомплексованный парень, который и мышки не обидит, потому что боится, что она его съест. Постоянно в одиночку, ни к кому не подходил, избегал любого контакта, на уроках пребывал в прострации. И вечно что-то чирикал в блокноте.
Олдмен заложил ногу за ногу:
- Я не особенно интересовался твоей судьбой. До тех пор, пока не начал собственное расследование. Видишь ли, смерть Харди Циммера не давала мне покоя с того самого выпускного вечера в «Ричардсон Аудиториум».
Я вздрогнул; Чарли, несомненно, это заметил и кивнул.
- Давай поговорим начистоту, Роберт. Я расскажу тебе все, что я знаю. А ты поставишь свою подпись вот под этой бумагой – в ней уже изложены в письменном виде все доказательства твоих преступлений. Итак, слушай меня. Как ты, надеюсь, помнишь, я довольно тесно общался с Циммером во время нашей учебы. Не могу сказать, что мы были лучшими друзьями, но он доверял мне. Его смерть шокировала нас всех, и возможно, что меня – более других. Заключение о самоубийстве меня отнюдь не устроило. Да, действительно, Харди говорил о самоубийстве, но он планировал приберечь его на то время, когда станет слишком стар и немощен. «Я не смогу спокойно смотреть в зеркало на лицо, изборожденное морщинами, зная, что прежде оно было лицом первого красавчика» - вот его слова, которые он обронил как-то на нашей дружеской вечеринке. Так что покончить с собой было совсем не в его планах, тем более что он твердо собирался продолжать свое обучение в Гарварде. Я сразу заподозрил, что его убили. Но мне нужны были мотивы преступления.
Ради того, чтобы официально продолжить расследовать это дело, я поступил в полицейскую академию. Теперь уже молодой детектив Чарли Олдмен имел полное право копаться в архивах и бумагах. Я искал новые и новые ниточки, новые и новые зацепки. Например, я пришел к выводу, что убить Циммера в туалете вряд ли мог быть кто-то со стороны. Это был кто-то из своих. И даже человек, который был близок Харди – иначе почему он настолько близко подпустил его? Я начал перебирать по памяти всех, кто присутствовал в тот вечер, весь наш класс. Признаюсь: многих одноклассников я навестил, чтобы побеседовать с ними лично. Но показания сходились как одно: Циммер вышел в туалет, задержался, а потом его обнаружили мертвым. В этот момент все до единого присутствовали в зале.
И тут я, наконец, вспомнил про тебя и про то, что ты делал на выпускном. Ты тогда сидел в углу и носа не высовывал, но я решил, что наверняка ты хорошо следил за всеми остальными. Разговор с тобой мог пролить немного света на эту темную историю, и я отправился к тебе домой. Я давно не слышал о тебе, но не думал, что ты сильно изменился, поэтому для меня оказалось неожиданным известие, что ты уехал в Нью-Йорк, и след твой простыл. Твоя мама, впрочем, радушно приняла меня. Сидя у камина, она пустилась в воспоминания о тебе и даже достала твои наброски, чтобы продемонстрировать, как хорошо рисовал ее сынок. Сказать, что эти картины меня поразили – значит не сказать ничего. Я с ужасом перелистывал страницы и понимал, что это – творение рук тяжелобольного человека. Заштрихованные лица – наверное, ты не хотел принимать людей такими, какие они есть? В конце альбома лежал обгорелый по краям листок. На нем был нарисован человек, лежащий на полу, с зачерненным лицом, но он был одет точь-в-точь как Харди Циммер в день выпускного бала!
Чарли выдержал многозначительную паузу.
- Я ничего не сказал миссис Стивенс о своей страшной находке, но продолжил расспрашивать о тебе и твоем детстве, пытаясь узнать, перенес ли ты какие-либо психологические травмы. Она поведала мне о смерти бабушки и о том, как тебя пришлось перевести в наш колледж в связи с убийством пастора. Я еще раз пролистал альбом и нашел подтверждения всем своим догадкам: такие же жуткие портреты старухи и священника. Какие отношения были у тебя с ними? Твоя мать не смогла дать мне однозначного ответа по поводу пастора, но сообщила, что бабушку ты не любил, равно как и всех остальных членов семьи. На следующий день я получил доступ ко всем необходимым материалам. И вскоре был уверен на сто процентов: Роберт Стивенс убил свою бабушку, пастора и Харди Циммера. Напрягая память, я сумел припомнить краткую стычку между тобой и Циммером в начале последнего учебного года. Будучи больным психически, ты, верно, отличался крайней злопамятностью! Ты мог вынашивать свой план долгое время, прежде чем осуществить его.
Как молнией поразила меня очевидность связи, пролегающей между этими тремя принстонскими убийствами и невероятными сообщениями о череде кровавых преступлений в Нью-Йорке, на которые я прежде не обращал внимания. Должно быть, твое заболевание расцвело пышным цветом на порочных почвах Манхэттена, выродившись в извращенную форму. Я связался с нью-йоркской полицией и сообщил все, что знал на тот момент. Меня пригласили возглавлять группу расследования и заняться твоей поимкой. Несколько раз я уже почти висел у тебя на хвосте, но ты уходил прямо из-под носа, а потом внезапно куда-то исчез: убийства прекратились. Я думал, что ты погиб, нарвавшись на особо осторожную и изворотливую жертву, но полугодовое молчание разразилось чудовищной резней в Мэнсфилде. То, что ты к ней причастен, не вызывало сомнений. Были некоторые странности в мэнсфилдском деле, но ты оставил там свою подпись – на лице афроамериканского парня, и у нас были все основания считать тебя виновным.
Мы провели дознание в Мэнсфилде и напали на твой след. Служащие одного мотеля рассказали о странном человеке в пальто и шляпе, который заматывал лицо шарфом и который со страшной скоростью умчался прочь рождественской ночью, даже не выписавшись из номера. Без сомнения, ты вернулся в Нью-Йорк, это подтвердили новые трупы, которыми ты мостил себе дорогу к неизвестной цели. Но теперь мы знали, как ты выглядишь, и кинули все силы на твои поиски. Мы прочесывали район за районом, пока не определили, что твой любимый – Верхний Вест-Сайд. В феврале мы засекли тебя, но были неосторожны, и ты это заметил. Мы поняли, что ты сейчас снова исчезнешь, но уже не могли позволить тебе уйти. Повсюду дежурили патрули, готовые задержать тебя на пути куда угодно. Ты хитро поступил, направившись в Мэнсфилд – я сам догадался об этом только в последний момент.
Олдмен умолк. Потом откинулся на спинку стула.
- Я прав, Роберт?
Я молчал.
- Не знаю даже, что и сказать. Все в шоке. Тебя отправят на принудительное лечение…
- Но я не болен.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что убивал всех этих людей сознательно?!
- Абсолютно.
Чарли потрясенно смотрел на меня.
- Это ужасно, Роберт. Но все равно, по закону необходимо провести психиатрическую экспертизу. Ты же знаешь, что тебя ждет, если ты окажешься нормальным?
- Да, знаю.
- В больнице ты хотя бы останешься жив.
- Лучше смерть, чем то, что со мной там сделают.
Детектив встал.
- Стивенс, я считаю, что ты маньяк и психопат. Хотя окончательное решение выносить не мне. И будь добр, распишись вот здесь… и здесь…
И я расписался.

Меня поместили в одиночную камеру. Я просто наслаждался покоем. Как это было прекрасно: смотреть на выбеленный потолок, изучать маленькие трещинки в стене у кровати, слушать капли воды, срывающиеся с крана в раковину. На волнах собственных размышлений я уплывал в иные, лучшие миры. Один раз меня вызвали на свидание с матерью. Она непрестанно вытирала глаза платочком, сжимая в руках черную сумочку, и не могла двух слов связать. Я смотрел на нее с таким же отвращением, как и в детстве, и не перемолвился с ней ни словом; более того, испытал огромное облегчение, когда время вышло и охрана увела меня обратно.
Меня подвергли полному медицинскому обследованию. Как я и предупреждал Олдмена, я с блеском справился со всеми психологическими тестами. На суде было огромное количество людей, журналисты чуть ли не гроздьями свешивались с потолка. Я чувствовал волну ненависти, исходившую из зала, смешанную с острым запахом пота, чеснока, дешевого виски, и жалел только об одном – что я не могу отплатить им той же монетой. Я был опустошен до самого дна. Но я сидел с легкой улыбкой на губах, глядя в пол, и признал свою вину. Мне предложили произнести мое последнее слово – я отказался. Слишком много слов и слишком мало дела. В этом все люди. Я показал им, как бывает наоборот.
Завтра, 25 июля, меня посадят на электрический стул, накроют голову мешком и пустят ток. Достойное ли это завершение? Судить лишь мне. Зло порождает новое зло, и так будет продолжаться вечно – до тех пор, пока не исчезнет последний человек. Я не раскаиваюсь ни на секунду, ибо я был искренен перед самим собой. Я прожил короткую жизнь, но успел сделать многое. Я разорвал десятки цепей, творящих несправедливость. И я надеюсь, что если все же кто-то найдет и прочтет эту исповедь, то сохранит ее в своем сердце и поразмыслит над ней немного, прежде чем бросит ее в камин, где листы бумаги превратятся в пепел: как рисунки того заключенного, что так любил человечество, но ненавидел его поступки.

[Учебная Тревога]

Отличный рассказ, примерно до середины, а вернее, до эпизода мести. Дальше повествование становится всё менее правдоподобным, имхо. Особенно, сцена в которой маньяк убивает девушку. Только в кино героиня способна говорить прочувствованные речи, над трупами близких, в реале, как-то, думаю, по-другому это происходит. ИМХО. Но, это мои субъективные впечатления. В целом, рассказ понравился.

[Усик-колёсик]

Отличный рассказ, примерно до середины, а вернее, до эпизода мести. Дальше повествование становится всё менее правдоподобным, имхо. Особенно, сцена в которой маньяк убивает девушку. Только в кино героиня способна говорить прочувствованные речи, над трупами близких, в реале, как-то, думаю, по-другому это происходит. ИМХО. Но, это мои субъективные впечатления. В целом, рассказ понравился.

спасибо =)
вот как, а я думала, что этот диалог мне лучше всего удался =) наверное вы правы, в голове во время написания какие-то мысли про кино вертелись, видимо, и получилось так пафосно =)

[Ыщтту]

Я бы не смогла и двух слов связать, если бы такое увидела. (Касательно диалога с Лизой)
Написано связно, серьёзно, даже мрачно. Я почти поверила, что это писал маньяк, но заметна женская рука.

[Усик-колёсик]

Я бы не смогла и двух слов связать, если бы такое увидела. (Касательно диалога с Лизой)

а если предположить, что Лиза - очень храбрая девушка, и что взаимоотношения с героем для нее были дороги не менее, чем ее дядя и тетя (хоть и близкие люди, но все же не родители)? а также что Лиза до последнего верила, что дядя с тетей не убиты, а сильно ранены (когда она спрашивает "ты убил их?!" , она больше задает вопрос, чем утверждает)?

[Усик-колёсик]

Написано связно, серьёзно, даже мрачно. Я почти поверила, что это писал маньяк, но заметна женская рука.

ГГ чуть менее чем полностью списан с вашего покорного слуги

[Ыщтту]

а если предположить, что Лиза - очень храбрая девушка, и что взаимоотношения с героем для нее были дороги не менее, чем ее дядя и тетя (хоть и близкие люди, но все же не родители)? а также что Лиза до последнего верила, что дядя с тетей не убиты, а сильно ранены (когда она спрашивает "ты убил их?!" , она больше задает вопрос, чем утверждает)?

Ну если только так...

[Учебная Тревога]

По поводу поведения Лизы. Предполагать можно всё что угодно), но ровно до того момента, пока не столкнёшься с реальным убийством. Запах пороха, крови, смерти. Неподвижные тела на асфальте. Это шок для любого человека, особенно если убивают на твоих глазах. Неважно, даже, кого. Ну не до речей тут, ИМХО) Я когда пересматривала сцену огнестрела в заключительной части Глухаря или в Геймерах, мороз продирал по коже. Это либо надо быть очень толстокожим, а девушка, вроде как тонкой нервной организации, либо зачерстветь.

[Усик-колёсик]

ну, не так уж много там крови и было, по крайней мере там, где крови было много, я не забыла упомянуть)) я не из тех авторов, что любят выписывать вынутые наружу кишки и героев, блюющих при виде этих кишок)))
для меня в данной ситуации важнее было устроить диалог героев, окончившийся убийством Лизы)) а с чего бы ему пришлось ее убить, ежели он не хотел этого делать? только в случае угрозы для него самого. а в каком случае она смогла бы быть для него угрозой, если она сама этого не хотела? как-то так))
ну и еще, конечно, повлиял субъективный фактор, видимо случайно произошел перенос эмоций с ГГ и на Лизу, раз она так "спокойно" смогла разговор продолжить. просто мне настолько ясны чувства ГГ, что сложно как-то за остальных додумать, что они там в такой ситуации могут предпринять...

а вы сами, кстати, видели вживую убийство? или только в кино? действительно можно показать по-разному. в прошлом году, например, мне довелось наблюдать драку прямо под своим окном. дрались они, дрались, потом один гражданин очень быстро достал оружие и выстрелил другому гражданину прямо в грудь. было только "хлоп-хлоп", этот чел падает как подкошенный и на футболке у него растекается красное пятно. вот и все. жуть конечно, но моей первой реакцией было набрать 02, что я и сделала.